"Обнаружен единственный путь миграции купидонов Шкфорцопфа: русский Крайний Север (Туруханский край, тундра, рождение и выкармливание детенышей) - Воронежская область - Крым (Севастополь) - Черное море - Турция (проливы) - Эфиопия - Офир (Офир купидоны находят безошибочно) - и вдоль экватора (когда Офир находится на экваторе), используя вращательное течение инверсионного следа Земли и так называемую эротическую волну притяжения, медленный подъем в космос с выставленными ушамилокаторами и расправленными перепонками, заменяющими купидонам солнечные батареи. Затем по крутой дуге планирование на обратную сторону Луны и спячка.
Купидоны Шкфорцопфа - лунные жители".
ГЛАВА 14
НЕТ, И В ЦЕРКВИ ВСЕ НЕ ТАК,
Все не так, как надо.
В. Высоцкий
Отец Павло приподнял рясу, как баба юбку, оседлал "Кольнаго", тот аж застонал под богатырским седалищем, и сделал круг по Киево-Печерской лавре, давя на асфальте розовые каштановые свечки, - в Киеве как раз отцветали каштаны, пахло каштанами.
- Неувязка, от, - наконец сказал отец Павло, проезжая мимо Гайдамаки. - Как он мог у тебя по воде ходить и одновременно на шестой этаж заглядывать?
- Не знаю, - задумался Гайдамака.
- Хороший у тебя велосипед, от, - похвалил поп и покатил на второй круг. Гайдамаке жалко было велосипеда. Никому он его не давал, но отцу Павлу не смог отказать. Дисковый велосипед пребывал у Сашка в должности коня, кота и собаки одновременно - Сашко пил с "Кольнаго", говорил с "Кольнаго", гладил "Кольнаго", "Кольнаго" спал у его ног, однажды даже Сашко верхом на "Кольнаго" сделал Люську, демонстрируя ей сюрпляс - он в седле, она же, задрав юбку, на раме. Этот высший сексуальный пилотаж произвел на Люську неизгладимое впечатление.
А Киево-Печерская лавра большая-больша-ая - кто был, тот знает, - пока ее на велосипеде объедешь! Гайдамака стоял на забетонированном фундаменте взорванного Успенского собора и терпеливо ковырял в носу. (Наш Энкаведе в сорок первом году, покидая Киев, заложил в собор прорву взрывчатки, чтоб взорвать по радиотелефону и придавить врага, но то ли провода отсырели, то ли что еще, но взрыва не произошло, и немцы, придя, удивились такому атеизму, разминировать собор поленились, ну и взорвали: хотели - получите.)
- Ну, что решил? Ходил он или летал? - спросил отец Павло, возвращаясь.
- Не веришь? - обиделся Сашко и запсиховал: - Мне не веришь?! Что ж ты за поп Гапон такой?! А ну слазь с моего велосипеда!
И мысленно обозвал церковника "козлом".
- Сам ты это животное, от, - ответил отец Павло, читавший мысли на расстоянии. - Верю. Не мельтеши.
Наконец отец Павло сделал три полных круга по Лавре и вот что сказал паломнику:
- Дело вот в чем, - сказал этот либерально-демократический поп, - дело в том, Сашок, что Иисус наш Христос, как ты там ни крути, от, кaк ни философствуйте, c какой стороны ни заглядывай, хоть сзади, хоть спереди, хоть по отцу, хоть по матери, принадлежит к гражданам еврейской национальности, от. И твое оскорбление ему, конечно, не в бровь, а в глаз. Вот если бы он был французом, англичанином или, не дай Бог, русским, то ты мог бы сделать вид на Мадрид, мол, ошибочка вышла с пятой графой, извините. От. А так… Уж и не знаю, что тебе посоветовать. Не зря он промолчал, ох не зря! Мог бы в ответ как-нибудь тебя обозвать. Козлом, от. Или хохлом. Обозвал - и квиты. Понял? А он промолчал, от. Обиделся, значит? Не знаю, не знаю… Придется тебе, Сашок, гореть в геенне огненной, от. Хам ты, Сашок, а хамов нигде не любят, даже там. Так-то, от. Додумался тоже - самого Господа Бога нашего жидом обзывать! Знаешь, что Лев Толстой говорил?
- Не…
- Вот что он говорил, я запомнил: "Ну не странно ли, - говорил Лев Толстой, - что принадлежность к еврейскому племени великих людей вызывает такой болезненный интерес - а не еврей ли он? От. Казалось бы, так просто: все христиане суть евреи, потому что верят в еврейского Бога, чтят еврейских пророков, произошли от евреев Адама и Евы". Лев Толстой попытался объяснить все это одному непросвещенному толстовцу - молоденькому попу-антисемиту, посетившему Ясную Поляну. "Как же вы не любите евреев, если сам Иисус был евреем?" - спросил Толстой. Поник вытаращил глаза: "Как?! Иисус - еврей?! Не может быть!" - "Какой же национальности был Иисус, по-вашему?" - "Русским! От!" - "Иисус родился, жил и проповедовал в Палестине. Его матушка была еврейкой. Какой же он национальности?" - "Русский". - "Его отчим был евреем, - терпеливо продолжал Толстой. - Его братья и сестры были евреями. Все его ученики, апостолы - были евреями. Обо всем об этом написано в Евангелиях. Кто же Иисус по национальности?" - "Это невозможно", - чуть не плача отвечал молодой священник. "Что невозможно? Еврейское происхождение Христа? Вы читали Евангелия? Хотя бы одно?" - "Да. Да. Да. Да. Все четыре. Но там об этом ничего не написано, от". - "Чего "об этом" не написано?" - "О том, что Иисус был евреем. Может быть, он не был русским… я не настаиваю, что он был русским"."Кем же он, по вашему, был?" - "Наверно, он был каким-нибудь славянином. От. Может быть, болгаром или сербом. Или даже хохлом. От". Граф едва сдержался, чтобы не послать далеко этого темного попика, махнул рукой и вышел из комнаты. А поп заплакал. От.
- Вот те на! Я ж не знал, что Исус был евреем! - взвыл Сашко Гайдамака. Он что-то понял. - Что ж теперь делать?!
Очень уж не хотелось ему в этот огненный гулаг.
- Что делать, что делать… - передразнил отец Павло. - Не знаю, что делать. От. Пить надобно меньше, Сашко. А еще лучше - совсем не пить. От. Это раз. Во-вторых, надо просить прощенья. Покаяться надо, от. Но не просто словами, нет. Искупить тебе надо свою вину, от. Возлюбить надо граждан еврейской национальности как самого себя - вот и выйдет тебе амнистия. От.
- Хорошенькое дело, - пробормотал Сашко. - За что же их любить?
- Крещен ли ты, Сашок?
- Не крещен, но верую.
- Хороший велосипед, - опять похвалил поп. - Не парусят ли колеса, когда поперек ветру едешь?
- Сносит немного.
- Где взял?
- Где взял, где взял… Приз дали. За первое место на Кубке мира социалистических стран.
- Тьфу ты… сосиськи срапы… - опять сплюнул отец Павло, достал откуда-то из-под рясы мятую американскую сигарету, оторвал фильтр и щелкнул зажигалкой.
Сашко между тем в раздумчивости уже придавил руль и задрал ногу, чтобы сесть на "Кольиаго" и устремиться домой, в Гуляй-град.
- Постой, - сказал отец Павло. - Опиши приметы. Как он выглядел, Иисус твой Христос?
- Ну… - ответил Сашко, останавливая "Кольпаго" в сюрплясе. - Черный. Рост у него ниже среднего, где-то под метр шестьдесят с кепкой. Сутулый такой, чернявый с проседью. Припадает на левую ножку. Ну, шнобель, губы толстые, глаза навыкате. Бороденка какая-то… Обычная жи… Обычное еврейское лицо. На кого-то очень похож - не могу вспомнить. На Ясира Арафата, что ли?
- Так я и думал, - в сильном волнении прошептал отец Павло, жадно затянулся горящим концом сигареты, обжег язык и губы, стал сплевывать пепел, в сердцах швырнул сигарету под ноги и растер ее каблуком на священном асфальте Киево-Печерской лавры. - Постой. Подожди. Я поеду с тобой. От.
Отец Павло вывел из пещеры трехколесную инвалидную коляску-мотороллер с кабиной и устремился вслед за Гайдамакой в Гуляй-град, чтобы проинспектировать видение.
Сашко Гайдамака
ГРАФФИТИ НА СТЕНЕ КИЕВО-ПЕЧЕРСКОЙ ЛАВРЫ
Как вышибают клин?
Путем иного клине.
А руку моют чем?
Как правило, рукой.
Когда во всех полках исчезла дисциплина,
В святых церквах процвел порядок - да какой!
Вы думаете, зря вощеные полы там?
Вы думаете, зря поются тропари?..
Плох тот митрополит,
Что не был замполитом!
И плох тот замполит,
Что не митрополит!
ГЛАВА 15
ПРОПУСК В ОФИР
Писатель, не умеющий вдохновенно лгать - а лгать нужно только вдохновенно, и это большое, далеко не всем дающееся искусство, - бравирует своей откровенностью и честностью. Ему ничего другого не остается.
Л. Шестов.
Пустыня за райскими вратами впадала в Лунное ущелье, там начинался Офир. Врата перед войной (что-то вроде пропускного пункта из литых чугунных стоек и перекладин с позолоченными бронзовыми узорами) хотя и не были открыты настежь, но и на замок не закрывались - петли для замка были сцеплены медной проволокой, входи - не хочу (после войны на них поставили инфракрас, как в проходе метро).
Врата даже толком не охранялись, у ворот сидели по-турецки-скорее для представительства, чем для охраны, - два голых, белобрысых, загоревших до черноты стражника - один с копьем, второй с мушкетоном. Они варили кофе в джезвах прямо на раскаленном песке и сосредоточенно играли в "морру", выбрасывая пальцы на счет "три". Стражники узнали Гамилькара, но при постороннем кофе ему не предложили и для порядка потребовали пропуск. Гамилькар предъявил золотой перстень с печаткой из лунного камня.
- Це хто? - спросил стражник с копьем.
- Это со мной, - ответил Гамилькар.
- А пашпорт у нього е? - спросил стражник с мушкетоном.
- Фальшивый, - ответил Гамилькар.
- Хай скаже iм'я.
- Какое? Настоящее?
- Будь-яке.
- Скворцов, - сказал Гумилев.
Стражник с бамбуковой палочкой на песке: "Шкфорцопф", и Гамилькар с этим самым Шкфорцопфом наконец въехали в Офир. В Лунном ущелье на первой же заставе они сменили ослов на мулов, выпили кофе и направились в горы.
Гумилев был добрым малым и хорошим белым человеком, но он ошибался, он забыл, что Ганнибалы в России все-таки водились - да еще какие! - сам Alexandre Pouchkin числился по России не только Пушкиным, но и Ганнибалом, он был пра-правнуком одного из офирских нгусе-негусов, - его великого предка Арама Ганнибала в детстве украли арабские купцы, - и вот Гамилькар уже рассказывал Гумилеву офирскую легенду об "арапе Петра Великого", как продали арапчонка султану, султан подарил ребенка русскому царю Piter'y Pervom'y русский царь крестил Арама и послал его учиться в Париж, где тот согрешил со знатной графиней, сделал ей ребеночка, запутался в долгах и дуэлях, поспешно вернулся - попросту удрал - в Россию, где и сгинул в Сибири после смерти Петра Первого. Все это передавалось с такими чудными подробностями, что нельзя было разобрать, где тут правда, а где художественный вымысел, где офирская легенда шнарила по "Арапу Петра Великого", где по "Трем мушкетерам", а где по биографии Мигеля Сервантеса, - но Гумилеву так хотелось верить в эту историю, а Гамилькар так походил на курчавый тропинипский портрет Пушкина, Что в нем вполне можно было предположить если и не прямого родственника великого поэта, то хотя бы пятую воду на киселе и уж точно ровню по происхождению.
Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву "Г", - на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.
Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:
Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы, и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы - этот миг никогда не забуду - там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.
ГЛАВА 16
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной, как над усопшим монах,
Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
С. Есенин.
Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.
Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету "ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП" ("ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА").
На растерянный вопрос Гайдамаки: "Это что еще за такое?!" негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, - объяснял негр, - этот же мост имеет три - невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.
Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив - мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: "Хинди-русси-пхайпхай!", и он согласно кивает: "Пхай-пхай, а как же!", или: "Русский с китайцем братья навек" - вот и хорошо, вот и близкие родственники.
Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме "листопад" - высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: "Ну, бывай! Люське привет!" - и полез в окно.
Тут и отец Павло подоспел и тоже застыл в дверях.
Негр вылез в окно, отнял руки от подоконника, но не упал вниз с шестого этажа на ржавую свалку под домом, а крепко на чем-то стоял ногами. Подмигнул отцу Павлу, сделал ручкой "до свиданья", повернулся и пошел по воздуху в ТельАвив.
- Видел? - прошептал Гайдамака.
- От, - выдохнул отец Павло.
Они подошли к окну. Негр поднимался над Финским заливом в сторону Кронштадта - невидимый мост, вроде радуги, наверно, растянулся над заливом крутой дугой. По мосту - то есть по воздуху - ходили удивленные вороны и чайки и клевали какие-то крошки. Облака висели низко. Было хмуро, но не туманно. Пятнистая форма негра маскировала его в сизом небе. Негр уходил, уменьшался, вошел в облака и исчез.
Вороны и чайки закричали, закаркали и взлетели.
- Счас я попробую! - загорелся Гайдамака и полез в окно.
Его неприятно кольнуло, что негр передал Люське привет.
Люська была придурковатая и дерганая - могла уже сговориться ехать с этим негром в Израиль.
- От! - Отец Павло дал ему подзатыльник, стащил с подоконника и провел следующий эксперимент: взял в углу топор и бросил вниз из окна. Злополучный топор полетел с шестого этажа и упал на ржавую свалку. Моста уже не было.
Гайдамака почесал в затылке, а отец Павло осмотрел окно.
Сбоку на подоконнике стоял пыльный кактус. Двойная застекленная рама была любовно украшена резными наличниками, которые Гайдамака сам вырезал топором - он любил вырезать по дереву всякие узоры.
- Живи у меня, - сказал Гайдамака. - Живи, сколько хочешь. Я один боюсь. Пропишем тебя в Гуляе, у меня тут в милиции знакомый Шепилов.
Отец Павло не отказался, но и не дал согласия.
- Будем вместе пить, - стал уговаривать Гайдамака. - Тикай от этих хохлов.
- Так ты же сам хохол, от, но только русскоязычный, - сказал отец Павло.
- Точно! - невпопад ответил Гайдамака. - Женим тебя на хохлушке. Хохлушки у нас очень даже ничего себе, цветочки садят, борщи варят.
- Галушки всякие, - задумался пои.
- Вареники, - напомнил Гайдамака и решил. - Женим тебя на Элке, соседке, Кустодиевой!
- Идем за водкой, иодуматы трэба, от, - уклончиво сказал отец Павло. Что-то ему не хотелось жениться, от.
Ушли, оставив окно открытым, чтобы негры, если таковые опять появятся, могли войти.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 16
Национальный музей Офир
СССР, Гуляй-град, XX век.
Обрезная доска, стекло, резьба по дереву.
Примечание: автор, не желая загромождать роман всякими архитектоническими (от мудреного термина "архитектоника" [Этот термин означает всего-навсего взаимосвязь всех литературных штуковин друг с другом. Например: после третьей главы должна следовать четвертая, но не наоборот. Или: начал с пролога, кончай эпилогом. ]) излишествами, все же не смог отказать себе в удовольствии графически изобразить знаменитое окно в Европу.
ГЛАВА 17
…когда потребуют поэта…
А. Пушкин
ГРАФФИТИ НА ОКНЕ В ЕВРОПУ (Россия)
Сашко Гайдамака
БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
Допустим, брошу.
Белая горячка дней через пять признает пораженье.
Из нежно промываемых извилин уйдут кошмары скорбной чередой: пальба из танков,
Горби, перестройка, культ личности,
Октябрьское восстанье, потом - отмена крепостного права и Пушкин, и Крещение Руси…
Но тут заголосит дверной звонок.
Открою.
И, сердито сдвинув брови, войдут четыре человека в штатском.
Захлопнут дверь, отрежут телефон и скажут: "Зверь!
Ты о других подумал?
Ну хоть о нас - плодах твоей горячки?"
И, с дребезгом поставив ящик водки, достанут чисто вымытый стакан.
ГЛАВА 18
ВИЛЬГЕЛЬМ КЮХЕЛЬБЕКЕР
То, что мы называем фантазией и что мы так ценим в великих поэтах есть в сущности разнузданное, если даже хотите, развращенное воображение.