* * *
У прилавка с курами, утками, индейками и их запчастями стоит семейная пара средних лет. Женщина сосредоточенно тычет пальцем в витрину, показывая продавцу курицу, которая на нее смотрит, а мужчина молча, поскольку его роль не предполагает слов, держит многочисленные сумки и пакеты с селедками, капустами и мандаринами. Вдруг мужчина внепланово открывает рот и произносит:
- Оль, смотри какие крылья индейки огромные. На таких и полететь можно.
Оля критически оглядывает мужа, его недетский живот, напоминающий запасной парашют, и с каменным лицом спрашивает:
- Купить тебе десяток для пробного полета?
* * *
Две старухи у входа на станцию метро "Преображенская площадь". Одна с банкой соленых огурцов в мутном рассоле и полиэтиленовым пакетом с квашеной капустой, а другая с сушеными грибами на суровых нитках. Та, что с грибами, трясет и размахивает своими гирляндами. При этом она еще и извивается всем телом так, что индийские танцовщицы отдыхают. Капустно-огуречная старуха неодобрительно косится на нее, косится и вдруг выпаливает:
- Женщина! Третий час уже здесь на меня наступаете! Хоть бы представились, что ли…
* * *
Видел в метро настоящего антисемита. Я много видел обычных, бытовых антисемитов, которые по пьянке кричат, что русскому человеку проходу нет от… Теперь и не поймешь, от кого нет проходу. Евреев теперь почти нет в этом проходе. Теперь там расчесывают других. Но это все по пьянке. Наутро-то все равно выяснится, что проходу нет от жены с тещей. Я видел идейного антисемита. Он не был небрит, краснорож и нетрезв. Не призывал с пеной у рта к спасению России. Сидел себе тихонько мужичок лет сорока пяти в очках, с жидковатой русой косичкой, аккуратным портфельчиком и читал книжку Сергея Нилуса "Близ есть, при дверех". Еще и отмечал светящимся маркером наиболее пронзительные места о том, к примеру, как "торжествующий крик еврейского Кагала и Синедриона пронесся от Сибири до самых западных окраин". О чем торжествующе кричал Кагал и Синедрион на всю Россию - я не разобрал. Антисемит закрыл книгу и вышел на станции "Площадь Ильича". Придет, небось, домой и ну пугать жену с детьми сионистским заговором. Особенно невинных младенцев с еще не ороговевшей христианской кровью. Еще и среди ночи жену в бок толкнет:
- Слышишь? Хрустят!
- Господи! Да угомонись ты! Чем хрустят-то?
- Вот ведь дура, прости Господи. Мацой же хрустят!
- Какой мацой?! В каком сне ты ее увидел, идиот?
Жена вдруг просыпается. Точно! Кто-то из детей хрустит мацой. Им ее в красивой коробочке подарили соседи. Соседям прислали родственники из Израиля. Много. Они на нее уже смотреть не могут. Она и взяла на всякий случай. Может, кто в гости придет. Красное сухое вино мацой неплохо закусывать. Почему бы и нет. А эти малолетние стервецы добрались… Это Ванька! Он самый шустрый по ящикам шнырять.
- Лева! - громко шепчет она мужу в волосатое ухо. - Лева, пойди на кухню и отбери у ребенка мацу! Он наестся на ночь и ему будет плохо. Дай ему там по одному месту. Руками не бей!
Лева нехотя встает, накидывает халат, шарит вокруг себя в поисках ремня, не находит, машинально берет какую-то толстую книгу и плетется на кухню.
* * *
Один умный немец по фамилии Фейербах сказал - человек есть то, что он ест. Ну у немцев так оно и есть. У них это утверждение справедливо даже в обе стороны. Присмотришься к какой-нибудь копченой рульке или сосиске повнимательнее - и сейчас окажется, что это немец или немка. Не говоря уже о пиве. Любой жбан с пивом, идущий на своих двоих… Ну про это мы не станем говорить. Зачем их огульно обижать. Посмотрим лучше в зеркало. Ведь у нас все то же самое, с той лишь разницей, что "ест" надо заменить на "пьет". А вот если "пьет" заменить на "продает"…
Видел я третьего дня женщину у метро. Торговала она квашеной капустой, ананасами, лимонами и павлиньими перьями. Одета она была как капуста. Поверх спортивной куртки надета старая потертая дубленка, обмотанная широким полосатым шарфом. Шапка из меха чебурашки, однако, украшена хоть и не павлиньими перьями, но очень крупными (видимо, океанскими) жемчужинами нежно-зеленого цвета. Выражение лица у нее было такое кислое, точно съела она лимон, а то и два. Сама она была маленькая - почти как крупные ананасы, которые она продавала, а на холоду еще больше съежилась. Но мужику в камуфляже, который подтащил ей большой эмалированный бак с квашеной капустой, она все же весело пропищала: "Капуста, капуста капустится. Постоит-постоит и опустится!" и немедля снова сделала кислое лицо.
Один умный русский по фамилии Чехов сказал - человек есть то, во что он верит. Как раз этих вопросов мы и касаться не станем. Тут такое может выясниться… Уж лучше про еду и торговлю.
* * *
Ехал себе, ехал, спал на работу. Еще и в книжку уткнулся. Вдруг машинист как затормозит - должно быть, вспомнил, что забыл, и даже решил вернуться, но в последний момент передумал, и мы дальше поехали. От толчка я проснулся.
Открываю глаза - напротив Наташа Ростова сидит и мечтает во сне. В простеньком китайском пуховичке с меховой опушкой из китайского же тушканчика, в серых полосатых брючках - настоящая Наташа Ростова. С бала возвращается. Густые каштановые волосы завязаны в тяжелый узел и чуть растрепаны. Но не так, как их можно растрепать неловкими руками, а как будто бы смотрел на них кто-то долго, не отрываясь. С немым восторгом и мольбой. И не убеги девушка с последним ударом часов - узел бы сам распустился. На коленях - огромный букет ранних, розовых, в белых прожилках, махровых тюльпанов. И сама она - часть этого букета. Но не тюльпан - роза. Говорят - с лица воду не пить. Правильно говорят. С такого лица воду не пьют - только шампанское. Самое французское и самое дорогое. Даже невооруженным взглядом видно, что девушка эта может составить счастие (не наше обычное торопливое минутное счастье, а именно счастие) всей жизни, а ежели исхитришься прожить две - то и двух… Э, думаю, так можно и… нельзя! Да и куда, спрашивается? Возраст, семья, дети взрослые, деньги на пять зубов из металлокерамики отложены…
Тут мы к Третьяковской стали подъезжать, и она глаза как распахнет! Как ветром с меня кепку сдует! Как лысина сверкнет! Смотришь в эти глаза и никак не поймешь - они в полнеба или в полморя каждый? Лететь по ним или плыть?
- Тонуть, дурак, тонуть! - немедля подсказывают из твоей же головы. У, думаю, вот этого уж никак нельзя. Ни под каким, хотя бы и французским, соусом. Собрал последнюю волю в портфель, закрыл его на замок и бегом на пересадку.
Вышел на улицу, иду мимо электродного завода, мимо грязных палаток с сигаретами и пивом, на небритые, хмурые таджикские и узбекские лица москвичей смотрю, чтоб хоть как-то очувствоваться, а ноги хоть и делают шаг вперед, навстречу работе, но… два шага назад. Да никакая это не весна. С чего вы взяли? Еще вон морозы идут, еще гололед, еще…
* * *
Снег валит такой густоты, что при ходьбе его приходится раздвигать руками, как занавески. Дети и вовсе не ходят, а барахтаются в нем, точно пельмени в сметане. Во дворе трое мужчин гуляют с собакой. Мужчины гуляют на месте - лепят снежки и кидают их в забор. Собака не успевает ловить снежки на лету, злится и потому с громким лаем кидается на забор и частью сгрызает, а частью слизывает с него прилипшие комки снега. Минут через пятнадцать компания расходится, и на том месте, где они гуляли, остаются стоять одна пустая бутылка водки, накрытая пластиковым стаканчиком, одна почти полная бутылка оранжевой фанты и одна полупустая трехлитровая банка соленых помидоров. Еще через полчаса две бутылки превращаются в двух крошечных снеговиков, а банка - в снежную бабу. Проваливаясь при каждом шаге по пояс в снег, к бабе подходит ворона и заинтересованно смотрит на красные помидоры то тут, то там проглядывающие сквозь белые одежды.
* * *
Продавщица сдобы в подземном переходе работает так споро, что очередь не успевает подходить. Не высовывая из своего ларька даже носа и не видя людей, она безостановочно кричит требовательным голосом:
- Говорите! Следующий! Говорите!
Покупатели такого напора не выдерживают и мгновенно признаются в том, что хотели бы купить слоеный сахарный язычок или ромовую бабу, а то и бабу с язычком. Довольно быстро желающих купить что-нибудь не остается. Продавщица еще несколько секунд по инерции продолжает кричать в пустоту свое: "Говорите! Следующий!" Поняв, однако, что снаружи никого нет, она осторожно высовывает голову в окошко и обычным человеческим голосом говорит скучающей продавщице соседнего ларька с парфюмерией:
- Оль, ты у себя? Я к тебе сейчас в гости приду. Поговорить охота. Ставь чайник.
- Что случилось-то?
- Соскучилась.
Она втягивает голову обратно, опускает стеклянное окошко, берет два коржика, запирает дверь своей конуры и отправляется в гости за пять или шесть шагов.
* * *
Мужики, пьющие по вечерам пиво у метро, напоминают многоруких Шив. Одной рукой держат бутылку, другой пакетик с соленым арахисом, третьей курят, а четвертой разговаривают. Еще и умудряются при этом поровну разливать водку по пластиковым стаканчикам.
И вот двое уже заканчивают - бутылки аккуратно поставили к стенке палатки с крошкой-картошкой, бычки бросили мимо урны… Тут один хлопает себя по лбу засаленного портфельчика, торопливо открывает его, роется, точно петух в навозной куче, достает измятую визитную карточку и протягивает другому, культурно прикрывая при этом одной из множества рук пивную отрыжку.
* * *
Ночью, у станции "Комсомольская", возле шеренги синих туалетных кабинок сидит на раскладном стуле старуха, обутая в такие огромные валенки, что из них торчит только ее голова, замотанная в толстый пуховый платок. Под платок, поближе к уху, она просунула половинку раскладного телефона:
- Ты не надейся! Бог все твои слова видит и всё слышит. Всё слышит, говорю! - кричит она в телефон клубами желтого от света фонарей пара.
Старуха всхлипывает и трет глаза тыльной стороной ладони.
- Да уйди ты на хер от меня! - говорит она подкравшейся сзади маленькой, лохматой тени. - Попрошайка чертова. Житья от вас нет.
И, не глядя, протягивает свободной рукой за спину горсть меди.
* * *
Прошедшее время в обеих наших столицах совершенно разное. Именно в них, а не у них. Московское время плотное, утрамбованное до такой степени, что слои в нем нет-нет, да и прорываются один в другой. И стоит один-одинешенек в месте такого прорыва старинный московский особняк на Таганке или Остоженке, среди бомжеватых на вид советских хрущоб и спесиво задирающих к небу козырьки парадных подъездов зеркально-стеклянных офисов. Внутри этих особняков уж никого из людей не осталось. Одни менеджеры, компьютеры, факсы да длинноногие секретарши, приехавшие из своих воронежей или рязаней завоевывать столицу. И пахнет везде одинаково - деньгами, если внутри, и выхлопными газами - если снаружи.
В Петербурге минувшее еще не слежалось до камней, по которым ходят и ездят, точно по мостовой, не глядя себе под ноги и колеса. Еще можно в нем копаться, находить какие-то тени, звуки, еще можно белой ночью, проходя Средней Подьяческой улицей, услышать, как вскрикнет старуха-процентщица и повалится снопом на пол или как стучат сапоги солдат и офицеров Московского лейб-гвардии полка, идущих по Гороховой на Сенатскую площадь. Что же до Первопрестольной, то даже если выключить все фонтаны и остановить все тойоты, все лексусы и все мерседесы, проезжающие через Болотную площадь, - все равно не услышать, как Пугачев говорит: "Прости, народ православный. Отпусти мне, в чем я согрешил пред тобою".
Хотя… Ежели в сумерках, где-нибудь в глубине Замоскворецких переулков, прислушаться, то можно разобрать "А ты, Миша, не обижайся!.. За умом не гонись, лишь бы счастье было. С деньгами-то мы и без ума проживем". Мы и не гонимся. Живем себе без ума. Правда, и без денег. Да и зачем они нам? При таком-то счастье…
* * *
- Не нам с тобой о жизни философствовать, - сказал сержант сидящей на ступеньках подземного перехода женщине со щеками такого цвета, что казалось у нее вместо головы на плечах большая свекла. - Кончился я, добренький. Быстро барахло свое собрала и упорхнула на хуй отсюда!
Свекла шумно выдохнула в сторону торговки тюльпанами, взяла в руки грязный баул, на котором сидела, и поплелась докуривать на улицу. Что же до торговки тюльпанами… Да что ей сделается. Уже через пятнадцать минут она смогла отдышаться.
* * *
К половине одиннадцатого почти все палатки у метро закрываются. В сырой и промозглой полутьме светится только овощная. В ней изнывающая от скуки продавщица с широкими скулами и такими обесцвеченными волосами, что они напоминают стеклянную корейскую рисовую лапшу фунчоза, беседует с бродячим книгоношей в вытертой пыжиковой шапке. Вернее, не знает, как от него отвязаться. У него в руке большая клетчатая сумка, полная книг, которые продаются "все по тридцать". Вниманию продавщицы предлагаются "Молодые годы короля Генриха Четвертого". Книгоноша так опутывает женщину словами, так увивается вокруг нее, что еще чуть-чуть, и он, точно удав кролика, проглотит ее вместе с желтоватыми подмороженными кочанами капусты, синими огурцами и черной бугристой картошкой. … - Старинное советское издание… Вы откройте, откройте книгу! Смотрите - это фотография молодого Генриха Наваррского… Правда, красивый?
Овощная продавщица, оставив попытки стряхнуть с себя наговоренные слова, ослабевшей рукой протягивает тридцать рублей книгоноше, берет книгу и кладет ее подальше от себя, в долгий ящик с луковой шелухой. Мужчина прячет деньги в карман и растворяется в темноте, из которой сыплется мелкий снежок и на мгновение выпадают собака и бородатый человек с бутылкой пива, но тут же впадают обратно.
* * *
На "Сухаревской" в вагон вошла престарелая лиса Алиса в пуховике, расшитом золотой тесьмой и разноцветным бисером. Плачущим голосом просила у добрых людей на дом, купленный под "тяжелые" проценты. Вернее, просила помочь с выплатой процентов. Попросила, посмотрела на нас пристально, оценивая степень нашей доброты, потом решительно отодвинула от двери какого-то мальца в огромных наушниках и вышла из вагона.
- Кризис, бабка, у всех, не только у тебя, - думали мы ей вслед всем вагоном.
* * *
День сегодня серый. Не как волк, но как мышь. Прошмыгнёт переулками - и нет его. Проснёшься на работе, продерёшь глаза, бросишься за ним вдогонку - ан поздно. Он уже вчерашний. Только и останется от него, что телефонный звонок безответный, да письмо ненаписанное, да слова несказанные. И ты всё это потащишь с собой в новый день, чтобы непременно ответить, написать и сказать. А в новом дне свой звонок, своё письмо, и слова тоже, но уже совсем другие - не те, которые были вначале. Ты их тоже станешь перетаскивать за собой изо дня в день, изо дня в день… пока не наберётся их такой ворох и не окажется, что никто… и никогда. Да и некому.
* * *
На "Маяковской" целовались юноша и девушка. То есть де-юре они целовались, а де-факто девушка, которая была на полторы огромных головы выше юноши и шире его в плечах, не говоря о груди, так целовала своего избранника, что многие в вагоне забеспокоились - не задохнётся ли? Но юноша, видимо, был живучий. Когда девушка раскрыла рот, и он смог вытащить обратно свои распухшие губы, подбородок, нос и, кажется, левое ухо - он ещё смог улыбнуться, помахать всем рукой и уйти без посторонней помощи своей девушки. Поскольку мы с товарищем стояли в непосредственной близости от эпицентра, то тоже отошли. На всякий случай.
* * *
При переходе через Электродную улицу одна загадочных лет дама, в потёртой каракулевой шубе, со следами стихийных бедствий на лице, говорит другой таких же лет даме, в мужской аляске на два размера больше, с банкой "Отвёртки", прилипшей к губам: "Ир, да ты что? Куда он нас приглашает? Он же ебанутый. Не май месяц сейчас. Ты хочешь себе яйца отморозить? Хочешь?! Я свои - не хочу!" Вторая дама отхлёбывает из банки, потом протяжно, задумчиво рыгает и молчит.
* * *
В Москве, если снег падает - разбивается насмерть. Он когда вылетает, то, само собой, летит куда-нибудь в лес или в чистое поле. Там упадёт, укроет, укутает и даже украсит. И всем хорошо - и ему, и полю, и лесу. Но это если долетит. А если роза ветров не та, которая к лесу и полю, а наоборот, да ещё и с шипами? И гонит его на трубы, на шоссе, под ноги, под колёса, под ножи снегоуборочных машин, под лопаты дворников. И его затопчут, заездят, сгребут в грязные кучи, польют реагентами. Да он и сам растает поскорее, чтобы не мучиться. Но пока он падает, на него можно смотреть. Как на девушку, которая никогда твоей не будет, а всё равно - чудо как хороша. Она через минуту за угол завернёт или в машину сядет, а ты стоишь, рот разинув, или идёшь за ней. Даже и не за ней, а за своими глазами, которые оторвать от неё не можешь. Вот так и город смотрит на снег. Запрокинет окна в небо и смотрит. И в этот самый момент… Кто его знает, что происходит в этот самый момент. Я и сам не знаю. Но знаю, что хорошее. Может, даже и очень.
* * *
Старуха лет семидесяти в огромном пуховом берете, с волосами, крашеными в цвет запекшейся меди, читает роман "Одиночество в сети", и вздрагивающий на стыках поезд покачивает ее голову удивлением и сомнением.
* * *
- Мужчина, а это у вас какой мех на куртке? - спрашивает продавца интеллигентного вида нетрезвая женщина в очках с треснутым стеклом. - Вон тот, который на лису похож.
- А я вам скидку сделаю. Берите и не думайте. У меня их отрывают с руками.
- Я вас про мех спрашиваю, а не про руки ваши оторванные.
- Это кролик-рекс. Помесь с норкой. Ноский такой, что просто с руками… Да вы не сомневайтесь - выращен по немецкой технологии. Не китай какой-нибудь, который вылезет уже завтра. Век носить будете…