- Получилось. Только дом вышел неуправляемым, появлялся то тут, то там, и поделать с этим ничего было нельзя. Ацки предлагали за дом большущие деньги, но он отказался. Люди стали считать его сумасшедшим; думали, будто он сам виноват, что Дом переносится куда попало. Потом Ацки совсем пропал, и больше не видели ни его, ни Дома.
- Аль, а ты видел... - Брэндли поперхнулся, поправился: - Ты встречал Бродяг? Почему они летают вместе, стаей? Как ты думаешь?
- Я видел Бродяг.
* * *
В нашем городе самые красивые мостики. Перила у них необыкновенные, столбики резные, между ними - переплетение цветов и листьев; зверей, настоящих и волшебных; всяких замков и завитушек. Если смотреть с нижних улиц, когда солнце восходит, можно разобрать слова вычурными буквами и даже целые стихи, в которые складываются узоры перил. Поэтому многие мосты и мостики называются по этим строчкам. Например, в мостик у моего дома вплелась такая фраза: "Осенние золотые листья усеяли голубую ленту ручья у тихих, высоких деревьев, остановивших небо".
Я не знаю, откуда взялись эти строчки, кто их придумал. Говорят, это был странноватый, или даже немного сумасшедший архитектор, он спрятал в нашем городе целую книгу своих стихов. Есть несколько списков "мостиковых стихов" - но ещё ни у кого не получилось так соединить все строчки, чтобы получилось единое, большое стихотворение, о котором бы все сказали: "Да, это именно оно, всё именно так и должно звучать!"
Мой мостик - "Осенний".
И он - особенный.
Мой дом стоит у овражка, сбегающего почти с самой вершины Холма. Ореховый ручей журчит громко, протекая под моими окнами; я слышу его всегда - а когда не слышу, я знаю, что наступила настоящая зима.
Но дело не только в этом. Над моим мостиком есть ещё три. Они - выше. Самый высокий - Майский Звон, - кажется тоненьким и хрупким. Почти точно под ним - мостик Цветочниц-Одуванчиков. И ещё ниже - Гребешок.
В день Карнавала Августа этот неприметный овраг с каскадом мостиков становится самым удивительным местом в Городе. Потому что с них устраивают прыжки. Участвуют ребята не старше четырнадцати лет и легче сорока килограммов. Вообще-то прыжки с мостиков запрещены Мастерами. Но по рекомендации Старшего Часовщика прыжки разрешают - один день в году. Часовщик решил, как нам рассказал учитель рисования Денник, что лучше проводить "это безобразие" один раз в году, под присмотром лекарных колдунов, чем запретить совсем - и тогда всё равно будут прыгать, но только "с более печальными последствиями". И Часовщик сказал, что если сами ребята будут соблюдать запрет весь год, кроме Карнавала Августа, то соревнование останется, а за победу в нём положены замечательные призы... Угадайте, какие? Ну конечно, летучки! Это такие небольшие дощечки с петлями для рук. Они сделаны из настоящего заморского летучего дерева и стоят бешеных денег. Если схватиться за петли, поднять летучку над головой и быстро-быстро побежать с холма - так, чтобы ветер засвистел, - то скоро почувствуешь, что ноги едва касаются земли...
С летучками и прыгают с Майского Звона. В день соревнований их выдают участникам, те тренируются с утра и до пяти часов вечера. А в семь часов вечера начинается финал. Прыгуны, схватив летучку, бросаются с перил Майского Звона. Самое опасное - эти первые мгновения, когда ты падаешь совсем по-настоящему, и, кажется, ничто тебя не спасёт, а летучка - обыкновенная доска. Земля несётся на тебя... Нужно не одуреть от страха. И метров через двадцать начинается волшебство. Летучка "просыпается", почувствовав воздух. Ты и сам становишься легче, почти как во сне. А доска, будто зонт в сильный ветер, тянет вверх. Перед самым Одуванчиком летучка относит тебя чуть-чуть вперёд. Тут надо подогнуть ноги, оттолкнуться от перил второго мостика и прыгнуть дальше. Или, если не получилось, если промахнулся, то хотя бы просто стать на ноги на мосту. А не шлёпнуться в овраг и не шандарахнуться об перила каким-нибудь не тем местом. Перила, конечно, накрывают набитыми травою мешками, но всё же...
После Одуванчика ты отталкиваешься от Гребешка, а потом точно так же летишь к Осеннему. Самым шиком считается, коснувшись перил последнего, четвёртого, мостика, отбросить летучку; удержав равновесие, пробежать по перилам и спрыгнуть на траву у самого ручья.
Теперь я вам открою мою тайну... Ну, это я так для красивости написал, на самом деле я ни от кого особенно не скрываю.
Я боюсь прыгать с мостиков. Дело в том, что прыгать надо обязательно с самого верхнего, Майского. Потому что между остальными расстояние маленькое, летучка не успеет почувствовать воздух и не удержит тебя. Те, кто прыгают первый раз, сильно-сильно отталкиваются от перил и стараются приземляться на дно оврага, минуя мостик. Тогда ты почти наверняка довольно мягко коснёшься травы у ручья. А ещё - пока не привык, надо обязательно привязывать к летучке верёвку и наматывать её на ладони, чтобы, если пальцы разожмёшь, не шмякнуться. Но всё равно это очень страшно. У кого есть своя летучка, те идут на Косогоры. Там хорошо - ты бежишь по склону, почти не чувствуя земли, а потом начинаешь перелетать небольшие буераки, и в конце - планируешь с откоса, уже почти ничуть не боясь.
У меня нет друзей с летучкой. Вот в чём беда. Чудак Чумчум устраивает полёты на Косогорах, и половина городских мальчишек и девчонок соберётся там, чтобы побегать с летучками. Чумчум делает это уже второй раз. Но на прошлой неделе я пришёл слишком поздно. Летучек было семь, а желающих попрыгать с ними - семьсот, если не больше. Я посмотрел на эту сумасшедшую толпу орущих, визжащих и бестолково толкающихся ребят, мне стало грустно... и я ушёл, даже не стал смотреть, как они прыгают.
А вчера случилось маленькое чудо... или даже большое. Только я боюсь про это думать - вдруг ничего не получится.
Я встретил очень странного человека. Он был грязный и оборванный. Он стоял у ручья, как будто в нерешительности: будто хотел умыться, но то ли опасался воды, то ли не хотел, чтобы грязь испортила ручей. Я немного расстроился - не понравилось, что бродяга торчит тут, у моего ручья.
Увидев меня, бродяга испугался. Он попятился в тень мостика. Приложил руки к груди, потом крепко сжал губы и коснулся их указательным пальцем. Я почему-то сразу перестал на него сердиться и кивнул. Подумал, что бродяга не хочет, чтобы его видели. Ну и ладно, у меня тоже бывает такое настроение, я же понимаю. Я кивнул и зашагал в обход...
Вечером я вернулся на это место. Шёл я осторожно, чтобы не напугать бродягу. Но его нигде не было. И следов никаких. Ручей весело щебетал у моих ног, я подумал, что сегодня его плеск - словно настоящая песня. Мне иногда хотелось петь, но я стеснялся. А ручей как будто пел за меня. И воздух вокруг как-то по-особенному тёк - я чувствовал его всей кожей, даже сквозь одежду.
У мостика я присел, опустил ладони в воду. И замер. У края воды, почти занесённый илом, лежал удивительной формы кусок дерева - это был треугольник с волнистыми краями. Поверхность деревянной штуковины тоже была какой-то странной; я не сразу сообразил, что это выпуклые буквы.
Руки у меня дрожали, когда я вытаскивал её из воды. Я чувствовал волшебство так, что хотелось вопить, смеяться и плакать сразу. Пришла мысль, что кто-то сейчас будет идти мимо и решит отнять у меня это сокровище - но тут же я и понял: никто не сумеет, не сможет отнять. Потому что эта находка - не просто кусок дерева с воздушного корабля. От неё струилась сила, и она уже соединилась со мной, узнала, приняла меня. Теперь я её друг, и если кто-то захочет унести волшебную доску, она снова вернётся, сама.
* * *
Я не хотел учиться летать на виду. И не потому, что боялся. Это раньше, когда видел других ребят, прыгавших с досками, - боялся. А теперь, когда у меня в руках моя летучка - совершенно исчез страх. Теперь даже непонятно, как это было раньше.
Пробежав вниз по ручью, я замер перед длинной, с изгибами, деревянной лестницей. Она тянулась по склону ещё дальше, к самому подножию Холма. Ступеньки шатались, а некоторые и вовсе рассыпались - здесь мало кто ходил. Давным-давно; наверно, когда ещё мой прадед был мальчиком, там, "под горой", добывали руду. Лестница вела в заброшенные рудники.
А ветра нет совсем, подумал я. Давай...
И шагнул через две ступеньки. Сердце бултыхнулось тугим комочком, наконец пришёл страх - ничего не получится... И время как-то странно растянулось или даже попятилось: я всё ещё не коснулся ступенек, падал - и стоял, а ступеньки были всё там же, внизу, в полуметре подо мной...
Тёплый ветер подул в затылок, потом облетел вокруг и растрепал волосы на лбу. Ступеньки оказались чуть дальше внизу... я сжал внутри себя воздух - просто не сумел вдохнуть. Потому что я не опускался вниз, как это делали все, у кого была летучка. Лестница уменьшалась. А держаться за летучку было совсем не трудно - всё равно, что просто нести её в руках.
Город подо мной оказался таким... Я не представлял, что это будет так. Даже слёзы текли (хорошо, что не нужно никого стесняться)... Я знал, знал, что наш Город очень красивый. Я знал, что он ещё красивее сверху. Но такое я представить не мог...
Как странно. Какой мальчишка не мечтает о славе?.. И я думал, как бы здорово было, если бы у меня появилась летучка, и я бы прыгал лучше всех, и все ребята завидовали бы. А теперь я не хотел летать на виду. Не хотел участвовать в соревновании. Победить - это запросто. Потому что никто из ребят не может так летать. Потому что они всё равно не летают по-настоящему. Они прыгают. Я же могу делать всё, что захочу. Хоть кувыркаться в воздухе целый час, и мне не нужно ждать ветра.
И не нужно, чтобы кто-то на меня смотрел. Как раз потому, что они будут завидовать. И будут выстраиваться в очередь и подлизываться, чтобы я дал подольше полетать на доске. Будут обижаться и ссориться. Да нет, мне не жалко; я знаю, что с такой летучкой ничего не случится. Но это будет по-другому, совсем не так, как я хочу.
Вот бы встретить человека, с которым можно летать весь день, просто так...
...А пока я убегал каждый день - рано-рано утром, - за Город, на Нижние холмы. Я просыпался часов в шесть, и бабушка не взаправду охала - что со мной такое?! Я хватал бутерброды и летучку.
- Бабушка, не бойся!
Она смеялась. Она ни о чём не спрашивала больше.
Я возвращался поздно, когда солнце уже скрывалось за Городом. Запад впереди светился алым, башни Города чернели, будто кто-то нарисовал их сажей прямо на небе; только изредка там вспыхивали искры - закатный луч отражался от позолоты шпилей или распахнувшегося где-то окна.
Бабушка с дедушкой смотрели в это время "картинки-истории" в рамке. Картинки были скучные, про любовь. И, по-моему, совершенно одинаковые. Старенькая рамка уютно мерцала, порою от неё к стене проскакивали синие искры. Когда я был совсем маленький, я любил на них смотреть. Однажды я попробовал поймать искорку в ладонь, но искорка проскочила насквозь, уколов меня, будто иголками. Я испугался и долго не подходил к рамке, а потом как-то сам собою страх прошёл.
Я подбирался к бабушке сзади, обхватывал её шею руками и тихо шептал:
- Что, кроме всегдашнего?
- Не уморился? - так же тихо, одними губами спрашивала она.
- Не-а... Я там выспался. В траве, на холмах.
- Поешь-то сперва.
- Не, не хочу сперва. Потом.
И бабушка перечисляла те дела, которые оставили для меня. Если надо было что-то купить, приходилось бежать в дальнюю лавку "Колокольня", потому что ближняя, "Песочница", была уже закрыта, а в "Колокольне" отпускали и за час до полуночи. Мне жутко хотелось слетать в лавку с доскою, и однажды я решился. Взял сумку на ремне, повесил через плечо. Было уже совсем поздно, половина одиннадцатого. Я нарочно так тянул, чтобы на улицах стало пустынно. Если даже кто-то заметит, то не разберёт толком, что да как.
Дорога вела в гору. Я опустил летучку перед собой на высоту бёдер, чуть подтолкнул вперёд. Она понимала. Она заскользила над мостовой, а я бежал следом, чуть опираясь на неё, как будто помогал набирать скорость качелям. Потом лёг на летучку животом и полетел вниз - там, у Серебристого мостика, улица чуть опускалась. Потом снова вверх - и уже очень быстро, и уже не касался мостовой ногами! Летучка взяла выше, выше, я раскинул руки...
И тут что-то дёрнуло меня за щиколотку.
Рывок был сильный, летучка выскользнула, я упал на одно колено, но не расшибся. Потому что рядом со мной очутился человек. Он поддержал меня, подставив ногу. Летучка пролетела ещё пару шагов, замерла и тихо опустилась на мостовую, сделав вид, будто она - самая обыкновенная.
- Ку-ку! - сказал человек. - Приве-е-ет!
Он выглядел, как сумасшедший. Как ни странно, я успокоился - от сумасшедшего можно просто удрать. У него были длинные руки, болтающиеся, точно у куклы, которую дёргают за верёвочки. Он ухмылялся, рассеянно блуждая взглядом.
- Я давно тебя иска-а-ал. У тебя моя доска-а-а...
- Фига с два! - крикнул я, отпрыгивая. - Уж точно не твоя!
Глаза психа остановились. На мне. Ухмылка осталась, но она превратилась в какую-то задумчивую, словно этот тип и правда размышлял о чём-то.
- У меня есть документ, - сказал он уже почти нормальным голосом. - Видишь? - Он вынул из кармана пиджака кусок толстого пергамента. Во второй руке оказался маленький фонарик. Псих посветил на пергамент, и там проявилась странная восьмиугольная звезда. Сияющая... - И здесь - тоже.
Он направил луч на летучку. И... на одном крае доски высветился точно такой же знак. Я оцепенел.
- Да не бойся, - прошептал он. - Не отниму.
Взял мою руку. Я так ослаб, что даже не подумал вырываться. Ладонь у него была горячая, как клешня вулканного огнерога.
- Нам нужно поговорить. Прилетай завтра днём, в любое время, к башне Тогородора. Знаешь её? Войдёшь во двор, там мы и встретимся.
Я кивнул. Мир рушился, я ничего не чувствовал. Конечно, я знал эту башню, только...
- Меня разве пустят? Это же башня Высшего Мастера.
- Пустят, - снова усмехнулся он. - В любое удобное для тебя время...
Повернувшись, он зашагал - неуклюже, как на ходулях, - в темноту.
* * *
День был невероятно солнечный. Ярко сияли даже камни стен и булыжники мостовой. Листья на деревьях блестели липким соком. Ветер уносил солнечный жар, и мне хотелось плакать оттого, что я иду по улицам в логово врага - именно так я называл вчерашнего кривляку! - а мог бы лететь сейчас, купаясь в ветровых потоках...
Я сделал всё, что мог. Спрятал летучку. Всё равно почти не спал. Мне казалось, спрятал надёжно, но когда речь идёт о Мастерах из Башен - в глубине души осознаешь, какой ты наивный и беспомощный.
У нас в Городе всякие начальники-управители стараются зря не вмешиваться в дела простых людей. Есть магистрат, есть стража, есть суды... Но обычный человек вроде меня или бабушки с дедушкой почти не обращает на них внимания. Я слышал рассказы чужестранцев о том, что у них всё по-другому. А почему - не особенно интересовался. Помню только, что от рассказов тянуло страхом и злобой. Было неприятно про такое думать, и я забывал. Но Мастера - они же оттуда, из чужого мне мира. Кажется, я первый раз это почувствовал так отчётливо. На самом деле они ведь могут всё, что захотят... И счастье ещё, что правителям и важным господам прежде не было никакого дела до моей жизни.
Калитка во двор башни была не заперта. Внутри оказался небольшой сад и дорожка, вымощенная белым камнем. Дальше, почти у самых стен башни, блестело зеркало прудика. У воды стояло кресло, а в кресле сидел старик. Других людей я не увидел. Было тихо, только птицы перекликались в ветках.
Старик, одетый в белое и сам белый - длинные волосы и борода, и даже кожа какая-то очень уж белая, - он почувствовал меня... да-да, именно почувствовал, не увидел, он слепой, догадался я. Он повернул ко мне длинное лицо, и я понял, что у него хорошее настроение.
- Какое чистое утро, Аль, - произнёс он. - Ты в нём - как светлая птичка. Свободная, чудесная птичка - но Троготт тебя испугал ночью, да? Твоё сердце бьётся, как будто тебя поймали и хотят посадить в клетку. Но ты свободен, Аль. Можешь играть, летать - никто не отберёт у тебя твою волшебную игрушку, никто не придёт к тебе и не потребует ничего. Мастера, Аль, не создают своё могущество из радости и свободы летающих мальчиков. Они только предлагают.
Я молчал. Пересохло во рту, да и не знал я, что нужно сказать.
- Если бы ты не был так напряжён, напуган - я показал бы тебе сад, башню, город... Город с башни так прекрасен, ты... Ах, да; ты наверняка уже поднимался выше самых высоких шпилей!.. Но, если захочешь - если тебе будет грустно, одиноко, если захочется спросить о чём-то важном, а рядом не окажется человека, способного выслушать и тем более понять... Приходи сюда в любое время. Тебе откроют. Или прилетай. Ты любишь читать? У меня прекрасная библиотека, сам я букв различить не могу, приходится приглашать чтеца... Ты мог бы брать книги из башни домой. В удобное для тебя время... Ты так стиснул губы, Аль... Ты, наверное, охрип, выпей воды. Я хочу услышать от тебя хоть слово - наверняка твой голос мне понравится...
Это было невыносимо глупо - но я не мог говорить. Чем больше слов произносил старик, тем сильнее сжимались, словно сведённые судорогой, мои губы. Я кивнул, понимая, что Мастер этого не видит. Надо было сказать: до свидания, мне пора идти. Но как?! И уходить молча... невозможно.
Он замолчал, прислушиваясь к чему-то. И кивнул:
- Ничего-ничего. Это всё неважно. Приходи... - Взгляд Мастера, сковывавший меня, изменился. Я понял, что позади кто-то есть. Повернулся, обмирая... - Нимо! Прошу тебя, проводи... нашего гостя. Его зовут Аль.
Солнце ударило всей июньской силой - и сияли у дорожки кусты неведомого растения золотистыми и белыми соцветиями и блестящими, будто мокрыми, листьями; слепили дрожащие блики в пруду; и пронзительно синело небо. А среди всего этого стоял он. Нимо.
На нём была одежда... я не знаю, как назвать этот цвет. Сперва показалось, что она белая, но когда Нимо чуть шевельнулся, я понял, что золотистый оттенок - не от солнечного света, а на самом деле. Но он лёгкий, исчезающий... Я вспомнил словосочетание "белое золото". Никогда не видел такое; а может, видел, но не знал, что это - оно. Но слова эти были лучше всего.
Нимо, тонкий и лёгкий, как наваждение, взмахом руки позвал за собой. Раздвинулись кусты; время растворилось, как на границе сна - и я уже стоял за оградой. День потускнел, как будто погасили половину светильников. Улицы были пусты. Мысли кристально чистые и какие-то хрупкие, точно корочки наста над пустотой растаявших сугробов... Откуда эта снежная фантазия?.. Я опять подумал о Нимо и понял, что не знаю, мальчик он или девочка? Он нереальный, как призрак, и вместе - может быть, больше настоящий, чем весь мир. Когда он открыл для меня двери и отодвинулся, пропуская - и сад, и тропинка, и небо, и ограда сделались зыбкими, далёкими, неясными.
* * *