- Одна девушка из цианов уверяла, что это приданое ее матери. Не хочешь ли ты посему подтвердить, что лошади, как и в старину, запросто снисходят до простых человеков?
Шейн замялся.
- Тогда я хочу. Ну что вы все сговорились передо мной языки жевать! - я резко обернулся, стряхнув платок наземь с плеча. Шейн уставился на мой обруч и застыл, как гипнотизированный.
- Учитель Джошуа. Кто вам вручил этот символ сути Меняющегося?
- Так вот как вы его называете. Моя цианская подружка говорила иное.
- Знак… транс-ферта, - он запнулся. - Верно? Вот почему она одарила вас заветным.
- А другая подруга, девочка из Леса, связала мне повязку с перекрестом.
- Но такой знак дают вовсе не дети. Это привилегия Старших.
- Погоди. Ты же знаешь, я в вашей возрастной терминологии так по жизни и путаюсь. Так вот, ту малышку и называли Старшей, я еще подсмеивался в душе.
- А служили ей звери с человеческим разумом, тем искупающие свой прошлый грех.
- Искупать - не тот глагол, и греха на них вроде бы не лежало. Работали они с охотой и существовали в радости, разве только за свою Детишку немного огорчались.
- Я думал, что это легенда.
- Немало беспризорных легенд шастает по этому краю, - кивнул я, - и сбивает людей с панталыку. Шейн, я-то думал, что Странники и Старшие - из одной оперы, не уточнял даже.
- Нет, - ответил он в прежнем благоговейном тоне. - Странниками хотят стать - и становятся - практически все, хотя Странники с большой буквы, те, кто хоть отчасти умеет переходить из одного мира в другой, являются редко. Старшие - это те из Странников, кто подчиняет себе всеобщее время и пространство и создает свое личное. Творцы и движители мира.
- Боги, попросту говоря, - я стянул со лба повязку, волосы рассыпались по плечам. Подошел к нему и ухватил за руки повыше запястий.
- Шейн, - сказал я тихо и твердо. - Кто же в таком случае я сам?
- Ты учитель. Ты сказочник, - ответил он в былинном стиле и почти шепотом. - Ты движешься во всех мирах и создаешь свои и чужие сны. Все сбывается по твоему мимоходом брошенному слову, но сам ты об этом не подозреваешь, как не видишь итого, что многие наши умения сильны твоим духом. Ты нечаянный чудотворец.
- Докатились. Надо же, какой павлиний хвост привесили мне, бедной вороне, - я отпустил его и зашагал по комнате. - А я-то в простоте не метил выше плода тайной связи между суперкобылой и человеком.
- Мы не знаем, кто твои отец и мать, - продолжал он, - и были ли они у тебя вообще. Но ты, конечно, иного происхождения, чем Ио.
Меня вдруг осенило.
- Это уж точно. Моя матушка меня девять месяцев вынашивала, причем обыкновенных, солнечных. Но вы, расисты недоученные! Ведь если от смешения пород получаются существа, лишенные самого важного на этом свете свойства… Но во всем прочем совершенные создания… Не следует ли подумать: может быть, им попросту надо иметь детей между собой?
- Перевертыши. А! - Он хлопнул себя ладонью по лбу. - Зачем же было их так называть, если б они в самом деле не оборачивались иным существом. Но дети у них рождаются крайне редко, потому что трансфертинам гораздо больше, чем нам, важно сойтись по любви - не по приязни, не по дружбе душ, а благодаря тому, что у живущих считается грозной и непостижимой тайной.
- Может быть, перейдем на прозу, Шейн? Уж от тебя я ожидал большей трезвости выражений.
- Ну, говорят, что соединение двух людей-"дюжинников" если и дает дитя, то такого же человека. Конь ведь не может родиться из узкого лона. У двух сверхконей получается жеребенок, но изредка и людское дитя. Они, кстати, всегда слабее и нежизнеспособней своих родителей. Но вот если потомки обоих родов снова начнут менять облики и мешать кровь, выйдет…
- Антихрист во плоти.
- Не понимаю, Джошуа.
- Конец света.
- Ну, разве что нашего представления о нем. Из племени Циан и из семени Эйр-Кьяя возникнет общий род, который превзойдет нас - и Странников, и Старших.
- Снова легенда?
- Миф. А ведь в мифах зашифрована самая глубокая правда.
- Очень редко, реже, чем синеглазое дитя у кареглазых родителей, у двух коней родится человеческое дитя. Дитя, спеленутое Странниками. Странники-то во все времена бывали и во всех временах тоже, - сказал я. - А если оно еще и царского семени и ждать от него неизвестно чего… Святой Кентавр! То-то я в первый день удивлялся, что вас эта тема больно серьезно достала.
Шейн кивнул с готовностью, неожиданной для меня самого:
- Да, ты снова угадал. Мы хотели, чтобы ты был счастлив в любви, но и боялись тебя и Иолы, за тебя и за Иолу. Слушай, Джошуа, ты ведь хочешь найти ее? Мы не можем никто. Я тебе помогу, и будь что будет!
Еще раньше я объяснял Шейну, что ни вино, ни "дымок", ни, тем более, чай из гриба и кактусная вытяжка не действуют на меня, так сказать, тривиально и не в силах причинить вреда. Они как бы провоцируют ситуацию, указывают направление, в котором будет двигаться мое "я" - вехи на неизвестной дороге. Теперь, когда я понял, что не они, а сам я превращаю реальность вокруг меня в иную, они бесполезны.
- Можно выбрать что угодно - как своего рода игру, - объяснил я ему. - Запах цветущей липы, аромат табака, трепет пламени, звон ковыля в широкой степи, мелодию и слово. Или просто отпустить себя на волю перед слушателем.
Шейн был рядом. Мы сделали на стеклянной крыше солярия, пустой и переметенной снегом, в плащах и сапогах, наудачу вынутых из шкафа. Нетерпение гнало меня, нетерпение и предчувствие, и времени выбрать лучшую одежду не оставалось. Внизу сквозь синеватую хрустальную толщу просвечивал огонек: на первом этаже остался ночник, чтобы Дюранда во сне не скучала. Вверху по иссиня-черному небу тянулась полупрозрачная пелена. Луны не было. Звезды еле слышно звенели, раскачиваясь на ветвях ясеня Иггдразиль, облака то разъединялись, то сливались в фигуры: пряничный лев, кот с улыбкой Джоконды, рыба или русалка с изогнутым наподобие кольца хвостом, геральдический конь, что встал на дыбы.
- Девочка, - начал я, и Шейн согласно кивнул. - девушка: она же выросла и попирает змеиную кожу своими светлыми ножками… - поднимается кверху, точно парит, и воздушные течения несут ее на седьмое небо. Оно синей, чем вода озера Цианор, и в нем играют зеленоватые блики, как в драгоценном камне. На верхних полях пасутся звездные кобылицы, белые и прозрачные, будто силуэт их обведен серебряным карандашом. Из-под копыт сыплются искры, когда табун с громом несется по небу, и оседают на небесном своде звездами. Рог у каждой кобылицы во лбу, и рог у их жеребца. Глаза у него не серебряные, как у всех, не светлой воды, а из огня и сверкают, будто черный алмаз.
И сама девушка - тоже кобылица небесного табуна, только темнее, плотнее их всех, дитя Солнца, не Луны, и рога нет у нее. Она стоит в стороне ото всех и смущается.
Вот-вот проскачут мимо кобылицы, ведомые красавцем жеребцом. И тогда царь их и повелитель останавливает косяк, подходит к ней и, смеясь черным своим, огневым глазом, преклоняет перед нею колено.
- Привет тебе, о дева, что укрощает единорогов одним взглядом, одним касанием белой руки своей.
- И тебе привет, о царь.
- Есть у тебя лента - повязать мне на шею и вести?
А у нее ничего и нет - ни ленты в косе, ни опояски на бедрах, ни удил во рту, ни повода, ни стремян.
- Не беда, моя светлая, я и так пойду за тобой. Глазами твоими ты меня привязала, голосом твоим приручила.
- Там, где живу я, не надивятся коню с мечом посреди лба. Знаешь, они уверены - такого не бывает.
- Я оборочусь рыжим конем, лада моя, и клинок мой витой вложу в ножны, всадница моя: пусть дивятся.
- И травы нет у нас для коней - жестка и колоса не выметает.
- Сладок дикий овес на потаенной луговине, - щекочет он ее ухо своим дыханием. - А нет его - так дыханием твоим напьюсь, красота твоя насыщает меня.
- Как приму я любовь твою? На земле я женщина.
Он кладет голову ей на плечо, грива его сплетается с ее волосами.
- Как? На то я отвечу тебе сказкой. Знаешь, как родился богатырь Сосруко, сын дряхлого нарта Сослана? От одного желания его матери Сатаней - Гуаша. Она увидела на другом берегу реки могучего пастуха: бурка его тяготила землю, косматые брови мели луговину, посох был - девятерым не поднять. Когда позвала она его, три раза бросался пастух в реку, чтобы приплыть к ней, и три раза бурливое течение его не пускало. Значит, не судьба была!
Но упрям был пастух.
- Эй, красавица, - крикнул тогда пастух, - стань к тому большому камню спиной и прислонись покрепче!
Когда она сделала это, пастух натянул свой огромный лук и выпустил из него стрелу, которая ударила совсем рядом с женщиной. Та испугалась и убежала.
Но через десять лунных месяцев родила она огненного ребенка, до которого никто не мог дотронуться. Только кузнец догадался обхватить его клещами и окунуть в воду, как саблю…
И вырос Сосруко сильным и красивым - не было в Нарткала, крепости нартов, равных сыну пущенной прямо стрелы.
- Ты нашел? - через необозримую толщу пространства кричит Шейн.
- Нет, она меня нашли, отойди! Уходи совсем!
"Ударь меня стрелой!" Я гнался за нею по перелескам, скакал по полянам, разбрызгивая воду из бочагов и луж своими широкими копытами, и светлое тело ее мелькало промеж темных стволов с вислыми бородами лишайника. И настиг, когда она переплыла крошечное озеро и уже выходила из него. Охряно-смуглая была она сейчас, того же цвета, что и ее волосы, лежащие на плечах опахалом; вся из чистой бронзы, кроме нестерпимо синих глаз и пятна на бедре, формой и цветом повторяющего ее лоно.
- Уйди, не смотри на меня - я боюсь твоего оружия, рог твой горделиво поднят и сверкает в лесных сумерках, будто обоюдоострый меч.
- Цветущей весной появляются на свет дети лунного ветра, их отростки упруго-мягки и запрятаны в шерстяной чехол: я буду для тебя таким же.
- Нет! - она срывается с места, и ее псы за ней. Колчан бьет ее по бедру, колчан и налучь из оленьей шкуры. Сладка весенняя погоня, дух белых лесных фиалок дурманит голову; нежные брызги цветов собраны в миниатюрный жезл. Она быстронога, она оставляет далеко позади своих гончих, обросших волнистым рыжим волосом, и псы окружают меня. С лаем, гиканьем и торжеством мы гонимся за нею вместе, и голоса наши звучат, как зов рогов на лисьей охоте. Погоня за лисой, огненной лисой с распущенным хвостом: не убить, а следовать, по какому бездорожью ни бросится она, гонимая страхом. Наездники в чапанах и малахаях, всадники в картузах с козырьком, сюртуках и бриджах с сапогами до колен… Лихая песня:
"Оглянулась лиса, посмотрела в глаза:
Тот, кто гнался за ней, испугался.
"Что-то я сомневаюсь, - сказала краса, -
Чтобы завтра ты так же смеялся".
Тут она резко замирает и оборачивается, упираясь в землю крепкими босыми ногами, бледнеет от гнева ее узкое лицо, как смертная маска, и алеют на нем губы, и ярой синью полны очи:
"Слишком много скакал, слишком жил ты легко,
А пожалеть меня - не догадался:
Завтра на гору я заберусь высоко,
Чтоб внизу под горой ты остался".
Натянут лук ее рукой, длинный прямой лук, царский лук из тиса, мощная стрела лежит на тетиве, орлиное перо на той стреле и наконечник ее из рысьего когтя направлен мне в сердце. Псы, разгоряченные охотой, белые псы с рудыми ушами, - ярость кипит и клубится у них в крови, ярость, с какой вцепляется свора в дикого оленя, - вот-вот повиснут они на моей шкуре и завалят меня, королевскую добычу.
Я только смеюсь:
- Зачем ты метишь в меня стрелой, охотница? Ибо уже пронзено мое сердце. Отзови своих собак, глаза твои резвее и гибельней - они давно уже затравили меня. Смотри: ветви рогов моих достигли неба и мечут искры пламени, меч мой раскален докрасна и жаждет упиться победой. Брось свое оружие, кликни псов - я, король-олень, паду перед тобою ниц, и горе тебе, моя строптивая и нежноглазая лань!
Немеющие пальцы ее отпускают тетиву, та дрожит, освобожденная; налучь и колчан втоптаны в мягкую почву. В ограде ветвистой короны моей лежит она с искусанными страстью темными губами, рыжие кудри ее спутаны, они - завеса на лице; струной напряглось, луком выгнуто ее тело, крепкогрудое и стройнобедрое, с сизыми, как гоноболь, терпкими сосками, с двумя ложбинами вдоль сильного стана, глубокой вдавлиной пупка, жесткой треугольной порослью лона. Шершавым языком своим я размыкаю ее колени, срываю печать и вонзаю клинок в ножны, истаивающие теплом, истекающие багряными и жемчужными женскими соками, чтобы охладить его и утишить… ощущаю под собой ее стон и тихое биение… Но тут стрела Дианы настигает меня и насквозь пронзает болью и истомой, как сама смерть. Невыразимая тяжесть втискивает меня в землю, смешивает, превращает в нее. И я становлюсь землей, что принимает в себя обильный дождь, содрогание и трепет новой жизни.
…Тьма. Только сверху, через стекло потолка, брезжит полуночное зимнее небо. Лунное колдовство еще не начиналось, но оно близко - вот-вот зальет всю комнату, одну в анфиладе малых гостевых спален верхнего этажа. Я приподнимаюсь на локте, шарю рукой по сбитой покрышке постели.
- Джошуа, не надо искать. Сейчас я зажгу свет, если хочешь.
Иола сидит в отдалении на кушетке, ее тело заключено в лиловый халат из негнущейся парчи: ворот, расшитый серебряной нитью, пояс в ладонь шириной. Босые ступни светятся на мрачном пурпуре ковра. В неярком свете ночника лицо у нее совсем детское: черновой набросок портрета, более изящный и верный, нежели прописанный маслом оригинал.
- Вот как. Вот, значит, как, - я комкаю, выдираю из-под себя простыню с полузасохшими бурыми и сероватыми потеками, кидаю оземь в ноги постели:
- Ты, выходит, пришла. Давно?
- Сама не помню. Я шла по улицами… пустынные, холодные улицы, будто все боятся этой ночи полнолуния. Только Шейн встретился почти у самого дома и поглядел сквозь меня. Я продрогла вся… и что-то тянуло меня сюда, ныло внутри, пока я не вошла и не поднялась по узкой лестнице. Тут было совсем темно, я шла и зажигала светильники на стенах, потом возвращалась тушить и снова зажигала… как челнок сную из комнаты в комнату… Дошла сюда и остановилась, хотя и раньше было все такое же. Сбросила все с себя и залезла под кунье покрывало совсем голая, чтобы скорее согреться. Халат я уже потом отыскала. А тогда - мигом заснула, сон только удивительный приснился. Про небесных единорогов.
- Значит, он догнал тебя, мой сон, нагнал и схватил. Дальше?
- Дальше… Вошел ты, бросил свою одежду на мою и лег рядом, застыл, точно мертвый, даже глаза открыты и не моргали. Я испугалась, стала целовать тебя в веки, чтобы их сомкнуть. Ты не помнишь?
- Помню, - я как через мглу рисовал себе параллельную цепь иных событий, сплетающуюся с моим бурным сновидением. - И я ответил тебе, но как сомнамбула. Этого тебе не хватило для полного спокойствия. Дальше?
- Я не хотела… Страшно. Я люблю тебя, но на мне запрет, понимаешь? Я ведь зачем отошла - мне надо было до того узнать, кто я такая.
- Да? По-моему, объект такого изучения всегда имеешь при себе.
- Во мне что-то набухало, хотело излиться, точно у женщины, которая вот-вот родит. Любовную азбуку мы учим так же просто, как и обыкновенную, я всё знала, и всё было не так, Ты крикнул гортанно, чужим голосом, отбросил мех, взвился и пал вниз, как коршун. Твое сердце дрожало в своей клетке, губы твои язвили. Я хотела увернуться и убежать, но ты удержал. Навалился, как подрубленный ствол… твои волосы набились мне в рот, я пыталась завопить, прорваться к тебе - невозможно! И эта жуткая тишина - кричи не кричи, а нет никого не только в городе - в целом свете.
- Так он, видать, и было, - угрюмо добавил я, - Ни Дюрры, ни нижнего этажа - замкнутая вокруг нас двоих пространственная капсула. Кто-то всласть подшутил над нашим келейным чувством. Вроде бы даже я. И что - я взял тебя, да?
- О-о. Я пыталась свернуться в комок, оттолкнуть тебя ногами - это такой способ женской защиты, которому учат Странниц. Но во мне самой что-то оборвалось, прорвалось… ты улучил именно это мгновение, с силой развернул меня, перекатил на себя и проник. Мое тело было теперь легким, как мяч, которым играет морской лев, и ему было все равно. И сила ушла, и страх, и я сама… и даже боли не было ни капли.
- Хоть это слава Богу.
- Но тут ты снова жутко, по-женски закричал, пронзительно и будто с облегчением. Будто взял эту мою боль на себя. И наши воды слились. Потом ты как-то сразу ослаб, упал навзничь и вытянулся, твоя хватка разомкнулась, и я смогла уйти.
- Недалеко же ты ушла, - я поставил ноги на ковер. Обнаружилось, что я голый, как обсосанный леденец, и такой же тонкий и пустой внутри. - Пойти под душ, что ли, авось в черепушке прояснится.
Она не ответила.
Вернулся я посвежевший и тоже в халате - купальном, махровом и коротком, как у борца в перерыве между схватками.
- Давай подытожим. Я тебя подманил колдовством. Раз.
- Но… - попыталась она возразить.
- Я не имел права посягать на бесплодную и даже ее хотеть, пускай бы весь свет меня к этому толкал. Им было наплевать на ихнюю мораль, мне мой кодекс вообще такого не запрещал, но ты ведь по своей воле от нас ушла.
- В лес, где кочуют леты и склавы. Там корень моей матери цыганки Мариан, и оттуда она пришла в круг Эйр-Кьяя. Я должна была спросить…
- Неважно. Это два. И третье. Я тебя изнасиловал, уж это с какой стороны не посмотри. Так что плохо мое дело.
- Джош, не болтай ерунды, - она встала, запахнув плотнее одежду. - Можно подумать, я доносить побегу. Предъявлю улики. Вот это, - она брезгливо пихнула носком ворох тряпок на полу. - Или синяки от твоих пальцев. Ты ведь так обо мне думаешь?
- Я о тебе вообще напрочь не думаю, - подошел, обхватил рукой ее теплый затылок, приподнял голову. - Я думаю о себе. Каково мне станет всю оставшуюся здесь жизнь ходить с неумытым моральным обликом? И натыкаться на твой взор, полный лебединой кротости и немого укора? И думать, что это из-за меня ты отправилась еще в одно добровольное изгнание. А то и скитаться с тобою по чужим путям вместо своих… - я, кажется, начал расходиться не на шутку и шатал ее голову из стороны в сторону, как маковую погремушку, чтобы вытрясти оттуда дурманные мысли.
- Джош. Перестань! Ну что, что же делать?
- Утром пойду к Джози или Шейну и попрошу, чтобы меня судили по здешним законам. Угробить не угробят - это физически нереально.
Иола чуть подрагивала кожей, как нервная лошадка, но постепенно успокаивалась, даже голову спрятала у меня в гриве.
Вверху на небо, наконец, выкатилась полная луна, похожая на луженый донкихотовский шлем, и залила мир своим фантасмагорическим и фосфорическим сиянием.
- Ну, а теперь… - сказал я решительно, разматывая пояс и извлекая ее гибкую фигурку из расшитой, коробом стоящей упаковки. - Теперь…
- Зачем это, Джош, ах, зачем? - вздохнула она и попыталась натянуть одеяние снова. Только я уже нес ее на руках назад к нашему ложу из кардинальского атласа, ее, мою опаловую бусинку с рассыпанного ожерелья, - и грудь моя и чресла насквозь проникались ощущением ее живого, пугливого, переливчатого тепла.