Среди ночи я проснулся - без Джанны под боком; увернулся от исполнения. Где-то на периферии гулко бухнуло и взорвалось, оттуда донесся тонкий, въедливый вой на одной ноте. Должно быть, кто-то сунулся, несмотря на почти полный минус видимости, и попал в кипящую яму или иную активную примету здешнего ландшафта. Чувствовал я себя погано, хоть курить начинай. Поворочался с боку на бок - сон не шел. Тут по полу цокнули коготки, и некто, посапывая, залез ко мне, лег с краешку и затаился. Я было решил, что Кирька, но то была не его манера. Когда ему ночью приспичит, он прыгает на матрас так, что вся койка трясется, и вполне профессионально выгребает меня лапой из теплого одеяла.
Тогда я замер тоже.
Вдруг тихий голосок:
- Пап! Ты спишь?
- Это ты, Григорий?
- Угу. Только меня никто так не зовет, а мальчишки чаще всего Горгончиком дразнят.
- Обижают?
- Что ты! Я у них герой воздушных сражений. Пап, ты теперь не уедешь?
Я обернулся. Его котячьи глазищи светились у самого моего лица.
- Куда мне теперь ехать, - ответил я. - Дальше преисподней вроде и некуда.
- Пап, мама говорит, что ты мне запретишь к колодцам летать.
- А что, воевать, кроме тебя, некому? Другие мальчишки что делают?
- Трофеи собирают. У нас все оружие трофейное или краденое. Эти типы когда сдыхают, в железяке один пар вонючий: ждешь, пока выветрится, лезешь в нутро и тащишь, что приглянется. А то и саму железяку буксируешь. Еще вместе с собаками летучие бомбы можно гасить, светляки такие. Они брызгаются, пока на парашюте, а ты в полете их брезентом собьешь, прихлопнешь - и обземь. А если сами хлопнутся - всю округу жидкой нефтярой зальет, тогда только и спасение, что землей засыпать.
- Понятно. Как я чувствую, твои крылышки нипочем без дела не останутся.
- Вот и деда так говорит. Песиков ему тренируй!
Я заинтересовался:
- Ты что, нашего Самаэля в деды произвел?
- Не-а. Того, что с аббатскими собаками. Дедушка Дэн. Он вроде твой собственный родитель.
Вот здорово! Никак, тут собирается весь цвет Странничества и Отшельничества.
- Знаешь, ты меня утром прямо к нему проводи, к этому монаху-расстриге.
- Провожу обязательно. Пап, а можно я здесь до утра побуду? Я… я не очень страшный? Ты не боишься, как вечером?
Этот чертенок всё, конечно, понял до тонкостей.
- Где уж мне бояться! В нашем положении, сынок, то еще роскошество - труса праздновать, - я протянул руку, нащупал под рубашонкой его нежненькое, голое пузо и шершавую, всю в панцирных струпьях, спину. Отрастил бы еще на шее, затылке и плечах, научился сворачиваться клубком, как броненосец… Хотя эти, факт, бьют кверху, как завещал один помирающий мафиози своему сыну.
- Слушай, какие ваши потери? Многие уходят?
- Не считал. Кто уходит, кто приходит, кто из старых возвращается, - ответил он солидно: отец про дело интересуется. - Собаки гибнут - это уж навсегда.
Утром мы навестили Дэна. Постарел он мало, только стал прытче в движениях и совсем перестал улыбаться. Мне, однако, обрадовался и сразу опрокинул на меня свой ушат проблем: те собаки, что привозные из Шамсинга, для атак не годятся, работают санитарами и подвозят боепитание; а местных выбивают. Между прочим, их родоначальники - сильные бродячие собаки из Пустыни, великолепные в борьбе с одиночками; поэтому они совершенно не умеют себя жалеть, когда на них лезет масса.
- Ты не пошел бы в инструкторы? Командные посты все заняты. Можно, разумеется, потесниться.
- Обойдусь. Мне, если честно, не до карьеры. А получится у меня без опыта, как ты думаешь?
- Должно. Чему учить, я покажу, а контакт у тебя, экс-психиста, должен быть с ними идеальный.
Так я стал инструктором, точнее - командиром подразделения собак-миноискателей, а потом - роты универсальных боевых псов. В самом деле, большинству из них надо было только объяснить, что нам, людям, от них требуется, а уж уловки и увертки они изобретали сами в зависимости от того, какой осколок исторической эпохи пер на нас в данный момент. Хватали и перекусывали пополам аршинные стрелы; жестким клубком подкатывались под ноги пешим рыцарям, бронированным легче их самих, а потом сбивали с ног и сдирали с них доспех алмазными зубами; сбрасывали под "пантеры" и бэтээры связки гранат и пакеты с тринитротолуолом, а сами ловко уходили от взрыва. Были под моим началом и псы-летяги. Огнем они только плевались, пускать длинную струю не умел никто, однако и надобности в этом не было: пламя оказалось липучее и проедало сталь насквозь, как термит. А вот наших человечков не брало: вековой иммунитет сказался. Но самое лучшее - звери тоже стали гибнуть куда меньше, когда им разъяснили, что именно вот этого нам от них не нужно.
Среди дня особенно сильно пахло смазкой огромной военной машины, и другие запахи наплывали - тошнотные, сладковато-приторные, жгучие. Бои пока шли на периферии, в темноте нам было куда отходить, однако ночи становились все более куцыми. Горгошины приятели кучковались вместе и повадились кормиться у Джанниной великой кастрюли, обильно снабжая ее съедобным полуфабрикатом, - а со мной вести разговоры. Того духовного полета, что видел я у детей Охриды, здесь не наблюдалось, их интересы крутились вокруг самого что ни на есть насущного: поставок снаряжения всех эпох, распределения военных трофеев, особенно смертоубойных, бинтов, корпии и синтетического клея для ран, еды и спирта. Я вспомнил мою монашескую житуху и развернул перед ними ее боевые страницы. Кое-чему они успели у меня нахвататься и раньше, втихомолку, в перерыве меж двумя моими душеспасительными сказочками, да и сами были от природы щедро одарены. Тем не менее держаться против наемников было им куда как непросто. Если бы еще те не были так разношерстны, так мало способны к командной деятельности, так первобытно тупы - и так жестоки. Как мне рассказали, во время первой атаки на границу они потоптали и размяли шинами и гусеницами с десяток своих же подкидышей, перерезали всех собак, что им попались, и передушили кошек. Здешние такое не прощали, хотя сами век проживали в обнимку с безносой косарихой.
Мои юные бойцы извозились и похудели за эти дни, но у них становились живые лица, а у наших противников - нет. Одна защитная оболочка снаружи: тараканья ржаво-черная скорлупа лат, бугристая и осклизлая жабья броня, безглазые чушки ползучих ракет, управляемых изнутри. Когда наш огонь прожигал насквозь, махина враз останавливалась, криков изнутри не доносилось: видно, нечему там было умирать.
Мы дожили до скромных побед. Но вот едва мы оттеснили неприятеля по всему фронту, отбили крошечный приграничный поселок и укрепили его отрядом местной обороны, как меня, Дэна и кое-кого из других Странников передислоцировали на другой участок, поближе к горам; там прорвались большие силы, гораздо лучше, по слухам, одушевленные и обученные.
- Будем взрывать мосты, товарищ, - сказал мне мой новый командир.
Он был не Странник, а только что с какой-то земной заварушки; поэтому звание и квалификация у него были выше моих, а конкретный адов опыт - ниже.
- Вместе с неживой силой?
- И те, которые ею заняты, и те, что нет. Ваши собаки в этом должны помочь.
Я помнил их методику из их художественной прозы. Минировать мост загодя нет смысла, обнаружат: поэтому дожидаются, пока на мост зайдет войско. И вот навстречу ему выбегает этакая лохматая дворняга - не такой пес, о котором идет слава, что службист он хороший, не овчарка там или эрдельтерьер. Ну, о наших мутантах вообще речь молчала. Но вот "малоценная особь", по выражению моего нынешнего начальства, - она свободно может пронести в поясе или потайном карманчике ошейника заряд с часовым или радиоуправляемым механизмом. Посередине моста бомба взрывается вместе с животным, полотно переламывается пополам, все и вся летит в воду.
- Вот этот мост еще не занят ими, - командир подал мне бинокль, - но силы врага будут на нем часа в четыре утра, уже поставил дозор и вовсю подтягивается. Взорвем у них под носом, отрежем путь на другой берег, а сами к тому времени уже переправимся в воду на плавсредствах и зайдем в тыл.
Я почти не слушал. Передо мной был тот самый мост на полдороге от Джубги до Агоя, - вспомнил я диковатые для слуха названия, - где мы вчетвером отдыхали в своей личной пещере. Я и ее увидел: и каверны в гранитных быках, в одной из которых мальчуган нашел монету, и булыги, что лежали около пляжа. На одной что-то розовело, и я не мог избавиться от мысли, что это купальное полотенце одной из наших дикарок.
- На такую стопроцентную гибель мои собаки не пойдут. Дайте им возможность придумать что-нибудь получше.
- Времени нет, - отрезал он, повернув ко мне молодое крестьянское лицо. - Пока они скрипят извилинами, нас всех в нашем же добре потопят. Разведчики говорят, что у самих "духов" не видели такой техники. А пойдет Рози, и с большой охотой.
Он был прав. Эта Розита была довольно хорошенькая сука, однако не стоило ее сравнивать ни с Вальтером из Леса, ни с Султаном Приграничья, ни с прочими питомцами Шамсинга. Даже на обыкновенный собачий взгляд она была дура дурой, и обучать ее было бесполезно. В толстой серой шубке с белым нагрудником, кареглазая и на диво ласковая, она была фавориткой Гвидо, Гвидона грозного и хитроумного, самого лучшего из моих подрывников - и вдали от нее он работать отказывался. Конечно же, округлилась она от такой любви в два счета. А так как беременность повлияла на ее аппетит, и без того капризный, Рози шлялась в поисках пикантных кусочков по всей округе. Кончилось это тем, что ощенилась она по ту сторону границы и с неделю как бегала через мост кормить. Мы собирались принести ее детей в расположение части, да никак не могли выследить: то некогда, то недосуг, а то и просто опасно. Сама-то она противнику, наверное, примелькалась.
Как сообщил мне мой командир, сейчас ее взяли на привязь. Я представил себе, как она рвется и скулит, вспоминая четырех шерстистых бегемотиков в травяном гнезде той самой кущи из ивовых веток, еще слепых и, наверное, жутко голодных. Рассчитано было верно: как только ее отпустят, она побежит, не ища броду, и даже не подумает избавиться от своего груза. И - все. Щенята тоже не жильцы. Кто их тут будет из соски выпаивать?
"Вашего согласия не требуется", - прочел я в глазах моего майора. И - "Вам что, собаки людей дороже?" Объяснять, что вместе с Рози я потеряю и Гвидо, и его побратимов, и свой личный авторитет среди прочих четверолапых солдат, ему не стоило: он прекрасно знал, что дезертировать они не станут, а остальное - гнилые сантименты. Читать ему краткий курс охридской этики, по которому его тактика сама по себе считалась поражением, у меня тоже не было охоты.
- Когда нужно взорвать? - спросил я, - Мы сделаем.
- Радиосигнал на реле времени, где бы оно ни было, пойдет в три тридцать утра. Под вашу личную ответственность, Джошуа. Какая-то непонятная у вас штука со временем: ни один будильник не заводится без встряски и ни один радиоприемник не дает точных сигналов, приходится комбинировать их самым идиотским образом. Ну, вы, надеюсь, не проспите - у здешних старожилов, говорят, пружины и шестеренки внутри их самих.
Он был прав. В ту ночь я сумел заснуть и мало того - увидеть последний мой сон.
В землянке горела коптилка - широкий язык пламени из расплющенной гильзы. Моя шинель валялась на топчане из занозистых досок, котелок был набит еще теплой печеной картошкой из артельного костра: мяса в мой ветеринарский паек не входило. И тут снова появилась она, как всегда, когда я оставался один на дежурстве. В первый раз я посчитал ее деревенской девчонкой, что живет по соседству. Только одно было непонятно: село отсюда километрах в девяти, осень стоит непролазная, а на ней один сарафанчик, да и то нездешнего покроя: узкие бретельки и пышная юбка. И к босым белым ногам никакая грязь не липнет. Косички тоже чудные: то совсем густы и черны, то вроде блестят, и тогда рыжий огонек в них прыгает, и в глазах тоже; будто смотрится она в невидимый другим костер… Я совал ей картошки, сало, даже шоколадку, что нашел в кармане убитого немецкого юнца, - не берет. Сыта, говорит. Укутывал тощенькие плечи одеялом - сбрасывала: мне тепло. И вела нескончаемые речи:
- Ты, говоришь, никого не убивал?
- Конечно. Я же доктор Айболит. Коровий и лошадиный. Сказали бы взять ружье - пошел, не сектант же, только вот нестроевой. Глаз почти не смотрит и колено не сгибается.
- Не о том мои слова. В бою убить - не убить никого, только ты этого пока не поймешь. Грязным словом вот убивают, и клеветой, и дурной славой, и горем. Потому что душа больше тела, а тело больше одежды.
- Не говорил я о людях худого и на гибель их не посылал тоже.
- Я не о них. Я о твоих лошадях говорю. Сколько их погибло - у ездовых, обозников, под казаками.
- Я их на передовую гоняю, что ли? Ну ты, девуля… Я, наоборот, кого могу, того лечу.
- Два миллиона лошадей за четыре года. Это уже сосчитано. А родить им потруднее бывает, чем человеку. И ты не спас, не защитил.
- Я тебе что, в любую дырку затычка? Что, я всех умнее, да? Тут люди гибнут и калечатся, друзья мои, а ты о животных беспокоишься. Кто главнее?
- Человек для того и старший, чтобы заботиться о младших. И только тогда глава, когда себя за них отдает и им служит, а не наоборот.
- С ума сошла. Такое вслух говорить?
Потому что подобное читал я в Писаниях, а это книга запрещенная.
- И вообще соплячка ты еще - мне тебя слушать.
Она раздражает меня несказанно; я почему-то знаю, что довольно сказать ей "уходи и больше не возвращайся" - уйдет и не вернется. Только вот прогнать ее для меня хуже смерти.
- Люди, - повторяет она чуть ли не с презрением. - Люди умирают за себя и свои прихоти. За свой род, племя, нацию, государство, которые им почему-то важнее себя. За идеалы, которые сами себе придумывают. За великолепные кровавые игры, которые захватили их больше, чем сама живая жизнь. Священная война. Священная весна - значит, приносят в жертву первородных, самых юных и красивых. Так именно вы решили про себя. Но кто дал вам право решать за других? Знаешь, за что умирают лошади?
- Ну… Мы их растим, заботимся. Занимаемся селекцией. Приручаем.
- И это ваши заслуги? Спроси об истинной их цене любую лошадь - жаль, ты не поймешь ее ответа. Вы холите их из тщеславия. Они же платят вам дружбой, в которой идут до конца, и не спрашивают этого долга дружбы с вас. Всю историю своей цивилизации вы изменяли животных по своей прихоти, отрывали от природы, привязывали к себе их новой слабостью и беспомощностью - и предавали. Счет этот теперь возрос: счет за скотов и диких зверей, погубленных из чистой прихоти и корысти, для ложно понятой пользы, просто ради ненависти.
- Чего ты с этим лезешь ко мне одному? Да, ты в ответе за тех, кого приручил, писал один француз, который погиб в небе месяц назад. Да, мы ответственны за все живое на планете - так ты говорила в прошлый раз и заставила меня согласиться. Но почему я один должен платить за весь блудный род человеческий?
Она засмеялась тихо и радостно:
- Кто спрашивает - ищет ответа. Кто ищет этот ответ в глубине своей души - вопрошает верно. Кто задает верный вопрос - уже этот ответ получил. Он уже есть - иди и смотри!
Девочка протягивает мне мое латунное зеркальце-самоделку. Собственно, это Федорово зеркало, для себя точил и полировал из снарядного осколка, только его ранили в челюсть, и он отдал его мне:
- Девушке подаришь, Данька. Они на тебя прямо клеятся, хоть ты от рождения еврей и хромой вдобавок.
Зеркало толстое, и на оборотной стороне выступили какие-то странные значки, не похожие на стандартное клеймо; то ли египетский крест с петлей внизу, то ли женщина с распростертыми руками, в юбке колоколом. Меня затягивает туда, зеркало упруго изгибается, выпуская на волю фигурку, что становится перед ним и - движется навстречу.
Королевская повозка ничем почти не отличается от соседних: вес ее сделан таким, чтобы два коня без натуги и скуки могли тянуть ее по дороге, форма и материал отточены веками - ни прибавить, ни убавить, а внутри она, как и прочие передвижные дома племени циан, являет собой предел возможного удобства. Нет никаких излишеств и почти нет роскоши: только на гвоздях развешаны ожерелья, наголовники, вальтрапы, покрывала и юбки Гвендолен, но это скорее необходимость, ведь она никак не меньше прочих молодиц любит рядиться. Благородная чета лежит сейчас на перине, великолепной цианской перине из "озерной травы" - водорослей, что пружинят и не сминаются, насыщены легким воздухом и дышат свежим, чуть йодистым ароматом, крыты семью полотняными простынями и семью покрышками атласными: столько их для почету да чтобы сладко было последний утренний сон досматривать и превращать в явь.
- Твое величество! - стучится поутру Нешу в хрустальное оконце. - Вставай, беда получилась.
- Одеваюсь уже, - отзывается Сали. - Что там такое?
- Кобыла жеребиться удрала. Та самая. Я ее сторожил-сторожил, да они же нашего глазу в такие времена не терпят, гордые. И вообразила себе что-то свое, я так думаю, с тех пор как перевернулась.
- Акушер говорил, что у нее двойня, и оба мальчики. Ох, ведь погибнет без помощи!
- Сали вышел из дверей в одной длинной рубахе и босой - земля по эту сторону озера мягкая.
- Постойте, - говорю я. - Конечно, где мне, рядовому коновалу, до акушера, но паниковать я не собираюсь. Далеко ей с такой ношей не уйти. Когда она отблудилась, полчаса назад? И еще с гаком? Ого. Ну, берем три направления и смотрим на отпечатки копыт… коней много, я понимаю, но у воды ходить и ваши орхидеи топтать они зря не будут. Кто найдет, кричит всех остальных.
Я не рассчитал своих сил. Нога почти прошла на благословенных лугах Цианора, но бегать с нею такой было трудно. С курц-галопа я перешел на вихлявую рысь, с рыси на шаг… Я плелся, путаясь носками сапог в густой траве, и на чем свет проклинал дурацкую стыдливость и мудрейшую способность по желанию задерживать роды, что досталась тутошним лошадиным дамам от их незатейливых предков.
И все же именно я, Даниил Рабинович, военветфельдшер образца тысяча девятьсот сорок первого года, раньше всех заметил большое ярко-рыжее пятно, похожее на здешнюю лилию. Надрывать глотку не понадобилось: оба моих сотоварища увидели ее моими глазами и вмиг очутились рядом.
Кобыла лежала неподвижно, точно мертвая, но при виде нас приподняла красивую сухую голову и попыталась заржать.
- Прелесть ты моя, - сказал я.