- Убедился? Вот-вот. Кобыла, и притом буйная, - подтвердил Волкопес. - Да что там говорить! Здесь, в склепе, вообще всё может случиться. И назвать бы ее следовало по-конски, Ипполитой или Ксантиппой, точно амазонку или жену Сократа. Будь я палеонтологом - факт уговорил бы на Мезогиппу, Эогиппу…
- Я так понимаю, что это всё красивые имена для благородной женщины, - отвечал Джирджис без юмора, - и сама она красива и благородна. Я чувствую очертания ее тепла и запаха. Ты тоже ее любишь?
- Успокой свою душу. Меня этот оживший аптечный пузырек с оборочками на пробке не прельщает, чем бы от него ни тянуло, - съехидничал Волкопес. - Ксанточка, оставь ножик в покое, чего размахалась? Женщине это не к лицу. Хотя лица-то твоего как раз и не видно.
- Мне лично покрывало не мешает. С моей стороны оно прозрачное.
- Значит, всё к лучшему для всех нас троих. Судя по кое-чему, внешность у тебя, как, впрочем, и у нас, мужчин, странноватая. Да и положение. Ты как сюда попала, Ксанта?
- Может быть, у меня иное имя, ты не подумал?
- У нас тут у всех иные имена. Только мы их не знаем. Полузвери, полубоги, засыпаем на пороге новой жизни молодой! Фу, вот некстати в поэзию затянуло.
- А узнать имя - узнать себя, - задумчиво сказал Джирджис.
- Да, кое-что мы о себе помним, а кое-что забыли, - ответил Уарка в том же тоне. - Нам нужно… просто необходимо допроизойти до человека, подвинуть в себе эволюцию, иначе выйдет что-то неописуемо жуткое. Так говорит наш приматный сотоварищ.
- А именно? - спросила женщина. - Конец света уже состоялся, судя по вашим разговорам… И вообще, что может быть хуже, чем находиться здесь одним?
- Мы не одни, - отозвался мальчик со сдерживаемым страхом. - Я выхожу из зала амфор и колонн на поверхность. Там есть некто, по очертанию похожий то ли на веретено с пряжей, то ли на комок жара. Окаменевшее пламя. Он спит, как и мы спали, и видит грозные сны. Во время нашего общего забытья он напасть не может, почему - не знаю. Кажется, тогда его нет, ибо он создается нашим бодрствованием. Только когда хотя бы я один пробуждаюсь, мне приходится остерегаться его и искать защиту.
- Сплошная мистика, - хмыкнул Уарка. - И как же ты остерегаешься?
- Ищу, чтобы сразиться. Ты не дашь мне свой меч… Ксантиппа?
- Разве что в обмен на моё настоящее имя, - чуть капризно рассмеялась она. - Полно, малыш, он пока не придется тебе по руке. Иди так, как и прежде, если тебе это надо. И вот что: теперь, когда я восстала из камня, я не смогу обратно заснуть от вина, как это делаете вы, потому что не хмелею. Так ты, Джирджис, принеси мне сверху колыбельную сказку, хорошо?
Мальчик ушел. Было слышно, как он нащупывает путь - шуршат мелкие камешки. Потом будто некая струя зашелестела по полу, и все стихло.
Наступило молчание.
- Уарка, зачем ты насмешничаешь и отворачиваешься, когда говоришь со мной?
- Такова моя оборотневая природа… И просто я тебя боюсь, - докончил он с удивительным чистосердечием. - У тебя стало светлое лицо, и его сияние пробивает все покровы. Мальчик тоже это чувствует.
- Вот как. А ведь я подзабыла, как выгляжу. Здесь имеется зеркало, не покрытое этим самым… выделенным аметистом?
- Одно есть. Вон в той стене. Правда, оно темное и будет скрадывать твой свет, но это лучше, чем ничего.
- Такие стекла делают лицо и фигуру стройнее и благороднее - я думаю, оно мне даже польстит. Да, Волк, а как же я дойду до стены? Браслеты тугие, как у индийской супруги, только разбить можно. Жалко, не стеклянные.
Уарка хмыкнул на свой манер.
- Захоти - и преодолеешь.
- Как?
- Просто… стань вовне их. Переверни себя. Выверни наизнанку и собери в нужном месте. Тебе столько раз приходилось делать это во всех твоих параллельных жизнях, что, я полагаю, возникла привычка, ощущение. Ведь я помню, как ты взлетала над препятствиями и рвала препоны на пути, моя кобылица Киншем!
- Да. Я презирала их и делала что должно.
Женщина пристально смотрит на руки - и вот они свободны: звенят о камень обручи, спавшие с запястий, потом и со щиколоток. На ложе остаются меч с бороздчатым клинком и ожерелье - безоружной стоит Киншем рядом со своим Волком.
- Отвернись, ты, робкий. Чтобы взглянуть на себя, я должна скинуть и покрывала, - командует она чуть хрипловато.
Она стоит перед зеркалом будто бы из полированного обсидиана.
"Вся моя жизнь состоит из повторений, - почему-то думает женщина, - и во всех зеркалах я ищу себя истинную и не удовлетворяюсь".
То ли зеркало, то ли просто окно в узкой и высокой нише отражает узкое безбровое лицо: только выступ над миндалевидными карими глазами, в которых нет белков. Прямой нос с круглыми ноздрями и кожа цвета старого золота: резец скульптора изобразил на овале из полированного дерева букву тау, крест в виде древней литеры "тав" как символ конца, думает Ксантиппа. Ее пухлые губы совсем темны. Волосы такого же цвета, как и глаза, изгибаются надо лбом волной и спускаются вдоль спины чуть ниже лопаток. Почему-то они топорщатся, как грива ахалтекинца-стригунка. Вот удивительно, они же растут и на шее, и между воскрылий! Поджарое, легкое тело - небольшие груди, - сосцы их совсем черны, - узкие бедра, длинные, стройные ноги. Оно создано для ристаний, это тело, но в нем, тем не менее, угадывается несомненная женщина: линии выгибаются и струятся, как шелк.
- Ну что, налюбовалась? Только учти: кто смотрит в зеркале на себя, не видит самого зеркала. А оно примечательное! Натяни-ка снова свои оболочки, я покажу тебе.
Волкопес подошел сзади и протянул лапу. Она погрузилась в полированную поверхность, как во мглу, и уперлась. Отдернул. Теперь в зеркале не было никого из живущих, только крутился первородный вихрь: песок, и блестки слюды, и нечто непроницаемое - или просто ничто?
- Ступай туда, - приказал. - Из нас троих доступ открыт одной тебе. Меня выталкивает, а мальчик - он занят иным.
- Как же я пройду на ту сторону?
- Да почти совсем так же, как и из оков вышла. Преврати зеркало в небытие, а потом сложи в бытие, но позади себя. Делай!
…Теперь она то ли видела, то ли ощущала мертвые, секущие частицы песка, влажные - воды, колючие, как иглы, - тех древних излучений, что сопровождают хаос; ледяное касание тьмы. Всё это вращалось, затягивая, вовлекая ее в колесо. Звук и вид сливались в единый грохот.
Безумное коловращение пространства, где были растворены частицы времени, проталкивало ее к центру - но что таилось внутри? Пытаясь устоять, она всплеснула руками, верхнее фиолетовое покрывало, не удерживаемое более никакой тяжестью, взлетело и воспарило птицей. Повисло на миг и скользнуло в глубь вихря. Реликтовый свет собирался на него, крупицы его множились и слипались в узорные шестигранники, похожие на снежинки, что облепляют крышу деревенского дома, а темные токи ниспадали вниз и оседали прахом. Все отделялось друг от друга и, отделяясь, успокаивалось.
Женщина вздохнула, отшагнула назад - и снова очутилась в пещере.
- Вот ты и побывала за пределом, Ксанта, - Волкопес уже улегся на свое прежнее место. - Сделала, что было надо?
- Вроде. Хотя ничего не знаю наверняка, только чувствую. Это пространство - то ли снаружи, то ли внутри - чего-то хотело от меня и получило. И, знаешь, я поплатилась одним покрывалом за свою вылазку.
- Не рассуждай попусту, а укладывайся назад. Чую, что сейчас принесет назад нашего путешественника.
- Как думаешь, он не заметит, что покрывало сменило цвет? Стало по-иному отражать тепло, например…
- Уверяю тебя, ему не до таких тонкостей.
Вверху зашелестело, со стен и потолка просыпались блестящие крупицы. Мальчик вошел сквозь невидимый проем, отряхиваясь.
- Так никого и не нашел. А ведь дышит, я знаю: вся земля трясется. И пребывает настороже. И ждет меня.
- Ладно, утихомирься. В нашем сне он, ты сказал, не нападает, так что давай выпьем - и баиньки, - ответил Уарка.
- Да, а ты отыскал для меня сказку? - спросила женщина. - Твое дело нынче - меня убаюкать. Иначе пеняй на себя - изо всех оков вырвусь и пойду воевать вместо тебя.
Она не хотела и намеком выдать, что знает куда лучший способ освобождения.
- Я не успел ничего выдумать, прости.
- Зачем же выдумывать? - Ксанта в упор глядела в его слепые очи, и глаза ее жгли из-под покрывал. - Ты сам - поэма. Говори о том, что было записано в тебе от рождения. Сядь рядом со мной, коснись моих колен и слушай внутренность свою…
- Ты права, во мне сокрыто многое. Я жил когда-то вверху, и это была не та земля, что сейчас. Тоже скудная, однако и зелень на ней росла, и бродил скот. Восьми лет я вошел в эту пещеру. Местность вокруг называлась - погоди! Самария. Самарра. Вошел - и выход исчез: то есть нет, он открывался в иной мир, пугавщий меня по моему малолетству. Времена смешались - что было раньше и что стало позже. Оттого я почти не взрослею.
("Верно: только внешность твоя втихомолку вернулась к самому началу возникновения человечества, - подумал Уарка. - К великому счастью, о психике того не скажешь; хотя мы просто не ведаем, какова душа у животных, не говоря о питекантропе и прочих тупиках творения. Может быть, не хуже той нашей, что пребывает явно - я имею в виду, поддерживает нашу земную жизнь.")
- С тех пор я все время вспоминаю. До восьми - или после них? - мне было двенадцать лет, и в ту пору я тоже терялся, хотя скорее нарочно: здешние подземные коридоры были полны народу, и мне хотелось найти закоулок, чтобы спрятаться от людей моего опекуна Льва и помечтать. Я бродил и - сам не знаю, как - очутился в Зале Статуй. Некий сумасшедший художник взялся в одиночку придать им, Мужу и Жене, Тергу и Терге, - человеческое обличие. Я наблюдал за его работой, сторожил его сон и в самом конце говорил с ним. Мы вышли вдвоем…
- И что? Вспоминай дальше!
- Стоя у врат совсем иного храма, что попирал собой лицо земли, я узнал в нем тот прежний или, скорее, вечный, вневременной. Я отстал от семьи, вошел. Помню, что я (или не я, а кто-то во мне) говорю с мудрецами-хакамами. Я сижу посреди них - длинные бороды их белее снега - и учтиво задаю им вопросы, и отвечаю, когда они желают ответа от меня.
Они удивлены, как хорошо знает Танах мальчик за год до своей взрослости, но как мне объяснить, какая иная сила говорит через меня!
- Ты перестал быть им, этим мальчиком в Йершалаиме? - резко проговорила Ксантиппа, повернувшись к нему и опершись на локоть.
- Не знаю. Все мои обличья спят во мне. Все мои воплощения и слепки, повзрослев, отлетают от меня, - сказал мальчик словно в трансе.
- Прекрасно. Однако это мечтания, а не выдумки, я же просила сказку, волшебную поэму, то, что хотя и есть в тебе, но пока не проявилось. Роди из себя новое и невиданное!
- Это… это уже есть. И будет называться, - заговорил Джирджис-Акела сбивающимся голосом, будто нащупывая в себе скрытый путь, - баллада… нет! Касыда. "Касыда о влюбленном караванщике".
Касыда о влюбленном караванщике. Ночь первая
"Рассказал мне куст терновника то, что слышал от заросли камыша, а камыш - от барана круторогого, что водил стадо на водопой, а баран - от пастушеского пса, что стерег стадо, а пес - от хозяина своего Имру-уль-Кайса…
- Славно ты меня убаюкиваешь, - промолвила женщина. - Так, глядишь, и до времени следующей твоей вылазки суть не успеем уловить. Не переменить ли тебе ритм повествования твоего, дабы всем нам троим не заснуть слишком рано?
- Пусть будет, как ты хочешь. Услышал я от них о прекрасной Хадидже из племени-бану Ханиф. "Предводительницей племени" звали ее, хоть она была всего лишь женщина, и "Непорочной", хотя ко времени моего рассказа похоронила она двоих мужей, и "Прекраснейшей", хотя было ей не менее сорока. И всё говоримое о ней было чистой правдой.
Хотя запечатал Аллах чрево ее, и не было у нее ни сыновей, ни дочерей, однако всё равно была она желанной невестой для любого, ибо мужья оставили ей богатство. Двадцать лет было ей в год Слона, когда племя прогнало завоевателей от своего города. Впереди вражеского войска выступало невиданное кочевникам, грозное чудовище, разъяренный слон в полной боевой броне. Тогда первый муж Хадиджи выступил из рядов с одним дротиком в руке и поразил слона в брюхо, и умер под ним. Он был смелый и удачливый воин, и велика была доля военной добычи, что осталась у жены после него.
Второй муж Прекраснейшей взял ее за себя в том же году после выжидания условленного срока, и был он купец, отважный и предприимчивый. Торговал с другими племенами, ходил с караваном в иные земли: Рум и Миср, Иран и Туран, и в Хинд, и даже в северные государства франков. Не столько прибыль и богатства добывал он в своих походах, сколько всякие редкости и диковинки, и не столько редкости, сколько рассказы о обычаях и богах чужаков, о красоте их гор и долин, о глубине их небес, о чудищах, что водятся в их жарких и студеных морях и населяют неприступные высоты. Воплощенное и запечатленное знание привозил он, украшая его своим красноречием, - как и почти все жители города, был он прирожденный поэт. Хадиджа внимала ему с приоткрытым ртом и говаривала, бывало:
- Если бы Аллах дал нам сына, который своими очами увидел бы всё это.
- Погоди, Он, если будет Ему угодно, даст тебе наилучшее, - отвечал купец.
И снова уходил, оставляя жену дома. Ибо никогда не должна супруга следовать за своим мужчиной в его странствиях: она - средоточие мира и сердце супруга своего, а разве перемещается та ось, на которую всё нанизано, и разве не следует надежно укрывать самое для себя ценное, чтобы спокойно странствовать и с радостью возвращаться к нему в конце любого кочевья? Поистине, женщина - не сухой лист и не крупица тамарисковой манны, чтобы носиться по воле ветра!
Всё же как-то однажды и второй супруг Хадиджи не вернулся к ней. Он умер вдали от нее от неведомой болезни, товарищи по каравану принесли его жене последнее напутствие и писаное слово о том, что она отныне свободна и наследует всё, что муж приобрел: богатства, товары, дирхемы и динары, а также тягу к скитаниям, восхищение неведомым и тоску по тому, что закрыто для человека во всех мирах Аллаха, их повелителя и господина. Всё это должна была Хадиджа приумножить и сохранить для того мужчины, который захочет ее - и кого она сама захочет.
И не стало с тех пор в племени ханифов женщины более властной, чем Хадиджа, дочь Хувайлида.
А Камиль, сын Абдаллы, был сирота из сирот. Рожден был он как раз в тот достопамятный для всех год Слона; отец его был среди многих погибших в решающей битве, мать, родив сына, вскоре ушла вслед за мужем. Семьи и с той, и с другой стороны были знатные, но не слишком богатые - почти всё сбереженное в конце концов расточалось на тех, кому не из чего было копить на черный день. Родичи Камиля жили, как цветок в весенней пустыне: одна забота - раскрыться и процвести, сколько ни пошлет судьба, радуя свежестью наряда и чистотой благоухания. Однако многие руки - и мужские, и женские - касались подрастающего Камиля; хоть были они зачастую грубы, но также и ласковы. В груди его кормилицы все те два года, что Камиль сосал из нее, не иссякало молоко; его многочисленных молочных сестер и братьев не касались болезни, и на удивление прирастали овечьи стада заботами отца детей и мужа кормилицы.
Да и сам Камиль в пору младенчества своего пас овец и гонялся за шустрыми козами, слушал стрекот насекомых тварей в жесткой и редкой траве и шелест пресмыкающихся по камню, приклонял ухо, чтобы ощущать течение глубинных вод под покровом то сухой и звонкой, то зыблющейся и летучей земли - той, из которой, смешав пять ее видов, слепил Аллах первого человека.
Холодной же пустынной ночью вбирал он в себя смеющиеся голоса звезд и рокот хрустальных небесных сфер, что терлись друг о друга в неизмеримой вышине, и сердце его омывалось и полнилось небесной музыкой.
Ни одно живое существо, на его взгляд, не было похоже на другое, а перевидал он их множество. Не раз случалось ему помогать суягным овцам и держать на руках новорожденных верблюжат, таких беспомощных и слабеньких по сравнению с конскими детенышами. Жеребят тоже приходилось ему видеть, но редко: кони были здесь дороги, считались ценностью поистине царской.
Когда он мало-мальски вошел в возраст, оказалось, что родные хорошо о нем помнят. Муж кормилицы привез его в город и сдал с рук на руки старшему брату отца, чтобы тот научил Камиля чтению и письму, счету и торговому делу.
Город был купеческий, и родичи преподали Камилю отнюдь не навыки суемудрия и каллиграфии. Вся их наука ограничивалась умением красно говорить с клиентом и делать значки и зарубки на пальмовых листьях и верблюжьих лопатках. Однако мальчик был удовлетворен и этой малостью.
Камиль оказался единственным среди всех здешних торговцев, менял и ростовщиков, кто не искал в чужом деле великой прибыли для себя: поэтому его охотно нанимали блюсти чужой интерес. Требовалось, правда, чтобы интерес этот был безукоризненно честным, иначе юноша наверняка бы отказался. Удивительно - в купеческом деле Камиль приобрел недюжинную сноровку и даже ухватистость. Кроме того, он ведал, казалось, все дороги в стране, где их постоянно засыпает песком, умел находить старые источники и откапывать новые. Так стал он водителем караванов.
И тогда Хадиджа бинт Хувайлид обратила на него взор своих огромных черных глаз…
- Наняли тебя, уважаемый Камиль, потому только, что рассчитывают огрести большую прибыль с благословения легкой твоей руки, - так говорил Майсара, любимый раб и наидовереннейшее лицо достойной Хадиджи. Был он невысок ростом, объемист в талии, добродушен и донельзя важен. - Но теперь поручили тебе везти в Рум дубленую кожу, серебро домодельной ковки и ячмень, а с этого великий барыш никак не нарастет, хоть ты из кожи вылезь. Вот оружие бы взять - оно у бану Ханиф отменно выходит с тех пор, как Кабил выковал рядом с нами первую в мире саблю. Только ведь никто не захочет дразнить людей кесаря видом дамасской стали.
- И верно. Меч показывают в бою, а не на прилавке. Но если нашей госпоже понадобился приказчик именно для поездки в Рум, - спокойно ответил Камиль, - наше дело не рассуждать, а стараться достигнуть успеха.
- Так и я бы сказал, будь я один. Только вот двое нас. Мое дело малое - надзирать, а вот ты - человек вольный: на разумное предприятие идешь, от неразумного отказываешься. Ради чего нынче-то согласился?