"Мы для богов, что мухи для мальчишек, себе в забаву давят нас они".
- Ты хочешь выиграть у меня или меня, змеиная мать? - Индеец впускает в голос похоть, животную и безразличную.
- Не торопись, мальчик. Узнаешь после игры, - улыбается Тласольтеотль. - Узнаешь, никуда не денешься.
- Согласен, - сухо роняет Дамело. Добровольное согласие - последнее средство принять неизбежное.
Назавтра Маркиза приползает жалкая, точно кошка с перебитым хребтом, лицо ее, постаревшее изнутри (хоть Дамело, слава Инти, не видит, насколько), не выражает ничего, кроме апатии. Ее уже не радует исполнение желаний, да и не помнит она, что купила за астрономическую цену, чего хотела так страстно, что взамен предложила и отдала всю себя. Не об этом же плечистом брюнете были ее мечты, ведь нет же? Да что за радость в нем, остервенело рубящем миндаль и молчащем на всю кухню? Даже при виде ненавистной мадам Босс Маркиза чувствует не злорадство, а лишь пронзительную горечь, затхлую и вязкую, словно болотная вода.
Индейцу некогда ее жалеть: с момента, как он вступил в игру, Дамело больше не свободен ни в чем, и в собственных пороках в том числе. Он пользуется ими для дела: то путает следы, то намеренно оставляет метки для Таты, дразня ее, выводя из себя. И Маркиза больше для Дамело не игрушка, а орудие, отвлекающий маневр, козырная карта.
Кечуа ведет помощницу в служебный туалет и без церемоний нагибает над раковиной, думая не о своем удовольствии, но с одной-единственной целью - оставить на зеркале отпечатки двух пар ладоней: четкие, вбитые с размаху мужские и расплывчатые, сползающие вниз женские. Рано или поздно сюда зайдет она, его преследовательница, его соперница. Увидит - и потеряет поводок, растворится в запале гона. Правителям инков не впервой использовать секс как для низменных целей, так и для сакральных. Древние боги не осуждают человека за то, чего он добивается силой своих чресел.
Пускай, твердит про себя Дамело, раскачиваясь за спиной Маркизы и рассматривая в зеркале собственное отрешенное лицо, пускай себе верит: она по другую сторону поводка. Если мнимая свобода утишит гнев и разочарование, два осколка кривого зеркала, засевших в сердце… Он не будет разрушать татиных иллюзий. И даже расцветит их азартом погони. Безвольно опущенная голова Маркизы мотается в такт, будто кивает: да, ты прав, да, да. Да.
Звериным чутьем своим Дамело улавливает: Без-пяти-минут-Эдемская - сильная гончая. Добычу лесу не уступит, решив, что всё, надоело лапы бить и лучше, сойдя с тропы, набить рот шоколадом и поплакать над мелодрамой. Тата знает: холодный след - утерянный след. Мадам Босс хочет выиграть, даже не зная, с кем и во что играет. Кабы не трэп на руках у Дамело, будущая хозяйка "Эдема" давно бы взяла свое.
Вот только не дает покоя вопрос - и не один, а сразу три: Дамело Ваго для Таты свое или чужое? На него она зарится - или строптивый кондитер всего лишь ступенька у порога Олимпа? И наконец, знает ли Тата, что делать с призом ПОСЛЕ завоевания? Не хотелось бы потом служить упором для двери в сортире. Если, конечно, после татиной победы для него, Дамело, еще останется какое-нибудь "потом".
Глава 6
Пожар в раю
Похоже, в чилауте поселился полтергейст, решает Дамело. Едва слышное постукивание, поскуливание и постанывание в пять утра звучат довольно жутко, так и тянет вызвать охотников за привидениями. Но Сапа Инка не боится беспокойных духов, особенно скулящих знакомым голосом.
- Наталья Юрьевна? - вежливо спрашивает он у намертво заклинившей двери чулана. - Тата? Что случилось?
- Дамело, миленький, - сорванно сипят из-за двери, - замок… Он с самого начала заедает, как поставили! Я слесаря вызвала, вроде починил… А вчера вечером зашла, дверь захлопнулась и… и все! - Длинный жалобный всхлип. - А мобильник снаружи остался. Я кричала, кричала, но все ушли уже. - Снова хныканье, безупречное в беспомощности своей. - Открой ты эту дверь, а? Тут такая духота… и холодина.
Кечуа с трудом сдерживает смешок. Вот и извинение за недоступный чилаут: ты все не так понял, шеф, никто на твой полный допуск не покушался, просто в твоем серале замок неисправен. Зря ты так с женщиной, индеец. Вот и ответный ход на заляпанное зеркало: ни ревности, ни репрессий. Наоборот, встречное предложение: зачем тебе глупая кухарка? Стань моим спасителем, моим героем, моим сторонником… Моим.
Рисковый игрок мадам Босс, ох, рисковый. Дамело бы купился, право слово, купился, не будь у него десятилетнего опыта сталкинга. Каких только женских уловок он не разгадал за этот срок! Сталкер сделала наивного кечуа экспертом по любовным стратегиям. Экспертом, которому не составило труда опознать план по превращению негодяя в рыцаря методом спасения сирот и котят, вариант офисный, облегченный.
- Ну-ка, в сторону, Тата. А лучше в угол, подальше от двери, - сухо командует Дамело и, дождавшись, когда шаги затихнут поодаль, бьет по хлипкой, ненадежной дверце. Та проламывается, словно картон. Хотя почему словно? Она и есть картонная. Ни от чего не прячет, ни от чего не защищает - ни от сплетен, ни от проблем. Даже хрупкая блондинка сорвала бы ее с петель ценой пары наманикюренных ноготков. Единственный прокол в плане мадам Босс: на пути к свободе Тата снесет дюжину таких дверей.
Однако Дамело усердно делает вид, будто верит в беспомощность Без-пяти-минут-Эдемской - как-то неловко насмехаться над спектаклем, который разыгрывает усталая, замерзшая женщина.
К тому же сцена поставлена мастерски: ни тебе идеального макияжа, ни прически, которым не повредила ночь в пыльном закутке, ни рыданий на груди освободителя, ни клятв в вечной благодарности с намеком на углубление отношений. Тата с достоинством принимает руку Дамело, не без труда поднимается с пола и выходит наружу - босая, растрепанная, сверкая грязными пятками. Туфли на высоких каблуках покачиваются в руке, модные металлические шпильки торчат угрожающе, точно кинжалы. С высоко поднятой головой мадам Босс удаляется в сторону служебного туалета, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на рысь.
"Я явился к вам без греха, без порока, без зла, без свидетеля, против которого я бы сделал что-либо дурное", ухмыляется Дамело. Давно подмечено: чище всех на судилище выглядит не праведник, а хитрец. Хитрица. Что ж, Далила-хитрица, посмотрим, кто в чьи сети попался.
Индеец сам себе смешон, опутанный тысячами ожиданий: вот сейчас его реплика рыцаря, готовься произнести: "Тата, ты в порядке?" И следом сразу же: "Отвезти тебя домой?" Хотя какое "домой" при полной камере заготовок для пекарни и кафе, для благоухающих корицей и ванилью соблазнов? Змий в саду эдемском не для красоты на ветвях висит: сначала искус, милосердие потом. Ставя поддон за поддоном в печь, Дамело молчит, ощущая молчание, как долгую, черную кроличью нору, куда его затягивает с ногами, с головой - бесповоротно.
Дверь в туалетную комнату настороже, будто огромное ухо: вслушивается, ждет. Но нет, мсье Дамело занят, он так занят, побрякивая противнями, что не делает никаких поползновений к разговору и раскаянию. Он словно актер, не чувствующий партнера, планомерно и бессердечно разрушает сцену. Амару, привычно таская горячие круассаны с решетки, хрустит и крошит слоеным тестом, бездонные глаза дракона смеются:
- Помучить девушку решил?
- Она не девушка, - невпопад отвечает индеец. Дамело хочет сказать, что Тата взрослая женщина, не к лицу ей девчачьи игры в беспомощность. А получается сказать, что она чужая, не его - и нет никаких причин встревать между Эдемским и его мадам. Никаких.
Молодой кечуа доподлинно знает: не женщина вызывает жажду - наоборот, жажда притягивает женщину. Победой индейца станет обуздание жажды, с которой он живет всю жизнь, которая горит в нем, будто темный, багровый огонь в закопченном стекле, приманивая, несмотря на тусклый, кровянистый свет, сотни и сотни бабочек-бражников - ночные твари любят огонь, как никто. Победой мадам Босс станет обращение извечной жажды Дамело на нее, Тату, на нее одну - впрочем, такого быть не может, уверен Сапа Инка. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Вот почему он абсолютно спокоен, насвистывает и только что не напевает, готовя утреннюю выпечку, пахнущую так тепло и невинно-сладко…
* * *
Диммило вваливается с черного хода, хрипя и отдуваясь, словно Моби Дик, убивший с десяток китобоев. Кажется, они с Дамело не виделись вечность, но на расспросы нет времени.
- Укол делать будем? - вполголоса интересуется Димка.
- Явился, король задниц, - фыркает Амару.
Что ж, дракон прав: уколы Димми ставит божественно, вся его родня при любом недомогании ходит обколотая - в вену, в бедро, в ягодицу. Без-пяти-минут-Эдемской тоже бы не помешало. Дамело подходит к двери туалета:
- Наталья Юрьевна, как дела? - и ждет чего угодно: театрального стона, жалкого хныканья, глубокого молчания…
Но не того, что мадам Босс выйдет - совершенно другая, осознавшая неудачность первого хода. Белая-белая, точно из сахарной мастики сотканная, кружевным изваянием возвышается Тата над шефом-кондитером. Будто свадебный торт потолок подпирает. А ему-то казалось, она среднего роста.
- Я в порядке. - Голос тихий, но твердый. - Сейчас кофе выпью - и за работу.
- Какая работа? - Диммило, естественно, не может без риторических вопросов и ритуальных танцев. - Конечно, не мое это дело, но вы понимаете, что…
Тата запечатывает ему рот одним-единственным взглядом. И идет в зал, чуть пошатываясь на каблуках своих чудовищных "рабочих" туфель. Актриса.
- Через пару часов она свалится в обморок! - театральным шепотом произносит Димми. - Разве так можно? Позвони Эдемскому, пусть заберет, отбуздает по заднице, запретит…
Заберет, запретит, защитит. Добрый, глупый друг мой, всегда готовый подставить любимым плечо, подхватить, удержать, излечить, знал бы ты, каков он, жених сильной женщины. Это ее дао и ее крест - коли и удержит от падения, то исключительно гвоздями, вколоченными в ладони, да веревками, стянувшими предплечья.
Эдемский не сделал невесте поблажки во время ссоры с Дамело - с чего бы ему выручать Тату сейчас, когда она, не жалея себя, ищет примирения? Как же мадам Босс, наверное, ненавидит суженого, поставившего ее перед выбором: униженно лепетать оправдания под насмешливыми взглядами персонала - или инсценировать безумную историю про заклинивший замок.
Что ж, на ненависти можно и сыграть. Ненависть - хорошая карта. Дамело прикидывает расклад и идет в зал.
Метрдотель уже за конторкой, проверяет заказы, а может, просто стоит, опершись обеими руками о край столешницы и дышит, дышит, тонко посвистывая на выдохе, будто у Без-пяти-минут-Эдемской пневмония или трещина в ребре. Нехороший звук.
- Тата! - Индеец берет женщину за плечи и разворачивает к себе. - Тата, ты не будешь сегодня работать.
- С чего ты мне указываешь? - усмехается она, чуть запрокидывая голову, открывая длинную тонкую шею. По горлу растекается свежий синяк. В темноте, что ли, ушиблась или отлетевшей дверью задело? Дамело прикипает взглядом к фиолетовой полосе на сливочно-белой коже. - Ты мне не шеф, отгул дать не можешь. Но за попытку спасибо.
Тата улыбается так строптиво, так безмятежно, что хочется вынести ее из "Эдема" на руках, запихать в машину и отвезти домой - неважно, к ней, к себе, к черту на кулички. Сломить сопротивление гордячки и заботиться, заботиться, заботиться.
Ого, мадам Босс, думает Дамело, ого. Ты хитрей, чем я ожидал. Ты значительней, чем кажешься. Ты красивей, чем на первый взгляд. Маркиза-кухарка зовет тебя стерлядью, без конца поминает недостатки внешности и избыток лет. Впрочем, сейчас, когда внутри ее молодой плоти притаилась ненасытная старуха, девичьи шутки звучат как старческое ворчание. Словно трухлявые пни в лесу скрипят, словно стая ворон грает, рассевшись по веткам и проводам. Но индейцу плевать на правильность черт, на трафарет девяносто-шестьдесят-девяносто, на сладкую юность, на все, чем женщины меряются друг с другом, припутав к своей, женской паутине мерок еще и мужские слабости, о которых не знают ничего. Ну или почти ничего.
Умно, замечает кечуа. Другая бы продолжила висеть на своем спасителе, извлекая из темной современной души светлое рыцарское начало. И пришлось бы снимать с себя цепляющиеся руки: прости, детка, есть дела поважнее, чем выводить тебя из шока. Я не могу открыть тебе те двери, в которые ты стучишься - потому что они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО заперты. Двери заботы, двери помощи, двери любви. Не думай, что их так же легко снести, как преграду из прессованной трухи, затесавшуюся между мной и тобой. Довольно я поиграл в рыцаря, вывел тебя из темной пещеры на свет, на каменный уступ, весь в шрамах от драконьих когтей. Ты стоишь и благодарно смотришь мне в лицо, ожидая, что тебя проводят до самого дома. Увы, дальше ты пойдешь одна. Потому что я и есть дракон. И напугавшая тебя пещера - мой дом.
Вот что бы сделал Дамело, повисни Тата на нем мертвым грузом. Беспроигрышный ход - поставить мадам Босс на место, когда она обмякнет в сильных мужских руках. А если не обмякнет? Если сама скажет: дальше я пойду одна, ты не рыцарь, ты дракон и я это знаю? Поневоле примешься доказывать, что дракон ничем не хуже пафосного придурка, запаянного в консервную банку. Индеец чуть слышно вздыхает и приступает к отыгрышу навязанной ему роли. Мастерски, черт возьми, навязанной.
- Домой. Сейчас же. Если Эдемский наедет, я из него негра в мыле сделаю.
- Кого? - Тата смеется, представляя, вероятно, своего женишка в гриме Отелло и в пене, точно загнанная лошадь. - Ко-го?
- Тортик, - улыбается Дамело, ловко утягивая ее за собой в кухню. - Тортик-тортик, сладкий-сладкий, пошли, сделаем тебе укольчик.
- Не дамся! - капризничает Тата, мигом подхватывая предложение побыть маленькой девочкой, любительницей сладкого и нелюбительницей уколов. - Зачем укольчик?
- Надо, - мягко увещевает индеец. - Потом спасибо скажешь, когда ничего болеть не будет. Димка, готовь шприц, я ее держу.
- Ребята, ну вы чего? - хнычет никакая не мадам Босс, а просто девчонка, которую надо уболтать, уломать, подкупить. - Не надо уколов… Я их боюсь…
- А пирожное? - вкрадчиво понижает голос Дамело. - Любое пирожное, вот какое скажешь, такое и получишь. Пять пирожных. Десять!
Тата награждает его взглядом, в который встроен счетчик калорий.
- Сволочь ты.
- Таточка, - вступает Димми, - это не больно, не капризничай. Я тебя потом отвезу, спать уложу, Дамело тебя прикроет, пирожков на дорожку напечет…
- Оба сволочи, - убежденно заявляет Тата и начинает расстегивать брюки. - А ну отвернись, зенки твои бесстыжие!
Это, конечно, относится к Дамело. Он бы и сам отвернулся, без напоминаний, но теперь его реплика - протестующая:
- Да? Ему, значит, можно… зенками?
- Я вслепую колоть не собираюсь! - подыгрывает Диммило. - Меня не учили колоть на ощупь!
- А я могу и на ощупь - практически все могу! На ощупь! - Индеец тянет к Тате загребущие лапы.
- Нет, не можешь! Вот еще! А ну отвернись, отойди, отвяжись… - хохочет она, отбивая ловкие, увертливые ладони. Ощущение такое, что шеф-кондитер "Эдема" четырехрукий, как Шива.
Дамело обхватывает тонкую талию, разворачивает Тату спиной, щекочет голую полоску кожи над поясом брюк, по-кошачьи фыркает ей в затылок, Тата выворачивается, закидывает руку назад, щиплет индейца за бок, Дамело ойкает и щекочется сильнее, заставляя свою жертву икать от смеха. Так они возятся под снисходительным взглядом Димми, словно кутята, и нет в этом ни намека на возбуждение, ни капли похоти, оба точно первые люди в саду эдемском, юные и невинные.
- Та-а-а-а-ак! - раздается длинное, недовольное шипение за спиной Дамело. Будто старый ящер с ларингитом отхаркивается.
Индеец недовольно морщится. Эдемский. Принесла нелегкая.
- И чем вы, позвольте узнать, занимаетесь? - цедит хозяин "Эдема".
- Групповым сексом, - не дрогнув, отвечает мадам Босс. В эту минуту в объятиях Дамело находится именно она - белоснежная, ледяная, твердая даже на ощупь. И ни следа смешливой девчонки, боящейся щекотки и уколов, однако готовой на многое за пяток пирожных. - Ты же сказал любой ценой извиниться и помириться. Тебе не нравится цена? Хочешь поторговаться?
Савва сипит от натуги, пытаясь выдать достойный ответ. Но не успевает: наглая троица хохочет, презрительно глядя в его покрасневшее от гнева лицо. Им кажется, они предвидят каждый шаг Эдемского, каждое его слово, каждый его упрек. Уже сейчас они могут составить сценарий истерики, которую закатит владелец "Эдема", не имея возможности ни прогнать их из своего затрапезного рая, ни наказать как-нибудь иначе. И все-таки Савва находит, чем удивить честную компанию.
- Разве это Я торгуюсь? - до странности мягко спрашивает Эдемский. И при этом выделяет слово "я", точно с большой буквы произносит. - Ты назначила цену, девочка моя. Я лишь поддержал.
Что-то незнакомое, но вместе с тем и знакомое, до головной боли, до ломоты в висках знакомое появляется в узкоплечей - говорят про таких: грудь что колено петуха - фигуре Эдемского. Это что-то заставляет Дамело вглядеться в Савву со всем вниманием, со всей сосредоточенностью, на которую перед лицом опасности способен индеец. Впервые с момента знакомства Эдемский кажется Дамело серьезным противником. До сих пор молодому кечуа казалось: к этому человеку придется долго привыкать. Так же, как к его раздолбанному "Эдему", к ветрам, воющим в вентиляционной шахте, к въедливым сквознякам из щелястых окон, к людскому морю, волной врывающемуся в двери, к чаячьим голосам посетителей, к капризной, словно люди, выпечке, которой ничего не стоит осесть в самый неподходящий момент…
"Эдем" и его владелец, конечно, не подарки судьбы, но опасаться тут нечего. Савва, как все белые, умеет цветисто врать, не имея в душе ничего, кроме пустоты.