- Пожалуй, - ответил священник. - Первым поводом послужило тяжелое душевное переживание: неожиданная смерть его брата Вольфа. Вы бы видели Иосифа на кладбище: он не отходил от меня, когда я произнес небольшую речь, и смотрел на огромный венок ярко-красных роз, возложенный на гроб. До конца погребения он еще сдерживался. Но потом почувствовал себя настолько плохо, что нам пришлось нести его на руках - Шахту и мне. В коляске ему стало лучше, но у меня дома им овладела апатия. Единственное, что он сказал мне в тот вечер, это то, что он остался теперь последним из сыновей Гонтрама и что теперь очередь за ним. Апатия не оставляла его, с той минуты он был убежден, что дни его сочтены, хотя профессора после тщательного исследования подали мне вначале большие надежды. Но потом он вдруг заболел, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Теперь мы отправили его в Давос, но, по-видимому, песня его уже спета.
Он замолчал, в глазах показались крупные слезы. "Его мать была посильнее, - пробурчал адвокат, - она целых шесть лет смеялась в лицо смерти".
- Царство ей небесное, - сказал викарий и наполнил стакан. - Выпьем же за нее - in memoriam.
Они чокнулись и выпили. "Скоро он останется совсем один, старый советник юстиции, - заметил доктор Шахт. - Только дочь его, по-видимому, совершенно здорова, - наверное, она переживет его".
Адвокат пробурчал: "Фрида? Нет, не думаю".
- Почему нет? - спросил Франк Браун.
- Потому что - потому что… - начал тот. - Ах, почему бы мне и не сказать вам?! - Он посмотрел недовольно, негодующе, точно собирался вцепиться в горло: - Хотите знать, почему
Фрида не переживет отца, - я вам скажу: потому что она попала в когти - этой проклятой ведьмы там в Ленденихе - только поэтому - ну, теперь вы поняли?
"Ведьмы… - подумал Франк Браун. - Он называет ее ведьмой, совсем как дядюшка Якоб в своей кожаной книге".
- Что вы этим хотите сказать, господин адвокат? - спросил он.
Манассе залаял: "Именно то, что сказал: кто встречается с фрейлейн тен-Бринкен - тому уже не уйти, как мухе из варенья. И не только не уйти - его ждет верная гибель, ничто не поможет. Берегитесь и вы, господин доктор, - позвольте предостеречь и вас. Довольно неблагородно - так предостерегать однажды сделал это - но безуспешно: говорил Вельфхену; а теперь ваша очередь - уезжайте скорее, уезжайте, пока еще не поздно. Что вас еще здесь удерживает? Что-то мне кажется, будто вы уже лакомитесь медом".
Франк Браун засмеялся, но смех прозвучал как-то деланно.
- По-моему, нет никаких оснований бояться, господин адвокат, - воскликнул он. Но не смог убедить его - и еще меньше самого себя…
Они сидели и пили. Выпили за докторский диплом Шахта и за повышение священника. Выпили за здоровье Карла Монена, о котором никто ничего не слыхал с тех пор, как тот уехал. "Он пропал без вести", - заявил Станислав Шахт. Он стал вдруг сентиментальным и запел чувствительный романс.
Франк Браун простился и направился медленным шагом в Лендених, мимо благоухающих весенних деревьев, - совсем как в былые времена.
* * *
Проходя по двору, он увидел свет в библиотеке. Он вошел туда - на диване сидела Альрауне.
- Ты здесь, кузина? - спросил он. - Еще не спишь?
Она ничего не ответила и жестом предложила ему сесть.
Он сел напротив нее. Ждал. Но она молчала, и он ни о чем ее не спрашивал.
Наконец она произнесла:
- Мне хотелось с тобой поговорить.
Он кивнул, но она опять замолчала.
Он начал: "Ты прочла кожаную книгу?"
- Да, - сказала она, глубоко вздохнула и посмотрела на него. - Так, значит, я только шутка, которую ты когда-то выкинул, Франк Браун?
- Шутка? - переспросил он. - Скорее - мысль - если хочешь…
- Пусть мысль, - сказала она. - Дело не в слове. И разве шутка не что иное, как веселая мысль? И правда - эта мысль была довольно веселая. - Она громко расхохоталась. - Но не поэтому я тебя тут ждала. Мне хочется узнать нечто другое. Скажи мне, ты веришь в это?
- Во что? - ответил он. - В то, что дядюшка пишет правду в своей кожаной книге? Да, я верю.
Она нетерпеливо покачала головою: "Нет, это, конечно, так - зачем ему было бы лгать? Я говорю о другом. Мне хочется знать, веришь ли ты - так же как мой - мой - то есть твой - дядюшка - в то, что я иное существо, чем все люди, что я - что я то, что означает мое имя?"
- Что мне ответить на этот вопрос? - воскликнул он. - Спроси физиолога - тот тебе наверняка скажет, что ты совершенно такой же человек, как все, хотя твое появление на свете и было довольно необычайным. Он еще добавит, что эпизоды из твоей жизни - чистейшая случайность, что все они…
- Меня это нисколько не касается, - перебила она, - в глазах твоего дяди эти случайности были на первом плане. В сущности, ведь безразлично, случайность это или нет. Я хочу услышать только: разделяешь ли ты это мнение? Веришь ли также и ты в то, что я особое существо?
Он молчал, не знал, что ответить. Он верил в это - и в то же время все-таки сомневался…
- Видишь ли… - начал он наконец.
- Говори же, - настаивала она. - Веришь ли ты в то, что я лишь твоя смелая мысль облекшаяся затем в плоть и кровь? Твоя мысль, которую старый тайный советник бросил в свой тигель, затем подверг нагреванию и дистиллировке до тех пор, пока из нее не вышло то, что сейчас сидит перед тобою?
На сей раз он ответил сразу: "Если ты так спрашиваешь, тогда изволь: я в это верю".
Она улыбнулась: "Так я и думала. Поэтому-то я и ждала тебя сегодня ночью: мне хотелось поскорее разогнать твое высокомерие. Нет, кузен, не ты создал эту мысль, не ты - и не старый тайный советник".
Он ее не понял. Он спросил: "А кто же?"
Она пошарила под подушкой. "Вот кто", - воскликнула она.
Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.
- Он? Почему же? - спросил Франк Браун.
Она ответила: "Разве ты когда-нибудь думал об этом - до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?"
- Нет, - согласился он, - не думал.
- Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?
- Да, - подтвердил он, - так.
- Ну вот, - продолжала она, - значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое "альрауне" и что оно означает - в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение - и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть, - то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели…
Она умолкла.
Но только на мгновение; потом продолжала: "Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы - и смерть".
Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: "Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал".
Франк Браун взглянул на нее. "Быть может, она и права, - подумал он. - Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд". Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли - или же был только плодородной почвой.
Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.
Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.
- Мне хотелось сказать тебе еще кое-что, - тихо произнесла она. - В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.
- Что именно? - спросил он.
Она перебила себя. "Можно тебя поцеловать? - спросила
она. - Можно?…"
- Ты это хотела сказать, Альрауне? - спросил он.
Она ответила: "Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом… но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи".
Он закусил губу: "Почему?"
- Потому что - да потому, что так будет лучше, - ответила она, - для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.
- Ты в себе так уверена? - спросил он.
Она ответила: "Разве у меня нет оснований?"
Он пожал плечами. "Быть может - не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?"
- Ты мне симпатичен, - тихо сказала она. - Ты был добр ко мне.
Он засмеялся: "А разве другие не были добры?"
- Нет, нет, - вскричала она, - все были добры. Но я не эта чувствовала. И они - все - они любили меня. А ты пока еще нет.
Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.
- Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна - она просит тебя вернуться - она тоже просит.
Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: "Нет, нет".
- Ты поедешь? - спросила она.
Он сделал усилие над собою и ответил решительным тоном: "Да, кузина".
Он пристально смотрел-следил за каждым движением ее лица. Ему достаточно было небольшого движения губ, легкого вздоха, чего-нибудь, что выдало бы ее сожаление. Но она оставалась спокойна, серьезна, - ни признака волнения не было на ее застывшей маске.
Это обидело его, оскорбило, показалось своего рода вызовом. Он еще плотнее сжал губы. "Так я не поеду", - подумал он.
Он подошел, протянул ей руку. "Хорошо, - сказала она, - хорошо". - "Я пойду". - "Но я поцелую тебя на прощание, если позволишь". В глазах его блеснул огонек. Против воли он
вдруг сказал: "Не делай этого, Альрауне, не делай". И голос его был похож на ее.
Она подняла голову и быстро спросила: "Почему?"
Он заговорил ее же словами, но у нее было чувство, будто он делает так умышленно. "Ты мне симпатична, - сказал он, - ты была добра ко мне сегодня. Много розовых губ целовал мой рот - и побледнел. Теперь же - теперь же пришла твоя очередь. Поэтому лучше, если ты меня не поцелуешь".
Они стояли друг против друга - глаза их сверкали стальным, волнующим блеском. На губах у него играла невидимая улыбка: острым и несокрушимым было его оружие. Ей предстоял выбор. Ее "нет" было бы его победой и ее поражением - он с легким сердцем ушел бы тогда. Ее "да" - было бы жестокой борьбой. Она поняла это, - поняла так же, как он. Все останется так, как было в первый же вечер. Только: тогда было начало и первый удар - тогда была еще надежда на исход поединка. Теперь же - теперь был уже конец. Но ведь он сам бросил перчатку…
Она подняла ее. "Я не боюсь", - сказала она. Он замолчал, но улыбка заиграла на его губах. Он почувствовал серьезность момента.
- Я хочу поцеловать тебя, - повторила она.
Он сказал: "Берегись. Ведь и я тебя поцелую".
Она выдержала его взгляд. "Да", - сказала она. Потом улыбнулась. "Сядь, ты немного велик для меня".
- Нет, - засмеялся он, - не так.
Он подошел к широкому дивану, лег и опустил голову на подушку. Раскинул руки и закрыл глаза.
- Ну, Альрауне, иди, - крикнул он.
Она подошла ближе и опустилась у изголовья на колени. Колеблясь, смотрела, - но вдруг кинулась к нему, схватила его голову и прижалась своими губами к его губам.
Он не обнял ее, не пошевелил руками. Но пальцы нервно сжались в кулаки. Он почувствовал ее язык, почувствовал легкий укус ее зубов…
- Целуй, - прошептал он, - целуй.
Перед его глазами расстилался красный туман. Он услышал уродливый смех тайного советника, увидел огромные страшные глаза фрау Гонтрам в то время, как та просила маленького Манассе рассказать тайну Альрауне. Услышал смех обеих конфирманток, Ольги и Фриды, и надтреснутый, но все же красивый голос мадам де Вер, певшей "Les papillones", увидел маленького гусарского лейтенанта, внимательно слушавшего адвоката, увидел Карла Монена, стиравшего большой салфеткой пыль с деревянного человечка…
- Целуй, - шептал он.
И Альму - ее мать, с красными, будто горящими волосами, белоснежное тело ее с синими жилками, и казнь ее отца - так, как описывал тайный советник в своей кожаной книге - со слов княгини Волконской…И тот час, когда создал ее старик, - и другой, когда его ассистент помог ей появиться на свет…
- Целуй, - умолял он, - целуй.
Он пил ее поцелуи, пил горячую кровь своих губ, которые раздирали ее зубы. И опьянялся сознательно, словно пенящимся вином, словно своими восточными ядами…
- Пусти меня, - воскликнул он вдруг. - Пусти - ты не знаешь, что делаешь. Ее локоны еще сильнее прижались к его лбу, ее поцелуи осыпали его еще горячее и пламеннее. Ясные, отчетливые мысли были растоптаны. Они исчезли куда-то. Выросли сны - надулось и вспенилось красное море крови. Менады подняли посохи, запенилось священное вино Диониса.
"Целуй же, целуй", - кричал он. Но она выпустила его, отошла. Он открыл глаза, взглянул на нее.
"Целуй", - тихо повторил он. Тускло смотрели ее глаза, тяжело дышала ее грудь. Она медленно покачала головою.
Он вскочил. "Тогда я буду целовать тебя", - закричал он, поднял ее на руки и бросил на диван, опустился перед нею на колени - на то место, где только что стояла она.
- Закрой глаза… - прошептал он.
И наклонился над ней… Какие дивные были поцелуи - мягкие, нежные, точно звуки
арфы в летнюю ночь. Но и дикие - жестокие и суровые, - точно зимняя буря над северным морем. Пламенные, точно огненное дыхание из жерла Везувия, - увлекающие, точно водоворот Мальштрема…
"Все рушится, - почувствовала она, - все, все, все рушится".
Вспыхнул огонь - поднял свои жадные языки к самому небу, вспыхнули факелы пожара, зажгли алтари… Она обняла его крепко и прижала к груди…
- Я сгораю, - закричала она, - я сгораю…
Он сорвал с нее платье…
* * *
Солнце стояло высоко, когда проснулась Альрауне. Она увидела, что лежит обнаженная, - но не прикрылась; повернула голову - увидела его перед собою…
И спросила: "Ты сегодня уедешь?"
- Ты хочешь, чтобы я уехал? - спросил он.
- Останься, - прошептала она, - останься.
Глава пятнадцатая,
которая рассказывает, как Альрауне жила в парке
Он не написал матери ни в тот день, ни на другой. Отложил до следующей недели - потом на несколько месяцев. Он жил в большом саду тен-Бринкенов, как когда-то ребенком, когда проводил здесь каникулы. Сидел в душных оранжереях или под огромным кедром, росток которого привез из Ливана какой-то благочестивый предок. Ходил по дорожкам мимо небольшого озера, где нависали плакучие ивы.
Им одним принадлежал этот сад - Альрауне и ему. Альрауне отдала чрезвычайно строгий приказ, чтобы туда не заходил никто из прислуги - ни днем, ни ночью, не исключая даже садовников: их услали в город и - велели разбить сад вокруг виллы на Кобленцской улице. Арендаторы радовались и удивлялись вниманию фрейлейн тен-Бринкен.
По дорожкам бродила лишь Фрида Гонтрам. Она не произносила ни слова о том, чего не знала, но все-таки чувствовала, и ее сжатые губы и робкие взгляды говорили довольно прозрачно. Она избегала его, когда встречала, - и всегда появлялась, когда он оставался с Альрауне.
- Черт бы ее побрал, - ворчал он, - зачем она только здесь?
- Разве она тебе мешает? - спросила однажды Альрауне.
- А тебе разве нет? - ответил он.
Она сказала: "Я этого как-то не замечала. Я почти не обращаю на нее внимания".
…В тот вечер он встретил Фриду Гонтрам в саду. Она поднялась со скамейки и повернулась, чтобы уйти. Во взгляде ее он прочел жгучую ненависть.
Он подошел к ней: "Что с вами, Фрида?"
Она ответила сухо: "Ничего, вы можете быть довольны.
Скоро уже избавлю вас от своего присутствия".
- То есть как? - спросил он.
Голос ее задрожал: "Я уйду - завтра же. Альрауне сказала, что вы не хотите, чтобы я здесь жила".
Безысходное горе отражалось в ее глазах.
- Подождите-ка, Фрида, я поговорю с нею.
Он побежал в дом и через минуту вернулся.
- Мы передумали, - сказал он, - Альрауне и я. Вам вовсе не нужно уходить - навсегда. Но знаете, Фрида, я нервирую вас своим присутствием, а вы меня своим, - ведь правда? Поэтому будет лучше, если вы уедете - ненадолго хотя бы. Поезжайте в Давос к вашему брату. Возвращайтесь через два месяца.
Она встала, вопросительно посмотрела на него, все еще дрожа от страха. "Правда, правда? - прошептала она. - Всего на два месяца?"
Он ответил: "Конечно, Фрида, - зачем же мне лгать?"
Она схватила его руку - лицо ее стало вдруг счастливым и радостным. "Я вам так благодарна, - сказала она. - Теперь все хорошо, раз я имею право вернуться".
Она поклонилась и пошла к дому. Но потом вдруг остановилась и вернулась обратно.
- Еще одно, господин доктор, - сказала она. - Альрауне сегодня утром дала мне чек, но я разорвала его, потому что… потому что - словом, я разорвала его. Теперь же мне нужны деньги. К ней я не пойду - она станет меня спрашивать, а мне не хочется, чтобы она спрашивала. Поэтому - не дадите ли мне денег лучше вы?
Он кивнул: "Конечно, дам. Но разрешите спросить, почему вы разорвали чек?"
Она посмотрела на него и пожала плечами: "Деньги были бы мне больше не нужны, если бы мне пришлось уйти отсюда навсегда…"
- Фрида, - медленно произнес он, - и куда бы вы пошли?
- Куда? - горькая улыбка заиграла у нее на тонких губах. - Куда? Той же дорогой, какой пошла Ольга. С той только разницей, господин доктор, что я наверняка достигла бы цели.
Она поклонилась, повернулась и исчезла в густой аллее парка.