- И теперь... - генеральный директор сделал паузу и кашлянул. Он никогда не чувствовал себя легко в подобной ситуации. Его официальная речь и подчеркнутая корректность были барьерами, чтобы держать людей на расстоянии. В конце концов, подчиненные - это подчиненные. Ему не нравилась демократическая неряшливость, заразившая Уайтхолл. Настоящая дискриминация профессионалов в пользу старшеклассников и выпускников политехов. Боже, сейчас даже политические вузы называют университетами! Он внутренне поморщился и продолжал:
- Мы только что получили информацию, из которой следует, что наши американские коллеги потерпели такое же фиаско и примерно в то же время. Оказалось, что они не поделились с нами по так называемым соображениям безопасности. Тем не менее, если бы они поставили нас в известность раньше, это могло бы избавить нас от многих неприятностей. Мы могли бы раньше прийти к заключению, что утечки информации не было здесь, в Воксхолл-Хаусе. Если только не было двух параллельных утечек - предположение, которое лично я нахожу абсолютно абсурдным.
И теперь наша задача - найти связь между обеими сетями или как минимум между мистером Перроне и его американским коллегой. Я попросил мистера Холли начать новое расследование в этом направлении. Мне бы хотелось, чтобы вы оказывали ему всяческую поддержку. Ему могут понадобиться некоторые из ваших собственных арабских агентов. Я знаю, что кое-кому из вас сейчас не хватает времени. Тем не менее, я уверен, что в свете ситуации в Египте работа мистера Холли имеет экстраординарное значение.
Теперь, полагаю, мы можем перейти к докладам о текущей ситуации. Я должен подготовить отчет для завтрашнего совещания в ОРК.
Совещание продолжалось еще два часа. Были сделаны подробные доклады об усилении религиозного фактора в Египетской революции. Единственное, о чем почти никто ничего не знал, были события в самом Египте. Иностранные посольства, правда, функционировали, но под чудовищным давлением. Ввелись всяческие ограничения на деятельность персонала, в частности, на свободу передвижения. Со времени переворота большая часть времени и сил дипломатов уходила на помощь британским рабочим, застрявшим в стране.
Получить информацию из Египта было почти невозможно. Том Холли чувствовал себя слепым и глухим.
На следующий день должно состояться совещание Объединенного разведывательного комитета, на котором будут присутствовать начальники СИС, военной разведки и службы безопасности, а также представители министерства иностранных дел и объединенной организации разведки при кабинете министров. Хэвиленду, как обычно, придется представлять СИС.
И только когда будет выработан и принят проект заявления, можно обращаться к премьер-министру. Затем проект в значительно разбавленном виде будет представлен кабинету. К тому времени, как он попадет в парламент, от него останется главным образом вода. Большинству же британской публики, как обычно, будет сообщено не больше и не меньше, чем сочтет нужным Уайтхолл.
Когда все разошлись, Перси Хэвиленд достал из внутреннего кармана маленький портсигар. Он позволял себе выкуривать шесть сигарет в день. Когда-то их было пять, но он решил, что это слишком круглая цифра, и перешел на шесть. Закурив сигарету, он сделал глубокую затяжку, затем выпустил изо рта дым длинной, тонкой струей. Закрыв портсигар, положил его обратно в карман.
Подойдя к двери, Хэвиленд открыл ее. Над его головой, как предчувствие надвигающейся мигрени, мигала флуоресцентная лампа. В дальнем конце коридора уборщица двигала чистящую машину взад и вперед по бледно-серому линолеуму. Машина тихо гудела. За машиной тянулся длинный оранжевый шнур. До самого утра она будет ходить по длинным, пустынным коридорам. А завтра пыль сядет снова. Хэвиленд подумал, что это превосходная метафора ко всему, что происходит в этом здании и во всех подобных зданиях по всему миру.
Он вернулся к своему столу и набрал номер телефона. Через несколько секунд ему ответили.
- Гордон? Это Перси. Все разошлись. Мне бы очень хотелось, чтобы вы заглянули. Нужно поговорить. - Он сделал паузу. - Я думаю, - добавил он медленно, - что нам удалось найти женщину Ханта.
Часть III
И будет кровь по всей земле Египетской...
Исход, 7:19
Глава 21
17 Шари эль-Рувайи,
Эль-Азбакийя, Каир, 30 ноября 1999 г. 21 шаабан 1420 г.
Дорогой Майкл!
Сейчас очень поздно, и я одна. На небе сегодня звезды - впервые за неделю. Яподнялась на крышу, чтобы посмотреть на них. Майкл, где ты пропадаешь, когда ты нужен мне? Язвонила в твой отель, по номеру, который ты дал мне. Мне сказали, что тебя нет, что ты вышел. Может быть, ты вообще уехал из Египта, уехал не попрощавшись? Нет, ты бы никогда этого не сделал. Но тебя могли заставить уехать, за тобой могли прийти и посадить тебя в самолет. Сейчас так часто делают, как утверждают слухи, тайком расходящиеся по базарам. Майкл, я боюсь. Яодна, и я боюсь.
Яне видела Махди с сегодняшнего утра и с каждым часом все больше и больше тревожусь за него. Явернулась в свою квартиру, хотя знаю, что здесь не безопасно. Япыталась дозвониться до Махди, но он не отвечает.
Ясижу на крыше, и мне холодно и страшно. Почему ты не со мной сегодня? На улице внизу нет никакого движения. Никто не смеется, никто не плачет. Ничего, кроме тишины. Тишины и предчувствий.
Майкл, это не просто слова. Они всерьез занимаются уничтожением "джахилийи", этим своим "очищением". Никто и ничто не в безопасности. Улицы сегодня безмолвны. Мы стали испуганным народом - те из нас, кто не стоит в шеренгах и не молится.
Позволь мне рассказать, что здесь происходит, что я видела своими глазами...
* * *
Выводя слова на бумаге, она тихо мурлыкала про себя песню, которую пела в кровати по ночам, когда была маленькой девочкой, - "Анта умри", "Ты моя жизнь", популярную балладу Умма Култума. Тогда ей казалось, что темнота расступается вокруг нее, что она возносится в безопасное место высоко над землей, почти к звездам. Сейчас, двадцать лет спустя, она подняла глаза от письма, лежащего у нее на коленях, и увидела вокруг себя тьму. Безопасного места не было нигде.
Когда она была ребенком, вся ее семья летними ночами спала на крыше. Даже зимой она часто поднималась туда, чтобы побыть одной и посмотреть на звезды в черном, как обсидиан, небе. Сегодня, ведомая инстинктом, она пришла сюда, чтобы взглянуть на те же самые звезды, как будто их неизменность могла укрепить опасно пошатнувшееся ощущение реальности. По краю крыши в горшках росли чахлые розы. Они не пахли. Сегодня все предметы лишились запаха. Инстинкт обманул ее. Звезды были слишком далеко, чтобы чем-нибудь помочь ей.
* * *
Япостоянно дрожу, я постоянно думаю об утраченном, о пустоте, которая остается после, о глупом, бессмысленном разрушении. Примерно то же я чувствовала, когда нашла Рашида. Конечно, они знали - знали, надеялись или подстроили так, что именно я буду проводить вскрытие. Они прислали его мне как подарок и как предупреждение. Япо-прежнему помню то мгновение, когда сняла последние бинты.
Он был одет в темный костюм, свой лучший костюм от Армани, измятый бинтами. Майкл, он канул в прошлое, он не имел права лежать там. Мне казалось, что он - человек, перенесшийся на тысячи лет назад в прошлое, чтобы умереть и быть похороненным в чужой гробнице. Конечно, все было, совсем не так. Он умер, когда ему было назначено. Это так легко - умереть, когда тебе назначено. Говорила ли я тебе, что люблю тебя? Что я умираю без тебя?
* * *
Меньше чем в миле к западу протекала в темноте река. Айше могла разглядеть полоску открытой воды за трущобами Булака, окраины которых были едва освещены. Огней почти нигде не было видно: кинотеатры, ночные клубы, рестораны, отели закрылись или находились под угрозой закрытия. Никто не ездил по ночам в Сахара-Сити, никто не гулял, взявшись за руки, вдоль Нила. Даже мечты - и от тех ничего не осталось...
Перед ней, чуть слева, на верхушке Каирской башни мигал одинокий красный фонарь, предупреждая низко летящие самолеты. Справа цепочка фонарей на мосту 6 Октября соединяла остров Джезира с материком. Мост недавно переименовали: теперь он назывался Кубри Сайд Кутб, по имени фундаменталистского мученика и писателя. В нескольких кварталах от ее квартиры, на крыше мечети Омар-Паши, ярко горели четырехфутовые зеленые неоновые буквы, высвечивая в ночи имя Аллаха. Время от времени имя начинало мигать. Неужели Аллах мигает? Может быть, Он приходит и уходит, как свет, зажигая и гася галактики, когда зажигается и гаснет сам? Что случится, если Его имя исчезнет, если Его, как и все остальное, поглотит тьма?
Горстка огней, затем тьма, а за ней - пустыня, ожидающая, когда город умрет. Айше содрогнулась. Что-то надвигалось, она чувствовала это в воздухе. Что-то ужасное и проклятое.
* * *
Осторожен ли ты, любовь моя? Молишься ли ты на ночь? Язнаю, что ты неверующий, но думаю, что все равно должен молиться. Ябы молилась твоей Деве, если бы верила, что она станет меня слушать, что кто-нибудь станет меня слушать. У нашего Бога девяносто девять имен. Суфии говорят, что есть и сотое имя, тайное. Они говорят о Нем все, что захотят, потому что это не умаляет Его. Временами я думаю, что у меня тоже есть тайное имя, что Аллах не един. Меня убили бы за такую мысль.
Они ослепили его в последние мгновения жизни длинной лентой из белой ткани высшего качества, из саидского хлопка. Может быть, он молился, пытался найти тайное имя и, наверно, не нашел его. Один из них написал на ткани по-арабски: "маут эль-джахилийя" - "смерть в эпоху невежества". Это так переводится? Или, может, "смерть в состоянии невежества". Почему-то я думаю, что правильно первое. Тебе, разумеется, виднее.
Потом мы, конечно, сожгли его. Кости и кожу и белую повязку - объявление войны. Конечно, она была именно объявлением войны, правда? Как это можно назвать иначе. Майкл? Ненавистью? Непониманием? Может быть, чем-то вроде безответной любви? А может быть, все это вместе взятое. Столько всего в нескольких словах. Бутрос отнес все в топку и сжег. Слова тоже- он кинул их в топку вместе со всем остальным.
Яхочу, чтобы ты был здесь со мной. Яхочу обнимать тебя, слышать твой голос.
Яотправлю письмо в твой отель. Возможно, в конце концов его перешлют тебе, возможно, ты зайдешь туда в ближайшие дни, возможно, ты никогда не получишь его, но вернешься ко мне в Каир и мы будем пить кофе с пахлавой у Гроппи. Может быть, ты уже здесь и мне всего лишь снится сон.
Язабыла: мужчинам и женщинам больше не разрешается есть вместе. Ни у Гроппи, ни у Фишави - нигде. С каждым днем появляются все новые и новые табу: "делайте это, не делайте того-то". Мы стали осторожным народом. Мы боимся самых невинных поступков, своих мыслей, снов. Майкл, это как рак, разъедающий город. Или вирус. Вирус чумы. Майкл, пожалуйста, напиши. Пожалуйста, приезжай.
Айше.
* * *
Она отложила ручку и поднялась, уронив письмо и доску, на которой оно лежало, на пол. Еще плотнее закутавшись в шаль, она медленно подошла к краю крыши и крепко вцепилась в парапет, как будто ветер мог подхватить ее и унести. Она тихо пропела еще несколько фраз песни, потом резко замолчала, как будто она одна в огромном городе осталась в живых и пела. Она безмолвно притаилась в темноте, и перед ее глазами вставали воспоминания, которые были не совсем воспоминаниями, мечты, которые были не совсем мечтами.
Глава 22
Александрия, среда, 15 декабря
Он смотрел, как чайка борется со шквалистым ветром, потом падает, словно обессилев, на рваную поверхность моря. Ветер, брызги, привкус соли в воздухе, зеленые пенящиеся волны, лодки на якорных канатах в восточной гавани, далекий горизонт, расцвеченный темными и зловещими пурпурными тонами, как будто раскрашенный акварелью, низкое небо, Александрия белая, как невеста, облачившаяся в золото и бриллианты на краткий момент перед темнотой, прошлое, отражающееся в тоскливом зеркале настоящего, плеск разноцветных кораблей, поднимающихся и опускающихся в длинной, унылой гавани Куэйтбей, позолоченной садящимся солнцем...
Майкл Хант повернулся спиной к морю и медленно двинулся домой, идя навстречу ветру. Закат почти догорел. На вершинах минаретов засверкали маленькие мигающие лампочки, маяки в наступающей ночи. Появились фигурки людей, поодиночке и группами направляющихся на молитву. Женщины в паранджах поспешно расступались перед ним. Начинался Рамадан. Город ожидал месяц поста, время покаяния и воздержания, наступавшее с того мгновения, как черно-белая нить будет разорвана надвое.
Неожиданно улицы показались ему невыразимо унылыми - некрашеные дома, разбитые тротуары, ставни на окнах офисов. Только лето могло оживить город, но сейчас до лета казалось дольше, чем когда-либо. Он решил пойти к Тахе, провести вечер за чашкой кофе, потом снова попробовать позвонить Айше. Тревога за нее росла в нем с каждым часом.
За последние дни он звонил не один раз, но никто не отвечал. Айше не брала трубку. Он пытался позвонить в музей, но ему сказали только, что он закрыт на ремонт. Департамент Махди в университете, кажется, вообще исчез.
Таха содержал грязное кафе в квартале Кармус, где Майклу позволяли пользоваться телефоном. В былые времена, когда был жив отец Тахи, здесь собиралось маленькое общество весельчаков и интеллектуалов, главным образом состоявшее из греков и армян, а также нескольких североевропейцев. Даррел мечтал здесь о Джастине; за мраморным столиком сидел Кавафис, выпивая одну за другой чашки горького "кахва сада", и писал усталые стихи на крошечных полосках греческой бумаги. Именно в это "темное кафе" ходили поэты и его несчастный умерший друг: "Ножом в его сердце было темное кафе, куда они ходили вдвоем".
Теперь кафе превратилось в печальный и пустынный уголок, где старики молчаливо играли в триктрак, читали замусоленные листы "Эль-Джамахирии" или курили длинные трубки дешевого маассильского табака, выкашливая то немногое, что осталось от их хрупких и безрадостных жизней. Весна и осень, зима и лето, медленный вентилятор с тяжелыми лопастями, монотонно вращающийся в тусклом, продымленном воздухе.
Майкл впервые пришел сюда двенадцатилетним мальчиком, одиноким парнишкой, приехавшим слишком поздно, чтобы почувствовать величие города. Таха приютил его, обучил арабскому арго, познакомил с теми, кто остался от кофейного общества. Вместе они гуляли по темным улицам города, где не было ничего, кроме немых жестов в сумерках и иссушающей тишины. Через пять лет Таха привел Майклу первую женщину, темноглазую девушку из Танты, с крошечными, восхитительными грудями и языком, который глубоко проник в его открытый рот и шевелился там, как рыба. Сейчас Таха стал таким же старым, как его город, как его кафе. Старым, артистичным и уязвимым.
- Кто-то вас спрашивал, - сказал старик, пододвинув Майклу чашку горячего кофе.
Майкл поднял брови. Он нередко задумывался, что Таха знает о нем, о том, кем он был раньше. Вероятно, немногое, но все-таки кое-что. Таха, как и многие другие люди, был крышей Майкла, которая строилась в течение многих лет.
- Я его послал подальше. Сказал, что он ошибся, что я никогда не слышал о вас. Но он вернется.
Майкл понял, что это означает. Как можно лгать в подобные времена таким людям? Они знали старика, знали его прошлое, прошлое его отца, грустную историю кафе для одиноких людей. Сейчас никто не был в безопасности, никому нельзя доверять, даже старым друзьям.
Майкл огляделся:
- Тут есть кто-нибудь посторонний?
Таха покачал головой:
- Это свои. Все в порядке.
Майкл кивнул. Но они оба знали, что наверняка сказать нельзя. Любого из завсегдатаев Тахи можно было соблазнить, посулив денег.
Они некоторое время сидели и разговаривали - два египтянина, старый и помоложе, вспоминающие прошлое. Если люди, спрашивавшие о нем, искали англичанина, они будут разочарованы.
Майкл сидел до десяти часов, когда закрывалось кафе. Перед уходом он снова набрал номер Махди. Телефон звонил и звонил, но никто не отвечал. Когда он уходил, улицы были пусты. Сегодня люди рано ложились спать, чтобы проснуться до рассвета и успеть наполнить желудки пищей на весь предстоящий день поста. Воздух был пропитан морской прохладой. Майклу хотелось оказаться в комфортабельном номере отеля, но он покинул "Сесил", перед тем как уйти в подполье. С тех пор он поменял обшарпанную комнату в Мухаррам-Бей на еще более обшарпанную между железной дорогой и каналом Махмудия. Удобств там почти не было. Лежа в кровати, он слышал шум проходящих мимо поездов - унылый звук, будивший его посреди ночи и не дававший заснуть до самого рассвета.
Все было тихо. Зима крепко сковала город холодом. Звон трамваев сегодня рано замолк. Свист ветра утих, превратившись в тихий шорох между домами.
За его спиной раздались шаги, с каждой секундой становясь все громче и громче. Майкл не оглядывался, не ускорял шага. Продолжая спокойно идти вперед, он искал глазами боковой проход. В нескольких ярдах впереди вправо уходил переулок. По нему разлилась большая лужа. Нырнув в переулок, Майкл прижался к стене, выжидая. Шаги становились все громче и громче, по-прежнему направляясь в его сторону. Он затаил дыхание. С грохотом прошел товарный поезд, завизжали тормоза на крутом повороте у Эль-Джаббари.
В проходе появился человек, прижался к стене, чтобы обогнуть лужу. Остановившись, он удивленно огляделся. Теперь Майкл был уверен, что он следил за ним. Он выжидал, готовый к нападению.
- Мистер Хант! Мистер Хант, где вы?
Голос был знакомым, но Майкл не мог вспомнить, кому он принадлежит.
- Мистер Хант, у меня для вас письмо. Вы слышите меня?
Майкл откликнулся, не выходя из тени.
- Кто вы? - спросил он.
- Махмуд из отеля. Япытался найти вас.
Майкл вздохнул с облегчением. Он платил одному из служащих "Сесила", чтобы тот относил приходящую на его адрес корреспонденцию к Тахе. Махмуд получал денег более чем достаточно, чтобы хранить верность своему нанимателю. Майкл вышел из тени. Махмуд ошеломленно обернулся:
- Мистер Хант, я пытался догнать вас от Тахи. Я пришел туда сразу же после вашего ухода. Вы очень быстро ходите.
- В чем дело, Махмуд?
Служащий протянул измятый конверт:
- Пришло сегодня вечером. Из Каира. Очевидно, его задержали.