"Началось все четвертого июля с Ходжента. Городская беднота и пригородные дехкане, кустари и чайрикоры вышли на демонстрацию против набора на тыловые работы. Народу собралось до трех тысяч, и средь них было много женщин. В полицейских, пытавшихся разогнать толпу, полетели камни, и они укрылись в участке. Дело кончилось бы резней, но на помощь полиции подоспели солдаты из крепости. Началась стрельба, и из туземцев двоих убили и одного ранили.
То была лишь первая кровь. Через пять дней в старой части Андижана уездный начальник собрал в мечети магометан для разъяснительной беседы. Среди них было много студентов медресе. Они начали кричать, что идти на военную службу не желают. Толпа взволновалась и двинулась в русскую часть города. В руках у туземцев появились камни, палки и кетмени. Дорогу им преградила полиция и казаки. Открыли пальбу и убили троих, а двадцать два человека ранили.
Одиннадцатого числа волна беспорядков докатилась и до нас. Страшно было до жути. Не знаю, чем кончилось бы все это, не будь в Ташкенте сильного гарнизона.
Большая толпа женщин собралась перед управлением полиции. Они гневно кричали: "Не дадим рабочих - лучше умереть!" Позади женщин стояли мужчины. На улицу к ним вышел полицеймейстер Мочалов и, особо не стесняясь в выражениях, приказал разойтись. В противном случае - грозил стрельбой. Какая-то старуха сорвала с себя паранджу и бросилась к нему с кулаками и криками. И ты представляешь, Саша, этот кретин застрелил ее из револьвера! Что тут началось! Толпа сломала решетку и кинулась на участок. Началась стрельба. В окна полетели камни. Полиция и казаки держали осаду целых два часа, пока не подоспели солдаты.
В Туркестане ввели военное положение, и я уже было собирался тебе телефонировать, но тут началось самое жуткое. Какой-то ишан объявил себя джизакским беком. Вооружив чем попало босяков из старого города, он явился в русскую часть Джизака и потребовал списки мобилизованных. Мятежники кричали, что хотят теперь быть подданными "германа", в чем им поможет Афганистан. Призывали к созданию отдельного бекства и священной войне против русских.
Навстречу толпе вышли уездный начальник Рукин, старший аксакал Юлдашев, пристав Зотоглов и два джигита охраны. Все они были перебиты, а их трупы толпа разорвала на части! Подоспевший карательный отряд открыл огонь и рассеял туземцев, но бунт не прекратился.
Все население старого Джизака поднялось на ноги и двинулось на линию железной дороги. Порвали провода, подожгли на станции баки с нефтью, разрушили рабочие казармы и железнодорожные мосты, принялись разбирать пути.
В кишлаках был объявлен поход в помощь джизакским мятежникам. Посланный на усмирение восстания карательный отряд подполковника Афанасьева справиться с повстанцами не смог. Туземцы повсеместно убивают полицейских, волостных управителей, аксакалов, пятидесятников, уничтожают списки призываемых, громят канцелярии.
Я решился наконец тебе позвонить, но на станции мне сказали, что связь оборвана! То же и с телеграфом! Газеты молчат, но события в Джизакском уезде, судя по сводкам в судебную палату, накаляются. Сегодня генерал-губернатор направляет туда новую карательную экспедицию во главе с полковником Ивановым. Тринадцать рот солдат при шести орудиях, три сотни казаков и три роты сапер…"
К письму были приложены вырезки из "Туркестанского курьера" и "Туркестанских ведомостей". Газеты писали об одобрительных митингах по случаю императорского указа, о добровольных явках инородцев для отправки на работы. Убеждали не волноваться и не распускать слухов. Недовольным же просили разъяснять царский указ и взывали к патриотизму. О мятеже не было никакой информации, упоминался он лишь иносказательно, эпитетами "известные события", "недоразумения" и "печальные случаи". Только "Туркестанские ведомости" сообщили о смерти в Джизаке уездного начальника и полицейского пристава, без указания причин. Просто скорбели о государевых слугах, "погибших ужасной и мучительной смертию".
Керенский ликовал. Окраина Российской империи бурлила, а власти старательно придавливали крышку, чтобы не выплеснулась пена. А ведь при должной подаче рябь туркестанских новостей можно поднять до приличной волны, размышлял Керенский. Тогда он запросто утрет нос Пуришкевичу, Крупенскому и Шульгину, этим замшелым думским скандалистам разных мастей. Главное - оседлать волну, пока это не сделал кто-нибудь другой. И тогда она - чем черт не шутит - подхватит его с дальних жестких сидений амфитеатра Думы и опустит куда-нибудь поближе к трибуне.
Александр Федорович отложил письмо и принялся набрасывать речь.
Через два дня парламентарии собрались в Таврическом дворце. Горячие новости из Ташкента сделали Керенского гвоздем программы. Заседание Думы было похоже на бенефис. Ссылаясь на пожелавший сохранить инкогнито источник, Александр Федорович в мрачных тонах поведал о событиях в Ферганской долине. На него словно снизошло вдохновение. Когда живописал возможные последствия, воздух вокруг, казалось, потрескивал. Закончил Керенский на высокой ноте - призывом отменить царский указ об иноверцах.
Тут же на трибуну вышел премьер, однако не смог произнести ни слова: справа раздались шум, крики и стук пюпитров. Несколько членов Думы повыскакивали в проходы с мест и потребовали у правительства отложить набор рабочих.
Керенский снова вызвался выступить и тут же, под одобрительный гул, зачитал составленное от имени членов Государственной думы письмо начальнику Генштаба: "Полученные нами сведения относительно проведения призыва рабочих-инородцев в областях Туркестана указывают на несомненную опасность в экономическом и политическом отношениях… Экономически изъятия части рабочих и волнения среди остальных в период хлопковой кампании грозят гибелью значительной части урожая хлопка, столь необходимого для государства. Убедительно просим отложить проведение призыва до окончания хлопковой кампании, то есть до первого ноября". Письмо решили без промедления телеграфировать генералу Алексееву. Керенский спустился в зал, ловя завистливые взгляды Пуришкевича. Тот нервно теребил бороду и блестел взопревшей лысиной.
Такого успеха Александр Федорович не помнил со времен ленских событий. Он, тогда еще молодой присяжный поверенный, был назначен председателем независимой комиссии. Расследовать предстояло причины демонстрации и подробности расстрела рабочих на золотых приисках Бодайбо. Дело имело особый политический окрас: ленский расстрел сравнивали с Кровавым воскресеньем.
Путешествие было не из приятных. Триста восемьдесят верст от Иркутска до пристани Жигалово на ямщиках порядком растрясли инспекцию. Северная весна и начало лета погодой не баловали. Было сыро, потом зарядили дожди. От Жигалова до городка Бодайбо пришлось плыть вверх по Лене. Керенский кутался в пальто и дрожал от холода на дне длинной крытой лодки - шитики. Лошади медленно тянули ее вверх по течению, то и дело увязая в раскисшей глине. Александр Федорович сильно заболел и был простужен всю поездку. Позднее следствием этой простуды стала острая форма пиелонефрита и удаленная почка.
Овчинка, однако, стоила выделки - имя Керенского попало на первые страницы газет. Но то был дебют, а теперь о нем, уже депутате Государственной думы от трудовиков, наконец-то заговорят на самых верхах.
Всю неделю Александр Федорович купался в лучах славы. Парламентарии подходили к нему в перерывах, жали руку, знакомились. Угощали в буфете коньяком и сигарами. Керенский чувствовал себя приезжей звездой, разве что не раздавал автографы. Его авторитет возрос не только у трудовиков, но и среди октябристов и даже некоторых правых. В четверг, после закрытия заседаний, к Александру Федоровичу подошел Пуришкевич:
- Отменная была речь, - Владимир Митрофанович протянул ладонь, - от души. Поздравляю!
- Разделяете? - улыбнулся Керенский, стараясь скрыть ликование. Потаенная мечта сбывалась на глазах - главный думский скандалист вывесил белый флаг. Пришел засвидетельствовать почтение. Признать молодого политика ровней.
- Отчего же нет? - Пуришкевич тронул пенсне. - Обстановка на окраинах ужасает, и Туркестан тому подтверждение. Пора нам уже прекратить малодушничать и говорить об этом не таясь, в полный голос.
Домой Александр Федорович летел как на крыльях. Душа его пела.
Казалось бы - пора опускать занавес. Туркестанские беспорядки отыграли свою роль и должны были чинно сойти со сцены. Но раскрученная Керенским карусель не желала останавливаться.
Гром грянул на следующий день. В пятницу.
На трибуну вышел председатель Государственной думы. Лицо его было красным, а обычно изящная бородка топорщилась.
Родзянко прочистил горло, поправил бабочку и произнес:
- Господа! В ответ на отправленную нами третьего дня телеграмму Военное министерство предлагает Думе создать независимую комиссию для прояснения событий в Туркестане и Степном крае на месте. - Михаил Владимирович выдержал паузу. - Какие будут предложения?
В зале одобрительно зашумели.
Громко хлопнув пюпитром, поднялся сенатор Тевкелев.
- Как лидер мусульманской фракции, - выждав, пока гул поутихнет, сказал уфимский мурза, - считаю своим долгом выдвинуться в состав комиссии!
- Благодарю, Кутлу-Мухамет Батыргараевич - протараторил Родзянко и пробежался взглядом по залу. - Кто-нибудь еще?
Керенский кожей ощутил, как на него уставилось множество глаз. Стало душно, словно в узком купе. Кровь прихлынула к лицу. В боку кольнуло.
Времени на раздумья не было. Керенский медленно, через силу, встал с места.
- Господа депутаты! Господин председатель! - слова, царапая горло, нехотя вылетали в наступившую тишину. - Всем вам известно, как страстно я люблю Туркестанский край! Край, в котором я провел всю свою юность! Край, с которым у меня связано столько, сколько не связано ни у одного в этом зале! Могу ли я, человек, изнутри знающий и понимающий чаяния туркестанского народа, остаться в стороне?
- Конечно нет! - выкрикнул кто-то. - Это ваш святой долг!
Керенский прищурился - кричал, разумеется, Пуришкевич.
- Господа! - продолжал Александр Федорович. Голос его дрожал, но набирал силу. - Я не могу жить без народа и ради народа готов на все! Даже пойти на смерть, если придется! Я готов отправиться в эту рискованную экспедицию без промедления! Прямо из этого зала!
- Такой спешности не потребуется, - заверил Родзянко, но его фраза потонула в аплодисментах.
Керенский театральным жестом повел рукой, призывая к тишине.
- Вам также известно, господа депутаты, - Александр Федорович распахнул объятия, будто хотел заключить в них всех и каждого заседателя в этом зале, - что я имею богатый опыт не только участия в подобных инспекциях, но и руководства ими. Мой труд над материалами дела о расстреле рабочих на золотых приисках в Бодайбо получил в свое время самую высокую оценку и общественности, и коллегии адвокатов.
По залу заседаний прокатилась волна одобрительного гула. Александр Федорович подождал, пока она схлынет, и заявил:
- Господа депутаты, не буду скрывать: я горю желанием не только войти в состав комиссии, но и возглавить ее! Я стану вашими глазами и ушами на многострадальной земле Туркестана, стану орудием справедливости в руках нашей Государственной думы! Клянусь, честно и непредвзято я выполню возложенную на меня священную миссию! - В голосе Керенского зазвучали патетические ноты, он закатил глаза к стеклянному потолку. - Я вам клянусь в этом, господа!
Реприза достигла слушателей. Зал снова разразился аплодисментами.
- Еще предложения, господа? - спросил с трибуны Родзянко, едва шум поутих. Сенаторы озирались, но больше желающих отправиться в Туркестан не было. - В таком случае я предлагаю перейти к голосованию.
Возражающих не нашлось. Комиссию из двух самовыдвиженцев утвердили в полном составе.
Александру Федоровичу снова стало невыносимо душно. Показалось, что стеклянный потолок тотчас же лопнет и насмерть посечет его осколками. Он понял, что не сможет провести в Таврическом дворце ни единой лишней минуты. Даже чтобы насладиться хвалебными речами сенаторов.
Только объявили перерыв, Керенский вскочил с кресла и, едва сдерживая шаг, скользнул к задней двери. Белые колонны зала встретили его, будто шеренги жандармов в парадных мундирах. Александр Федорович затребовал у гардеробщика пальто и, на бегу одеваясь, наконец-то вырвался из-под давящего гранитом и яшмой вестибюля в вечерний Петроград.
Сырой и пахнущий тиной воздух с Невы показался на удивление сладким. Керенский надвинул на брови шляпу и помчался к воротам по брусчатой дорожке парадного дворика. Только очутившись за чугунной оградой, Александр Федорович перевел дух.
"Вот ведь угораздило! - думал Керенский, широким шагом оставляя за собой Шпалерную. - Это ж одной железной дороги только четыре с половиной тысячи верст! Да и жара там сейчас страшная, должно быть…"
Но сбивчивые мысли о погоде и тяготах предстоящего путешествия не смогли выхолостить главную, которая беспрестанно колотилась в мозгу: "Еще убьют, не приведи Господи!"
"Надо еще Оленьке как-то объяснить", - снова попытался отвлечься Александр Федорович. Убеждать присяжных и сенаторов он научился весьма недурно. А вот жену - получалось не всегда.
После Кровавого воскресенья, будучи еще помощником присяжного поверенного, он увлекся игрой в революционера. Увлекся ненадолго, но пламенно и страстно, за что в скором времени поплатился. Однажды поздним декабрьским вечером на квартиру Керенского пожаловал околоточный надзиратель. За ним вошел жандармский ротмистр и еще несколько полицейских. Когда появились понятые, Александр Федорович перестал тешиться надеждой. Обыск небольшой квартиры не отнял у жандармов много времени.
"…кожаный портфель с гектографированными заявлениями от имени организации "Вооруженное восстание" и экземпляры прокламации к интеллигенции от имени той же организации, картонная коробка с бумагой для гектографа, восемь экземпляров программы эсеровской партии, тетрадь со "стихотворениями преступного содержания" и револьвер с патронами". Обвинение зачитывало перечень найденных улик, а Керенский все еще не верил в происходящее.
С тех пор Александр Федорович сторонился оружия, но тогда заряженный револьвер тяжело лег на чашу весов правосудия. Керенский загремел в "Кресты". Только ходатайство двоюродной тетки, да ее связи среди бюрократов высокого полета позволили ему провести остаток срока в Ташкенте.
Оленьке же пришлось примерить на себя роль жены декабриста. С годовалым Олегом на руках она храбро отправилась в ссылку за мужем.
Не желая стеснять особым полицейским надзором родню, молодая семья остановилась в меблированных комнатах. Душное и жаркое лето девятьсот шестого, грязь и кишащие заразой улочки и дома навсегда остались для Ольги кошмарным видением. И вот теперь Александру Федоровичу предстояло объявить ей перед ужином, что ее любимый должен отправиться в Туркестан.
"Надеюсь, она хотя бы не прочла Фединого письма", - метнулась мысль, когда Керенский вспомнил, что оставил распечатанный конверт на столе в кабинете.
Ноги сами собой набирали темп. Очнулся он уже на Литейном, едва не угодив под запоздалый трамвай. Керенский вскочил на подножку и подставил разгоряченное лицо ветру.
Начал накрапывать дождь.
* * *
- Вот вы где! - выдохнул ротмистр Богданович, вваливаясь в кабинет. В комнате разом стало тесно и душно. Богданович промокнул испарину платком. - Я вас обыскался!
Подполковник Рождественский поднял усталые глаза от бумаг.
- Присаживайтесь, Юрий Николаич, - указал он на стул. Раздражение всколыхнулось в подполковнике. Хотелось в тишине окончить дела до субботы, отоспаться потом на выходных, а тут этот боров!
Рождественский покосился на часы. Стрелки показывали четверть десятого.
- Домой к вам посылали, а вас нет! - отдышавшийся Богданович комкал платок. - Хозяйка говорит, мол, со службы еще не приходил! А я в суматохе заглянуть в кабинет-то к вам и не догадался!
- А что за спешка? - Раздражение Рождественского сменилось удивлением. Он отодвинул от себя папку с протоколом допроса. Арестованный хозяин подпольной типографии уже начал рассказывать интересные вещи, когда ворвался потный ротмистр. Видимо, придется повременить с откровениями.
- Его превосходительство вас требуют, - едва ли не заговорщицким шепотом произнес Богданович.
- Когда? - еще раз посмотрел на часы подполковник.
- Они ждут-с, - ротмистр вытаращил глаза. - С девяти часов ждут-с…
Рождественский вскочил и одернул китель.
- Что ж ты молчал-то, разиня, - зло процедил он, хватаясь за фуражку.
Перемахивая сразу через две ступеньки, он взлетел на третий этаж. Место адъютанта за столом в приемной начальника Петроградского отделения по охранению общественной безопасности было пусто. Рождественский шумно перевел дыхание и постучал.
- Входите! - раздался из-за двери зычный голос генерал-майора Глобачева.
Подполковник потянул на себя витую бронзовую ручку и шагнул через порог. Шагнул, словно в прорубь на Крещение.
- Ваше превосходительство! - козырнул он и вытянулся.
- А-а, Сергей Петрович! Рад что вы заглянули, - начальник Охранного отделения затушил папиросу, - в столь поздний час. Простите, что подняли вас из постели.
- Никак нет, Константин Иванович, - не понимая, чего ожидать, отвечал Рождественский. Лицо начальника было серым от усталости и задумчивым. - Я еще не успел уйти.
- Хорошие же у нас сыскари работают, - усмехнулся Глобачев, - раз по кабинетам друг дружку найти не могут. Ты ж у себя был?
Рождественский кивнул:
- Так точно! Засиделся с бумагами. - Морщина меж бровей Глобачева стала разглаживаться, и подполковник решил разрядить обстановку. - Осеннее обострение в этом году у господ социал-демократов наступило преждевременно. Работы невпроворот.
- Работы много, - протянул генерал-майор, массируя кончиками пальцев уголки глаз, - тут ты прав… Да ты присаживайся, подполковник, закуривай, - махнул рукой Глобачев и, дождавшись пока Рождественский устроится на стуле, добавил: - Дело у меня к тебе, Сергей Петрович, имеется.
Тон генерал-майора настораживал.
- Надо бы за одним человеком приглядеть, - продолжал Глобачев, - в поездке.
- Не совсем понимаю, ваше превосходительство, о чем идет речь, - нахмурился Рождественский. То, что начальник Охранного отделения предлагает ему, полковнику Рождественскому, надеть "гороховое пальто", обескураживало. - Филеры под ведомством Отдела наружного наблюдения.
Глобачев взял со стола портсигар, размял папироску.
- Филеры без работы не останутся, не переживай, - начальник Охранного отделения постучал папиросой о портсигар и чиркнул спичкой. - Тут дело тонкое. Для человека одаренного, опытного. Верного. Навроде тебя, - лукаво улыбнулся Глобачев.
Рождественский молчал.
- Ты ведь у нас на особом счету, Сергей Петрович, - генерал-майор выпустил дым в потолок. - Медаль вон за беспорочную службу носил бы, кабы не тот случай.
Упоминание о "том случае" хлестнуло Рождественского не хуже нагайки. Челюсти сжались. Жар прилил к щекам.