Но что именно там должно быть, Витя придумать не мог. Постепенно идея отыскать клад стала преследовать его неотступно, и чем больше разочаровывался он в благах земных, тем навязчивей становилась мысль проникнуть внутрь Кошачьей скалы. Невероятно, но мальчишка никого не посвящал в свои планы, не проболтался приятелям, не выдал себя воспитателям. Вите повезло найти в маленькой неупорядоченной библиотеке книжку о спелеологах, но он понимал, что этого мало. Учитель физкультуры был поражен – Дорожный, такой неспортивный мальчик, начал вдруг проявлять невиданное рвение на уроках, не отсиживался больше на скамеечке, а бегал, прыгал и отжимался, словно бес в него вселился! И через год он уже бегал, прыгал и подтягивался лучше других и просил физкультурника давать ему отдельные комплексы упражнений на растяжку. Узки расщелины в Кошачьей, неподготовленный человек не сможет туда пробраться… И к тому же ему пора спешить, ведь он растет как на дрожжах! Заодно и снискал уважение товарищей, раньше-то его считали за хлюпика, поколачивали временами, а теперь попробуй тронь-ка! По плечам похлопывают, стали звать не обидно Нюня-Витюня, а уважительно – Витек.
И вот однажды весной, перед началом весенних каникул, Витя счел, что достаточно подготовился к экспедиции внутри скалы Кошачьей. Он выбрал день, третий день каникул, и очень бы удивился, если б узнал, что это настоящий день его рождения. В тот день ему исполнилось десять лет, но Витек об этом не догадывался, свои именины он уже отпраздновал три месяца назад. Момент был выбран удачно. Учительница математики выходила замуж, планировалось пышное торжество в ресторане "Луч". Почти весь персонал детского дома был приглашен, с утра все пребывали в приподнятом настроении, готовили наряды и перешептывались насчет подарков. Улизнуть не составит труда, а завтра почти все воспитатели будут страдать от последствий веселого вечера, и, быть может, никто не станет слишком тщательно пересчитывать учеников. Воспитанники же будут молчать, потому что никто не захочет связываться с Витьком Дорожным.
Витя не мог знать, что исход его рискованного предприятия уже предрешен. Даже если бы заезжий военный не сделал внезапно предложения математичке, если бы она решила не приглашать занудных коллег на свадебный пир, если бы однокашники меньше уважали мальчишку – это ничего бы не изменило. Ведь что случилось, например, с пронырой и ябедой Димкой Чижовым! Он знал или догадывался о планах Дорожного, как обо всем, творящемся в "Лучике", и отнюдь был не прочь сдать его детдомовским властям. Не со зла, а так, повинуясь своей природной вредности. Так что же? Накануне загремел в лазарет, горло у него саднило. Признали фолликулярную ангину и отвезли в больницу, и ничего Чижов сказать не успел, да и голос у него пропал…
Витек давно присмотрел эту расщелину. Она прорезала Черную скалу примерно на высоте человеческого роста, длиной была метра три, шириной… Маленькая ширина, только протиснуться можно, да и то придется уши прижать. Любопытных, особенно подвыпивших отдыхающих, то и дело туда заносило, но они сразу застревали и орали благим матом, пока поспешала помощь.
И там было темно. Очень темно. Расщелина сужалась – и тогда приходилось ползти, продираться, задыхаясь от каменной пыли, царапая лицо и руки. Порой она расширялась, и уже можно было встать во весь рост. Расщелина поворачивала то вправо, то влево, и вскоре в ней не осталось ни капли дневного света. Тьма обступила мальчика, душная, густая тьма. Странно было думать, что он находится там, куда никогда не падал солнечный свет, и мощный луч его фонарика (по правде сказать, попросту украденного из местного магазина электротоваров) был первым лучом, разрезавшим вечный мрак. Витьку казалось, что в пещере непременно должно быть сыро и будут ползать разные жуткие уховертки, но воздух был очень сухим, от него щекотало в горле. По сторонам же он старался не смотреть, и правильно делал, иначе рассудок его не выдержал бы увиденного. Трещины и выступы в камне сплетались в образы, не имеющие формы, но непостижимо наполненные смыслом. И смысл их был – ужас, словно Черная скала сама содрогалась перед хранимой ею тайной.
Он шел очень долго, ему казалось, несколько дней. У него были часы, очень старые, с помутневшим до непрозрачности стеклом – их Витя нашел на пляже два года тому назад. Но доверия к ним не было, часы отставали стабильно на двадцать пять минут, а теперь и вовсе остановились. Вернее, механизм работал, слышалось тиканье, но стрелки не двигались с места, сойдясь на пяти минутах первого. Витек потерял счет времени, ему казалось, что он уже должен пройти всю скалу насквозь, но расщелина пошла на спуск, и сразу же стало очень узко и низко. Стены словно сдвинулись, нажали на ребра, было не повернуться, стало не вздохнуть. Витя попытался повернуть обратно, но повернуться, даже хотя бы попытаться, было попросту негде. Пространство убывало, сужалось, сходило на нет. И вместе с пространством, казалось, исчезал ход секунд и минут. Мальчик почему-то вдруг подумал тогда, что времени здесь тоже некуда двигаться… Он решился ползти назад, только это оказалось еще труднее, чем продвигаться вперед, и без того дающимся с огромным трудом движениям мешала задравшаяся на спину, сбившаяся в скатку шерстяная куртка-"олимпийка". Витек ясно знал, что лезть вперед нельзя но именно из-за определенности этой мысли понял, что непременно сейчас полезет.
Он стиснул зубы, вжал голову в плечи. Мальчику казалось, что его кости плавятся от жара и натуги, но их новая гибкость помогала его телу пробираться сквозь стремительно сужающееся пространство. Витя полз в кромешной, ядовито-сухой тьме, и все-таки ему было легко и спокойно, как будто после долгого отсутствия он возвращался домой и все прошлое, все испытания и трудности пути вскоре должны были остаться позади.
Спуск становился все круче, если бы не узость коридора, его можно было бы назвать падением. Предчувствие бездны овладело мальчиком. Его сознание находилось сейчас в промежуточном состоянии между сном и реальностью, которое бывает на грани пробуждения. В эти секунды мозг человека уже воспринимает обстоятельства действительности, в то время как тело еще замирает в сладких объятиях сна, инстинктивно цепляется за него. Так и сейчас, разум Виктора гнал его вперед, к поставленной, пусть и неизвестной цели, а тело бессознательно тормозило и замедляло движение, пыталось уцепиться ободранными до крови пальцами за острые выступы, стремилось нащупать точку опоры, не смиряясь с безысходностью, которую осознал мозг. Быть может, сдавшись на милость глупого инстинкта, Витек остановился бы совсем и, не имея возможности преодолеть обратный путь, остался бы запертым в каменной ловушке, а через некоторое время, измученный обезвоживанием, недостатком воздуха и синдромом сдавления, с радостью бы встретил избавительницу-смерть… Шлюзанулся бы, как говорил заводила всех детдомовских хулиганов Митька Кощеев, по прозвищу, естественно, Кощей. Но этого не произошло – ход расширился, стал еще круче, и Витя полетел в вечную тьму, успев исторгнуть давно назревавший в его груди вопль.
У него не было имени, у него не было ни прошлого, ни будущего, у него не было уже собственного "я", осознания того, кто он и что он – мальчик, животное, или растение, или просто бесплотный дух, существующий в восприятии собственного низвержения. Парящее в невесомости бесконечного падения тело отказалось от своих притязаний жить и не искало возможности удержаться за что-либо, оно подчинилось идее бездны, как раньше подчинился ей мозг.
Между тем тьма перестала быть кромешной, в ней наметились световые дыры и прорехи. Раз мимо Вити пронесся целый пейзаж – зимний город, занесенный снегом скверик, столбики чугунной ограды, принарядившиеся в белые шапочки, и высокая женщина в белой же шубке. Появление женщины обрадовало мальчика, в ней была уютная радость, надежный свет, и потянуло прижаться к ее шубе, такой пушистой, ощутить губами влажный щекочущий мех… Но лицо женщины таяло, растворялось во мраке, и вскоре не осталось ничего. Даже тьма как бы исчерпалась, вылиняла, устала от самой себя… И стало ясно, что путешествие мальчика, такое безрассудное и невероятное, подошло к концу.
Сознание ребенка милосердно отключилось, чтобы уберечь его от боли, когда тело столкнется с дном каменного колодца. Но ничего подобного не произошло. Витек открыл глаза, уже привычно зная, что никакой пользы от этого не будет, снаружи такая же тьма, как внутри, под веками. Одновременно он нащупал ручку фонарика, чудом не потерявшегося при падении. Брезентовый рюкзак с припасами остался где-то наверху, в каменном коридоре, а в рюкзаке было самое сейчас ценное – простая бутылка с водой… За каплю воды он бы отдал сейчас все сокровища мира, но, как только мальчик открыл глаза, ему расхотелось пить. Вокруг было светло.
Маленькая круглая пещера явно была делом рук человеческих, и ее освещала подвешенная к потолку бронзовая лампа непонятной конструкции. В лампе робко трепетал язычок синеватого пламени, которому не по силам было бы осветить пещеру… Но он освещал.
– Я так и знал, – тихо сказал Витек. – Так и знал…
Он по-прежнему лежал на спине, не торопясь вставать и с изумлением ощущая, что падение нисколько не повредило ему – ни переломов, ни вывихов, точно бы он упал на вату или приземлился на чьи-то невидимые громадные ладони… И даже ободранные руки перестали кровоточить. Боли он тоже не чувствовал, тело и разум, достигнув, наконец, единения, погрузились в сладостный покой. Витя знал, что ему никогда больше не выбраться из этой пещеры, так как отверстие, из которого он только что вывалился, распахнулось темным зевом над его головой, на высоте шести-семи метров, в самом центре потолка, поблескивавшего слюдяными звездочками. Но сейчас мальчику казалось важнее немедленно осмотреть место, куда он попал, место, которое должно было оказаться средоточием всевозможных сокровищ. Он не потерял головы, но принялся за осмотр с холодным спокойствием, сделавшим бы честь самому Шлиману. Все байки и россказни оказались правдой. Были сокровища. Были. Правда, огромные кувшины, стоящие вдоль стен, оказались наполнены вовсе не золотыми монетами и не золотые слитки были сложены в холстинных мешках у стен! Но это было нечто более ценное, чем деньги, – по крайней мере, в этой ситуации. Тяжелые валуны в чистых холстах оказались круглыми хлебами, чуть зачерствевшими.
Один алебастровый сосуд хранил пшеницу – крупные янтарные зерна. В другом было вроде растительное масло, но странное на вкус и на запах. Об оливковых рощах, шумящих под прохладным дыханием морского бриза, Витя ничего не знал. Третий сосуд содержал мед с диковинным горьковатым запахом неведомых цветов. А из четвертого на него пахнуло вязко-сладковатым духом раскаленного на солнце винограда. Там было вино – красное и густое, как кровь, вовсе не похожее на ту мутноватую кислятину, которую порой распивали в укромных уголках старшие воспитанники. Порой, бывало, подзывали они малышей, давали отхлебнуть чуточку и смеялись, глядя на кривящиеся их рожицы. То вино давили из немытого винограда, оно пахло дустом и еще какой-то отравой, оставляло во рту табачный привкус, в голове тяжелый туман и не утоляло жажды, а обостряло ее. Глоток же этого нектара, поднесенный ко рту горсточкой, утолил жажду Витька будто на много лет вперед, зажег прохладный огонь внутри и прояснил мысли. Но если бы специалист, бывалый сомелье, отведал этого пития, то подивился бы легкому привкусу тлена, таящемуся в каждой молекуле его вещества. Быть может, сомелье и счел бы, что тлетворный флюид обогащает букет вина, придает ему изысканную своеобразность… Но оно и так было своеобразным, единственным в своем роде, уникальным. Виноград вызревал в оазисе Ливийской пустыни, смуглые дети стерегли виноградник, потом сборщики винограда срезали налитые соком грозди и складывали их в корзины. Грозди давили ногами веселые женщины, высоко поднимая подолы туник из некрашеного холста, и пели:
Погляди на свои виноградники,
Наш повелитель, и сердцем возрадуйся!
Сок выжимают ногами давильщицы.
Лозы увешаны крупными гроздьями.Ягоды, соком обильнее прежнего,
Сердце твое услаждать предназначены.
Ты в опьяненье себе не отказывай,
Пей, предавайся утехам и радостям!Время приметно склоняется к вечеру.
Спелые кисти подернулись росами.
Ягоды выжать спешат виноградари,
Сусло в сосудах несут повелителю.Пей, господин, божеству в прославление.
Всякое благо богами даровано.
Доброму духу, садов покровителю,
Ты соверши возлиянье и вымоли
В новом году нам вина изобилие.
Кислое сусло запирали вызревать в чаны. Солнечный сок бродил в темноте, и бродили в темноте язычества человеческие души. А кроме людей, населявших тот древний, юный мир, жили в нем могущественные, почти всесильные существа, почитавшиеся богами. И это так понятно! Ведь много, много лет должно было пройти до того мига, когда на свадьбе в Кане Галилейской явится вино, приготовленное не из винограда – руками смертного, но из воды – волей истинного и единственного Бога…
Сделать глоток этого вина было как причаститься вечности. Сотворенное руками смертных, оно не было выпито ими, но отдано в жертву бессмертной сущности и заперто здесь, в толще камня, где забытая магия остановила время. И если правда, что вода может радоваться, и надеяться, и бояться, и думать, то о чем думали частицы воды, составлявшие этот напиток? Безрадостные это, верно, были думы, мала надежда и велик страх, если даже в безвременном пространстве вино приобрело вкус могильного праха!
Ячменное пиво, что играло и янтарно пенилось в пятом, последнем сосуде, Витьку не понравилось. Хотя его в свое время высоко ценили Геродот, Диадор и Страбон, а у древнегреческих мудрецов был утонченный вкус!
Но сосуды – это еще не все. В пещере были ларцы и ящики, не запертые, потому что тут не могло быть ни воров, ни расхитителей гробниц. Приоткрытые крышки пропускали сияние драгоценностей. Тут были золотая и серебряная утварь, туалетные принадлежности, изящные украшения, ослепительные камни.
Тут были изумруды насыщенно-зеленого цвета, про которые Плиний говорил, что "из всех других драгоценных камней только изумруд питает взор без пресыщения, даже когда глаза утомлены пристальным рассмотрением других предметов, они отдыхают, будучи обращены на этот камень". Но мальчик ничего не знал о Плинии и не собирался давать отдых своим глазам. Он погружал руки в россыпи голубых, розовых, желтых камней и камней, совершенно не имевших цвета. Он прижимал к лицу горсти этих крошечных сверкающих искр, царапая кожу их острыми гранями.
Тут был прекрасный золотой венец, странной формы и огромного размера, как если бы он предназначался не для человеческой головы. Красота и филигранная техника украшения повергли бы в шок любого искусствоведа, так как не имели отношения ни к старинным, ни к современным культурам, не принадлежали ни к какому национальному стилю, ни к какому направлению в искусстве. Существо, создавшее венец, не могло происходить из этого мира. Рисунки и символы, украшавшие поверхность венца, утверждали эту мысль и смеялись над ней одновременно. Вполне земные сюжеты, изображения людей и животных, были, казалось, исполнены неведомым творцом в порыве сарказма и презрения ко всему живому, украшение источало эманации ярости и разрушения. Холодом древности веяло от венца, и мальчик не решился не то что примерить его – даже взять в руки.
Тут были статуэтки из черного дерева и слоновой кости. Тут были тончайшие барельефы из агата и сардоникса, над которыми слепли некогда резчики Александрии, снимая тончайшие пласты многослойного камня. И в резном ларце, поставленном особо, таились бусы, чаши и кубки из стекла, первого в мире, бесценного стекла!
Там были и ткани, богато расшитые золотом и жемчугом, и узоры на них складывались в единый сюжет, который мальчику словно на ухо нашептывал тихий, вкрадчивый голос. Это было лучше книг, интересней телевизора! Но вскоре он, гонимый нетерпением, переходил к другим сокровищам. Он не помнил ничего, он забыл себя и весь мир и вряд ли осознавал, что ему суждено умереть среди древней роскоши…
Самое главное он приберег напоследок. Громадный ящик, длиною в три Витьковых роста, продолговатый, обтекаемой формы, похожий на невиданный межпланетный корабль, стоял у стены. Мальчик даже мысленно не хотел называть его гробом, – тогда было бы страшно, а бояться сейчас не хотелось.
Из чего был сделан ящик, из какого материала? Неизвестный металл сбил бы с толку ученых всего мира, подобного ему не встречалось ни на земле, ни в недрах ее, и только порой с неба, из космических непознанных глубин, падают частицы этого вещества. Отчего-то их называют метеоритами, не трудясь расшифровать послания, зашифрованного в составе загадочной материи.
Крышка этого ящика, несомненно наполненного еще более удивительными вещами, оказалась плотно закрытой, едва можно было увидеть тоненькую, паутинную щелку. Крышку нужно поддеть, это ясно, но чем? Свое прекрасное снаряжение Витек растерял по дороге сюда, в том числе и большой нож в "настоящих" кожаных ножнах, выменянный у Кощея на шестьдесят полдников. Это была неслыханная цена, потому что на полдник давали не только стакан чуть подслащенного какао, но и булочку с посыпкой, а иногда даже пирожки с повидлом! Целых два месяца мальчишка страдал, глядя, как эти соблазнительные яства исчезают в ненасытной Кощеевой пасти, зато потом в его собственности оказался этот "турецкий кинжал" кустарной выработки! Откровенно говоря, нож никуда не годился, наверняка сломался бы при первом же серьезном испытании. Витя этого не подозревал и, горюя о потере, начал искать, чем бы поддеть крышку.
Разумеется, он очень скоро нашел подходящий инструмент, положенный, словно нарочно, на самом виду. Трехгранное острие длиной сантиметров тридцать, с рукоятью, украшенной голубовато-зелеными камешками. При виде него Вите пришло в голову вычитанное где-то словечко – "стилет". Что бы это ни было, оружие казалось сделанным из того же материала, что и загадочный ящик. Оно подходило как нельзя лучше, и мальчик поддел крышку трояким жалом.
Крышка поддалась с невероятной, волшебной легкостью, бесшумно откинувшись в сторону. В ящике лежало что-то большое, запеленутое в раззолоченную, вышитую искрящимися камнями ткань. Ни щелочки, ни зазорчика в ней не имелось, и нельзя было найти концов, чтобы ткань развернуть. Так, а ножик нам зачем?
Лезвие вспороло покров, раздался треск, похожий на визг, как будто ткань протестовала и сопротивлялась насилию. Но до того, как мальчик взглянул, до того, как он постиг увиденное, его поразил запах. Запах, распространившийся в сухом и чистом воздухе тайной пещеры, показался знакомым ему. Год назад детдомовцев возили в Евпаторию, в зоопарк.