Деды меж тем от физических упражнений перешли к разбору прошедшего дня, перечисляя все грехи провинившихся, опозоривших их, дедов, седины духов. Они ставили каждого из них по очереди на колени и выдавали в зависимости от степени вины разное количество щелбанов и фофанов по покорно склоненным стриженым головам. Особенно много перепало длинному москвичу, которого деды иначе как "чмо столичное" не называли. Видимо, дедушки переборщили, потому что несчастный москвич потерял последний разум от боли. Он инстинктивно, как раненое животное, добиваемое охотниками, вскочил с коленей и побежал к выходу, воя и держась длинными руками за голову. Немец видел, насколько он большой и сильный, и понимал, что москвич один запросто мог бы завалить своих ночных обидчиков. Но вместо этого он бежал к выходу из казармы, где стоял на тумбочке часовой с автоматом. Длинный, нелепый, как жираф, солдат добежал до тумбочки под улюлюканье и смех дедов, упал ничком на линолеум и горько заплакал. Вдоволь насмеявшиеся деды наконец решили, что на сегодня представления достаточно, и разрешили духам отбиться.
Немец тоже сразу заснул, но сцену, которую он видел тогда, запомнил на всю жизнь. Когда Ольгерт Блок смотрел в начале девяностых в видеопрокате "Сало, или 120 дней Содома" Пьера Паоло Пазолини, он один в зале не охал и не прикрывал глаза. Потому что той ночью в Гарболово он все это уже видел. Только в Гарболово все было мучительнее и страшнее.
Но зло, как известно, многолико. Второй раз оно явилось Немцу в лице Михеля Клюка. Прошел первый год службы Немца в Советской армии. Он заматерел, адаптировался в этом сером закрытом мире, завоевал авторитет полкового начальства и обзавелся друзьями, и, несмотря на рвущуюся на свободу из парадной формы душу, оставшийся впереди год не пугал его. Тем более что наступило короткое северное лето: солнце разогнало по молодому телу гормоны, и жить стало веселее. И тут пришел Клюк. Вернее, сначала к Немцу в поздний час после отбоя подошли сияющие, как пряжки на армейских ремнях, деды-водилы Юрец и Витос.
- С тебя бутылка, Немец, - хитро улыбаясь щербатым ртом, сказал питекантроп Витос, отдаленно напоминающий Челентано в молодости.
- С чего бы это? - спросил Немец.
- Начмед земляка твоего к нам в отделение берет, - объяснил длинный Юрец, парень с лицом, сплющенным с боков и оттого кажущимся двухмерным.
- Из Кенига? - обрадовался Немец.
- Нет, из Оша. Стопроцентная немчура, - обломал его довольный Витос.
Немец с дедами решил не спорить, бутылку проставить пообещал, а сам продолжил смотреть фильм "Эммануэль" на финском языке по финской же программе в черно-белом телике - еще один плюс службы в Каменке. А вот Михель Клюк стал для Немца ее главным минусом. Михель, курносый лопоухий тощий "черпак", с жестикуляцией, достойной деревянной куклы из труппы Карабаса-Барабаса, сразу же попытался проявить панибратство к Немцу, но получил неожиданный отпор.
- Никакой ты мне не брат и не зема. Ты киргизский немец, - сказал ему Немец при знакомстве, - а я русский. Немец - это просто кличка. Будешь меня слушаться - все у тебя будет хорошо (конечно, Немец употребил слово на букву "з"), нет - пойдешь на (нехорошее слово) из медпункта.
Но Немец зря воспитывал Клюка. Он жил по своему плану, который не удавалось прочитать в его наглых, наполовину выкатившихся из орбит глазах. Чтобы он попал в медпункт, теплое и сухое место, папа Михеля - директор колхоза из-под киргизского Оша - привез, по словам Клюка, целый чемодан денег комдиву. Где до этого Михель служил целый год, никто не знал, но поговаривали, что его там били. А бить было за что. Михель к восемнадцати годам сложился конченым наркотом, вором, прохиндеем и подлецом. При этом ему нельзя было отказать в природной харизме, интуитивном знании психологии, умении завязывать сложнейшие интриги и проводить многоходовые комбинации. Великий интриган и жалкий наркоман. Пустить такого человека в медпункт, где хранились индивидуальные аптечки с одноразовыми шприцами и пипетками с промидолом, - все равно что назначить маньяка-педофила директором пионерского лагеря. Но за большие деньги все закрыли на это глаза. Даже первый отдел, куда, конечно же, поступило персональное дело Клюка. Клюк появился в медпункте тихим, скромным, слегка сгорбленным и первые две недели нюхал воздух, составляя для себя полную картину местной жизни: кого бояться, перед кем прогибаться, а кого и загнобить можно. Заискивающий, услужливый, всегда с виноватой улыбкой, он сразу вызвал у Немца непонятную тревогу. Скрытая угроза таилась в этом сутулом создании. Предчувствия Немца не обманули.
Белой июньской ночью Немец застукал кляйне Михеля за приготовлением дозы. В процедурной, на синем дрожащем пламени спиртовки, Михель Клюк готовил в столовой ложке угощение себе и двум своим киргизским землякам, сидящим рядом на корточках. В стерилизаторе остывал шприц. Выглядело все это зловеще. Немец сначала обомлел от такой наглости, а потом парой пинков выгнал негодяев из процедурной, даже не осознав, какую войну развязал.
В принципе к наркотикам у Немца к этому времени отношение сложилось весьма терпимое. В Черняевске в те годы наркоманы считались редкостью, в основном все бухали. Дурь курили, но никто ее наркотиком не считал. Да и росла конопля где ни попадя, никакого оживления у народа не вызывая. На любом дачном участке в середине лета горел прекрасными конфорками мак. Само слово "мак" вызывало ассоциации разве что с праздничными пирогами и булками. ЛСД представлялся Немцу чем-то из области зарубежной фантастики. Друзья его экспериментировали в основном с "колесами", которые всегда можно было найти в родительских аптечках. Закусив в подъезде портвейн каким-нибудь фенозепамом, они до утра потом смотрели на потолке сюрреалистические мультфильмы, не понимая, в какую петлю попадает при этом юный мозг. А после того как друг Немца, тогда еще Хетфилда, Игорь Борман, получивший диагноз алкоголизм уже в восьмом классе, попытался выброситься из окна своей квартиры на четвертом этаже и попал ненадолго в дурку как суицидник, - проблем с добычей "колес" не стало совсем. Игорь щедро делился с друзьями своими лекарствами от алкоголизма.
Но все эти точечные эксперименты над собой из чистого любопытства не имели никакого отношения к той наркомании, щупальца которой еще только тянулись из Европы в Черняевск и дальше в Россию. Провозвестники наркобеды возвращались из Афгана, подсевшие на герыч. В Средней Азии наркомания уже вовсю цвела алым пламенем маков Иссык-Куля, и Клюк был апостолом и апологетом ее. Немец недооценил невзрачного ублюдка, с чистой душой уехал на сборы и целую неделю любовался девственными красотами Карелии - прозрачными озерами, корабельными соснами и, в самоволках, выборгскими девчонками. Когда же он, расслабленный и довольный, вернулся в свой медпункт, его ждал неприятный сюрприз.
К тому времени деды Юрец и Витос благополучно дембельнулись, а санинструкторы и водилы-"черпаки", хоть и прослужили не меньше его, были младше по должности и по званию. Немец стал полновластным царем медпункта, но только теоретически. В его отсутствие Клюк положил в медпункт четверых борцов-осетин и создал из амбалов свою личную гвардию. Он уже гонял по ночам на санитарке по окрестностям Каменки в поисках маковой соломки, закорефанился с "спортзальщиками" и "столовщиками". Ходил Михель теперь гордо разогнув свою сутулую спину и нагло сияя лупоглазым лицом.
Немец удивился прыти "земляка" и призадумался. На прямой конфликт Клюк не шел, все так же заискивающе заглядывал в глаза, но чувствовалось, что внутренне он всегда готов к броску, как королевская кобра. Стучать Немец не привык, про наркоподвиги товарища Клюка рассказывать офицерам не стал, ждал удобного момента, чтобы выяснить отношения. И дождался. Ольгерта отправили с прапором в Ленинград, отвезти бойца в "Скворечник" и заодно навестить в ожоговом центре плавающего в ванне с физиологическим раствором танкиста, обгоревшего на последних учениях. Про танкиста все знали, что он уже не жилец. Парня было жалко до слез. Он был в полном сознании, расспросил Немца о делах в полку и попросил написать письмо своей девушке. Даже прапорщик Караташ до того растрогался, что вместо возвращения в часть потащил Немца сначала в кабак пить водку, а потом в общагу к знакомым бабам из пединститута.
Когда на следующее утро Немец ступил на родную землю полкового медпункта, его тут же приняли под белы рученьки и препроводили в свободную палату под арест. Клюк через новенького санинструктора стукнул начмеду, что Немец торгует циклодолом и хранит сильные препараты у себя под матрасом. Правда, от кого он их там прячет, Клюк говорить не стал.
Оправдываться не было смысла. Михель сделал первый ход и выиграл, любые объяснения были бы признанием своей вины. Хорошо хоть, все таблетки оказались на месте, и за каждую ампулу под матрасом Немец мог отчитаться, иначе светил бы ему дисбат. А так он отделался испугом. Слишком много семейных тайн полкового начальства знал Немец. На следующий день арест с него сняли, и он вернулся к своим обычным обязанностям, но с подмоченной репутацией. Немец понял, что Клюк и не ставил целью отправить его в дисбат. Михель просто хотел показать ему, кто в доме хозяин. Мол, сиди и не рыпайся, жди, когда пригодишься фюреру. А Клюк, к этому времени отрастивший челку и сверкающий из-под нее красным глазом, все больше походил на бесноватого Адольфа. Политика Михеля состояла в том, что сильных он пытался купить, слабых запугать, а с равными дружить. Вот только Немец никак не желал вписываться в эту схему.
Ночью того дня, когда с Немца сняли арест, Клюк провел показательную экзекуцию санинструктора, которого сам же и просил накануне настучать на отца-командира. Молодой санинструктор, так ничего еще в службе и не понявший, молча получал зуботычины и давился кровью, а Немец, для которого этот спектакль и был разыгран, морщился снаружи и ежился в душе. Он столкнулся со Злом, рецептов борьбы с которым у него пока не было. Засыпая, Немец всерьез подумывал, а не залить ли спящему Клюку в ухо ртуть из градусника, пока врагу в голову не пришла аналогичная идея, и долго не мог уснуть, с трудом прогоняя подлые мысли. Клюк меж тем бродил по медпункту, как злобный Буратино, гонял по ночам за маком и, пользуясь временной растерянностью основного врага, беспрепятственно варил чернушку и ширялся с друзьями.
Медпункт постепенно перешел под черный наркоконтроль. Кроме больных, здесь лежали нужные Михелю люди. Клюк на вечерних сборищах хвалился, что начмед - братан ему по жизни, потому что женат на его землячке, и смаковал планы по потрошению полковых аптечек. А Немец ждал. Ждал чуда или хотя бы озарения. Он так напряженно думал, что бы сделать с Клюком, что у него впервые с детства стала болеть голова под пластиной. Наконец, решив, что бороться со злом можно только его же методами, Немец решился на заговор - первый и последний заговор в своей жизни. Понимая, что к начмеду, к комдиву или в первый отдел идти бесполезно, Немец заручился поддержкой молодых лейтенантов - врачей, которых фюрер в медпункте бесил не меньше, чем его. Решили силой отвезти Клюка в "Скворечник" и сдать туда как конченого наркомана. Делать это нужно было решительно, быстро и тайно. В день икс совесть металлиста настолько заела Немца, что он пошел к Клюку, сказал, что сегодня его хотят сдать в дурку, и посоветовал свалить на вечер из части, где-то отсидеться. Клюк сидел у повара на тесной кухне, следил, чтобы тот правильно жарил ему мясо, и ласково поглаживал по голове маленького черного котенка, неизвестно каким образом просочившегося в медпункт. Он с любопытством посмотрел на Немца, сообщившего ему дурную весть, и спокойно сказал.
- Не, братан, никуда я не пойду. Обломаются они. А тебе уважуха, что предупредил. Не ожидал.
После чего, резким движением свернув шею котенку, бросил его в угол и вышел. Немец с эстонцем обменялись взглядами, полными ужаса, омерзения и недоумения. Таков он был, этот Михель Клюк.
Через пару часов пришли летёхи с пятью отборными бойцами из разведроты. Они повязали на удивление спокойного, как будто впавшего в анабиоз Клюка и погрузили в санитарку. Везли Клюка вместе с реально сумасшедшим узбеком, который уже неделю сидел на койке в одном положении, тупо уставившись в одну точку. Так они и ехали в санитарке как два брата - узбек и немец, только Клюка связали по рукам и ногам, а узбека поддерживал молодой санинструктор из Ленинграда по имени Стас. Он пришел к ним пару дней назад и не успел попасть под влияние фюрера. Стас тихонько офигевал от происходящего. Над Клюком бдил усатый лейтенант, друг безусого лейтенанта из их санчасти. Впавший в гордое уныние Михель, похоже, потерял интерес к борьбе.
В приемный покой в "Скворечнике" нельзя завести сразу двоих, поэтому на осмотр к доктору летёхи сначала повели узбека, а развязанного к этому времени Клюка оставили в вестибюле под охраной Немца и Стаса. Бедный Стас, силясь понять, что происходит, метал вопросительные взгляды то на одного, то на другого "немца". Оба они казались ему армейскими титанами, и в хитросплетение их отношений он никак не мог проникнуть. Клюк в вестибюле приемного покоя "Скворечника" быстренько вышел из анабиоза, сообразив, что шутки кончились. Он живо представил, как через час будет спать в смирительной рубашке, наколотый болезненной серой в четыре точки. Михель ерзал на жесткой скамье и подмигивал Немцу, каменное лицо которого перекосило от обиды и досады, как от зубного наркоза. Чувствовал себя Немец последним подлецом. Похоже, Клюк поверил в его дружеские чувства и сейчас просил о помощи его, который всю кашу-то и заварил. Помог всем случай. Лейтенанты второпях забыли медкарту молчаливого "урюка", и теперь, чтобы его оформить, им явно не хватало данных.
- Блок!
Услышав, как его зовут в приемной, Немец успел сказать только одно слово:
- Дверь! - и поспешил на помощь врачам.
Тем самым Немец оставил право выбора действий мятущемуся Стасу. Ведь его команду можно было понять двояко: то ли охранять чертову дверь, то ли дать уйти через нее товарищу. Молодой ленинградец выбрал братскую помощь. Как только Немец вошел в ярко освещенную приемную, раздался хлопок закрывающейся двери и вопль Стаса:
- Клюк сбежал!
Бросив узбека изумленному дежурному, лейтенанты и Немец выскочили на улицу, пролетев мимо вытирающего кровавые сопли Стаса.
- Стой, гад, стрелять буду! - кричал усатый, вместо пистолета поднимая руку с двумя вытянутыми пальцами.
Со стороны действо смотрелось нелепо даже для "Скворечника", но Немцу было не до смеха. Его сознание разрывалось от противоречия: он радовался, что Клюк сбежал, и понимал, что партия проиграна. Чтобы победить Зло, ему нужно было самому стать Злом на время, а он не справился. Клюк исчез в темноте осенней ночи. Погоня по черному ночному Ленинграду оказалась абсолютно безрезультатной.
Злые и уставшие, они заночевали у Стаса. Вот кому действительно радости привалило. Пока они отсыпались, Стас всю ночь просидел с родителями на кухне. Вернувшись в полк, Немец с лейтенантами стал понуро ждать ответного удара от Клюка. ЧП пока не получило широкой огласки, начмед уехал в отпуск на неделю, а сами герои не торопились докладывать в части, что у них в дурке из-под носа сбежал опасный псих-наркоман и неизвестно где шляется. Только Стас ходил довольный и постоянно подмигивал Немцу: мол, ловко мы провернули освобождение друга! Еще через пару дней беглец нашелся. Грязный и оборванный, он объявился в квартире комполка, напугав того до трясучки. Четыре прошедших дня и ночи Михель прятался по чердакам и подвалам, а потом пешком, ночуя в лесу, пришел в военный городок из Ленинграда.
Выслушав его историю, мудрый полковник принял единственно верное решение. Он решил замять это дело. Михель Клюк тихонько переехал в учебный корпус, от медпунктовского греха подальше, и теперь незаметно наркоманил там, а еще бил из рогатки голубей и варил из них суп, чувствуя себя Наполеоном в изгнании. К Немцу в гости Клюк заходил редко и только по крайней надобности. Однако каждый раз собирал там народ и рассказывал, как чудесно избежал "Скворечника", благодаря реальному пацану Немцу.
Такими странными путями Ольгерту Блоку удалось победить Зло у себя дома. Но победа не доставила ему удовольствия, потому что чуть не сделала из него самого Михеля Клюка. Однако, хотя бы так, Немцу удалось сберечь для Советской армии запасы промидола, столь необходимые раненым солдатам для немедленного снятия жестокой боли. Правда, ненадолго. Где-то через год с лишним после дембеля Немец пересекся в Ленинграде со Стасом, и тот за парой пива в Пушкаре поведал ему, что как раз после ухода Ольгерта в полку грянул глобальный переучет хозяйства. Медпункт соответственно переупаковывал аптечки. В результате весь младший комсостав, водилы и санинструкторы, а также их друзья целый месяц радовались жизни, уйдя от нее в промидольные кущи. Михель Клюк на том пиру считался почетным гостем и даже на дембель ушел под промидолом. Но бардак этот случился уже без Немца и сильно его душу не тронул. Ибо сказано: после нас хоть потоп. Зато, насмотревшись на бесноватого Михеля, Немец приобрел стойкую идиосинкразию к употреблению внутривенных препаратов.
Как бы ни был противен Немцу апостол наркомании Михель Клюк, все же самым главным воплощением страшного зла, увиденного им в армии, Ольгерт считал Сергея Черняка. Надо заметить, что в полку Немец насмотрелся на всяких забавных и нелепых персонажей. Чего стоил только похожий на Бонапарта маленький грузин со смешной фамилией Зубадзе. У грузина от рождения была сухая правая рука, и в армию он попал, заплатив взятку, потому что у него в роду считалось позором не служить. Зубадзе всю свою службу пролежал в медпункте, где, несмотря на свое увечье, а может, и благодаря ему, стал незаменим на посту старосты, злобного и беспощадного. А маленький киргиз Саламатик рассказывал, что ему всего пятнадцать лет и его с братьями просто сгребли по разнарядке в районе, сделали новые документы и отправили служить. Сдали план. Так что в армию попадали весьма странные личности. Даже маньяки.
Черняк был одним из них. Описать его внешность достаточно сложно. Обычный среднестатистический солдат - худой, прыщавый, немногословный, с тоской в глазах - никаких особых примет. Разве что красивые черные глаза с поволокой да длинные девичьи ресницы. Украшал парня этакий туповатый коровий взгляд. Вот и все приметы. Его так и не замечали в полку, пока не приехали из города оперативники, не положили Сергея на снег, не заковали в наручники и не увезли в ленинградские "Кресты". Тут открылась такая история, что все сразу стали удивляться, как же так получилось, что они Черняка проворонили. И жалеть, что не утопили его в первый же день в очке. И вот почему.