Если и было нужно еще что-то, чтобы он забыл о моей просьбе, то именно это.
На мосту в вагон вошло много народу. Я с надеждой смотрел на рассаживающихся в креслах пассажиров. Но по мере того, как я разглядывал их лица, надежда гасла. С печалью я понял, что старик Вандербильт ошибался, говоря: "Проклятая толпа". Нужно было сказать: "Тупая толпа".
Здесь была еврейская делегация - полдюжина человек, возвращавшихся домой в Бронкс, запоздавшая стенографистка, которая тут же принялась красить губы, три кроликолицых юных хулигана, итальянка с четырьмя неугомонными детьми, почтенный старый джентльмен, подозрительно глядевший на возню детей, хорошо одетый негр, мужчина средних лет и приятной наружности с женщиной, которая могла бы быть школьной учительницей, две хихикающие девчонки, которые тут же принялись флиртовать с хулиганами, три возможных клерка и примерно с дюжину других неприметных слабоумных. Типичное "население" вагона нью-йоркской подземки. Бросив взгляд направо и налево, я пришел к выводу, что о богатом интеллекте тут говорить не приходится.
Бессмысленно обращаться к этим людям. Мои три охранника намного опережали тут всех в сером веществе и в изобретательстве. Они любую мою попытку сделают неудавшейся. Но все же я должен попытаться, чтобы кто-нибудь позвонил в клуб. У кого-нибудь может взять верх любопытство, и он в конце концов позвонит. Я устремил взгляд на почтенного старого джентльмена - он был похож на человека, который не успокоится, пока не выяснит, в чем дело.
И только я собрался открыть рот и заговорить, как девушка потрепала меня по руке и наклонилась к человеку в накидке.
- Доктор, - голос ее звучал четко и был слышен по всему вагону. - Доктор, Генри намного лучше. Можно я дам ему - вы знаете что?
- Прекрасная мысль, мисс Уолтон, - ответил тот. - Дайте ему ее.
Девушка сунула руку в свое длинное, спортивное пальто и вытащила небольшой сверток.
- Вот, Генри, - она протянула сверток мне. - Вот твой дружок, ему было так одиноко без тебя.
Автоматически я взял сверток и развернул его.
В моих руках была грязная, отвратительная, старая тряпичная кукла.
Я тупо смотрел на нее и начал понимать всю дьявольскую изощренность подготовленной мне ловушки. В самой смехотворности этой куклы был какой-то ужас. И после слов девушки весь вагон смотрел на меня. Я видел, как пожилой джентльмен, как бы не веря своим глазам, смотрел на меня поверх очков, видел, как Консардайн поймал его взгляд и многозначительно постучал себя по лбу - и все это видели. Грубый смех негра внезапно стих. Группа евреев застыла и смотрела на меня; стенографистка уронила свою косметичку; итальянские дети очарованно уставились на куклу. Пара средних лет смущенно отвела взгляд.
Я вдруг осознал, что стою, сжимая куклу в руках, как будто боюсь, что у меня ее отберут.
- Дьявол! - выругался я и собрался швырнуть куклу на пол.
И понял, что дальнейшее сопротивление, дальнейшая борьба бессмысленны.
Игра против меня фальсифицирована с начала и до конца. Я вполне могу сдаваться. И пойду, как и сказал Консардайн, туда, куда "грандиозный мозг", хочу я того или не хочу, И тогда, когда ему нужно. То есть сейчас.
Что ж, достаточно долго играли мною. Придется поднять руки, но, садясь обратно, я решил получить маленькое развлечение.
Я сел и сунул куклу в верхний карман пальто, откуда нелепо торчала ее голова. Пожилой джентльмен издавал сочувствующие звуки и понимающе кивал Консардайну. Один из кроликолицых юношей сказал: "Чокнутый", и девчонки нервно захихикали. Негр торопливо встал и направился в соседний вагон. Один из итальянских мальчиков заныл, указывая на куклу: "Дай мне".
Я взял руку девушки в свои.
- Ева, дорогая, - сказал я и так же громко и отчетливо, как и она, - ты знаешь, я убежал из-за этого Уолтера. Он мне не нравится.
Я обнял ее за талию.
- Уолтер, - склонился я над нею, - человек, который только что вышел из тюрьмы, где отбывал заслуженное наказание, недостоин моей Евы. Хоть я и сумасшедший, вы знаете, что я прав.
Пожилой джентльмен прервал свое раздражающее причмокивание и вздрогнул. Все остальные в вагоне, подобно ему, перенесли свое внимание на Уолтера. Я почувствовал удовлетворение, видя, как он медленно краснеет.
- Доктор Консардайн, - обратился я к нему, - как медик, вы знакомы с клеймом, я имею в виду признаки прирожденного преступника. Посмотрите на Уолтера. Глаза маленькие и слишком близко посаженные, рот расслаблен из-за дурных привычек, недоразвитые мочки ушей. Если меня нельзя выпускать на свободу, его тем более, не правда ли, доктор?
Теперь все в вагоне рассматривали то, на что я указывал, и взвешивали мои слова. И все это было почти правдой. Лицо Уолтера приобрело кирпично-красный цвет. Консардайн невозмутимо смотрел на меня.
- Нет, - продолжал я, он вовсе тебя не достоин, Ева. - Я тесно прижал к себе девушку. Это мне начинало нравиться - она была чудо как хороша.
- Ева! - воскликнул я. - Мы так долго не виделись, а ты меня даже не поцеловала!
Я приподнял ее подбородок - и - да, поцеловал ее. Поцеловал крепко и совсем не по-братски. Слышал, как негромко выругался Уолтер. Как это воспринял Консардайн, не могу судить. Да мне было все равно - рот у Евы удивительно сладкий.
Я поцеловал ее снова и снова - под гогот хулиганов, хихиканье девиц и восклицания пришедшего в ужас пожилого джентльмена.
Лицо девушки, покрасневшее при первом поцелуе, теперь побледнело. Она не сопротивлялась, но между поцелуями я слышал ее шепот:
- Вы заплатите за это! О, как вы заплатить!
Я рассмеялся и отпустил ее. Больше я не беспокоился. Пойду за доктором Консардайном, даже если он этого не захочет, - пока она идет с нами.
- Генри, - его голос прервал мои мысли. - Идемте. Вот и наша станция.
Поезд подходил к станции "Четырнадцатая авеню". Консардайн встал. Взглядом дал сигнал девушке. Опустив глаза, она взяла меня за руку. Рука ее была ледяной. Продолжая смеяться, я тоже встал. Между девушкой и Консардайном - Уолтер шел за нами, - я вышел на платформу и поднялся на улицу. Однажды я оглянулся, и сердце мое согрелось при виде выражения лица Уолтера. Во всяком случае это было туше для них обоих - в их собственной игре.
Шофер в ливрее стоял у подножия ступеней. Он бросил на меня быстрый любопытный взгляд и приветствовал Консардайна.
- Сюда, Киркхем! - коротко сказал тот.
Итак, я снова Киркхем. И что бы это значило?
Мощная машина стояла у обочины. Консардайн показал на нее. По-прежнему крепко держа Еву за руку, я сел и увлек ее за собой. Уолтер сел впереди, Консардайн за ним. Шофер закрыл дверцу. В машине был еще один человек в ливрее. Автомобиль двинулся.
Консардайн коснулся рычажка, и окна затянулись занавесом. Нас окружила тьма.
И как только он это сделал, Ева вырвала у меня руку, ударила меня по губам и, сжавшись в углу, молча заплакала.
Глава IV
Машина, дорогая европейская модель, быстро и ровно прошла Пятую авеню и повернула на север. Консардайн тронул другой рычажок, и непрозрачный занавес отделил нас от шофера. Тускло загорелась скрытая лампочка. В ее свете я заметил, что девушка восстановила дыхание и душевное равновесие. Она рассматривала носки своих изящных узких туфелек. Уолтер достал портсигар. Я последовал его примеру.
- Не возражаете, Ева? - заботливо спросил я.
Она не посмотрела на меня и не ответила. Уолтер с ледяным выражением лица уставился куда-то надо мной. Я закурил и сосредоточился на нашем курсе. Часы мои показывали без четверти десять.
Сквозь тщательно закрытые окна ничего не было видно. По остановкам движения я знал, что мы все еще на авеню. Затем машина начала серию поворотов и возвратов, как будто двигалась по боковым улицам. Однажды мне показалось, что она сделала полный круг. Я потерял всякое ощущение направления, что, несомненно, и было целью подобных перемещений.
В десять пятнадцать машина резко увеличила скорость, и я решил, что мы миновали район с напряженным движением. Скоро через вентиляцию донесся порыв свежего прохладного воздуха. Должно быть, мы в Вестчестере или на Лонг-Айленде. Точнее я сказать не мог.
Ровно в одиннадцать двадцать машина остановилась. После короткой паузы мы двинулись дальше. Я слышал за нами звон тяжелых металлических ворот. Минут десять мы двигались очень быстро, потом опять остановились. Консардайн очнулся от раздумий и раскрыл занавеси. Шофер открыл дверцу. Ева вышла, за ней Уолтер.
- Ну, вот мы и на месте, мистер Киркхем, - вежливо сказал Консардайн. Он был похож на гостеприимного хозяина, приведшего домой трижды желанного гостя, а не человека, которого он похитил при помощи возмутительных хитростей и лжи.
Я выпрыгнул из машины. При свете луны, водянистой, как глаза алкоголика, и предвещавшей шторм, я увидел огромное здание, похожее на замок, перенесенный с берегов Луары: в крыльях и башенках здания ярко сверкали огни. Девушка и Уолтер входили в его двери. Я осмотрелся. Нигде, кроме здания, не видно было огней. У меня сложилось впечатление отделенности и обширного, заросшего деревьями пространства, окружающего это место и гарантирующего его изоляцию.
Консардайн взял меня за руку, и мы миновали вход. По обе его стороны стояли два высоких лакея. Проходя мимо, я решил, что это арабы, оба необыкновенно мощные. Но оказавшись в большом зале, я остановился и невольно издал восхищенное восклицание. Как будто из лучших сокровищ средневековой Франции было отобрано все самое лучшее и собрано здесь. Длинные галереи, на треть расстояния до высокого сводчатого потолка, были утонченно готическими; гобелены и шпалеры, равными которым могут похвастаться немногие музеи, свисали с них, а щиты и мечи были оружием покоренных кораблей.
Консардайн не дал мне времени рассматривать все это. Он взял меня за руку, и я увидел рядом с собой безукоризненного английского лакея.
- Томас позаботится о вас, - сказал Консардайн. - До скорого свидания, Киркхем.
- Сюда, сэр, - поклонился лакей и провел меня в миниатюрный придел в углу зала. Он нажал на украшенную резьбой стену. Она скользнула в сторону, и мы вошли в маленький лифт. Когда он остановился, сдвинулась другая панель. Я оказался в спальне, обставленной на свой манер, с такой же удивительной роскошью, что и большой зал. За тяжелым занавесом находилась ванная.
На кровати лежал вечерний костюм, рубашка, галстук и так далее. Через несколько минут я был вымыт, гладко выбрит и одет в вечерний костюм. Он вполне подошел мне. Когда лакей открыл дверь шкафа, мое внимание привлекло висевшее в нем пальто. Я заглянул в шкаф.
В нем находилась точная копия всех вещей, имевшихся в моем гардеробе в клубе. Да, они все были здесь, а когда я взглянул на ярлычки портных, то увидел на них свое имя.
Мне показалось, что лакей, украдкой смотревший на меня, ждал выражения удивления. Если так, я его разочаровал. Моя способность удивляться истощилась.
- Куда теперь? - спросил я.
Вместо ответа он сдвинул панель и стал ждать, пока я войду в лифт. Когда лифт остановился, я, конечно, ожидал, что мы будем в большом зале. Ничего подобного. За сдвинувшейся панелью оказалась небольшая прихожая, отделанная дубом, без мебели и с одной дверью из темного дуба. Возле двери стоял еще один высокий араб, очевидно, ожидавший меня, потому что лакей поклонился, вошел обратно в лифт, и панель закрылась.
Араб приветствовал меня по-восточному. Открыв дверь, он повторил приветствие. Я шагнул через порог. Часы начали отбивать полночь.
- Добро пожаловать, Джеймс Киркхем! Вы пунктуальны до минуты, - сказал кто-то.
Голос был удивительно звучным и музыкальным, по своим качествам он напоминал орган. Говоривший сидел во главе длинного стола, накрытого на троих. Все это я рассмотрел до того, как взглянул ему в глаза; после я на некоторое время потерял способность видеть что бы то ни было. Глубочайшего сапфирно-голубоватого цвета, это были самые живые глаза, какие мне когда-либо приходилось видеть. Большие, слегка раскосые, они сверкали, как будто за ними скрывался сам источник жизни. Они напоминали жемчужины по яркости, а по твердости - алмазы. Ресниц не было, и глаза не мигали, как глаза птицы или змеи.
С немалым усилием я оторвал от них взор и посмотрел в лицо, на котором они располагались. Голова необыкновенно большая, с высоким и широким лбом, и абсолютно лысая. Поразительное полушарие, вместимостью вдвое больше среднего. Уши длинные, узкие и отчетливо заостренные на концах. Нос тяжелый, горбатый, подбородок круглый, но массивный. Губы полные, классически выточенные и неподвижные, как у древнегреческой статуи. Все огромное круглое лицо мраморно-бледное, без единой морщинки или линии, и абсолютно лишенное выражения. Единственно живыми на нем были глаза - удивительно живыми, сверхъестественно, ужасающе живыми.
Тело, та часть, что я мог видеть, было необыкновенно большое, мощная грудь указывала на огромную жизненную силу.
При первом взгляде чувствовалось нечто необычное, радиация нечеловеческой мощи.
- Садитесь, Джеймс Киркхем, - снова прозвучал раскатистый голос. Из тени за его спиной появился дворецкий и выдвинул для меня стул слева.
Я поклонился удивительному хозяину и молча сел.
- Вы, должно быть, голодны после долгой поездки, - сказал он. - Очень мило с вашей стороны, Джеймс Киркхем, что вы оказали мне честь и удовлетворили мой каприз.
Я взглянул на него, но не заметил и следа насмешки.
- Я в долгу у вас, сэр, - вежливо ответил я, - за исключительно занимательное путешествие. Что же касается удовлетворения вашего каприза, как вы это называете, как я мог поступить иначе, если ваши посланники были так… убедительны?
- А, да, - он кивнул, - доктор Консардайн действительно умеет убеждать. Он скоро присоединится к нам. Пейте… ешьте.
Дворецкий налил шампанского. Я поднял бокал и помолчал, с удовольствием глядя на него. Это был кубок из горного хрусталя, удивительно изящный и, насколько я мог судить, исключительно древний - бесценное сокровище.
- Да, - заметил хозяин, как будто я говорил вслух. - Действительно редкость. Это бокалы Гарун аль-Рашида. Когда я пью из них, мне видится калиф в окружении любимых собутыльников и гурий в его дворце в старом Багдаде. Вся роскошная панорама арабских ночей раскрывается передо мной. Их сохранил для меня, - продолжал он задумчиво, - покойный султан Абдул Гамид. Во всяком случае они принадлежали ему, пока я не почувствовал желания обладать ими.
- Должно быть, сэр, у вас исключительная способность убеждать, если султан решил расстаться с ними, - пробормотал я.
- Как вы заметили, Джеймс Киркхем, мои посланцы весьма… убедительны, - вкрадчиво отметил он.
Я прихлебнул вина и не мог скрыть удовольствия.
- Да, - сказал мой собеседник и хозяин дома, - редкое вино. Оно предназначалось исключительно для испанского короля Альфонсо. Но мои посланцы были… убедительны. Когда я пью это вино, мое восхищение его великолепием омрачается только сочувствием Альфонсо в его лишениях.
Я с удовольствием выпил. Потом набросился на великолепную холодную дичь. Мой взгляд упал на золотую вазу, украшенную драгоценными камнями. Она была настолько изящна, что я привстал, чтобы получше рассмотреть ее.
- Работа Бенвенуто Челлини, - заметил мой хозяин. - Один из его шедевров. Италия в течение столетий хранила его для меня.
- Но Италия добровольно никогда не согласилась бы расстаться с такой вещью! - воскликнул я.
- Нет, совершенно добровольно, заверяю вас, - вежливо ответил он.
Я начал разглядывать неярко освещенную комнату и понял, что она, подобно большому залу, тоже сокровищница. Если хотя бы половина того, что я видел, подлинники, содержание этой комнаты стоит миллионы. Но этого не может быть - даже американский миллиардер не может собрать такие вещи.
- Это все подлинники, - он снова прочел мои мысли. - Я коллекционер - в сущности, самый крупный в мире. Я собираю не только картины, драгоценности, вина, другие плоды человеческого гения. Я коллекционер мужчин и женщин. Я коллекционирую то, что неточно называют душами. Вот почему, Джеймс Киркхем, вы здесь!
Дворецкий наполнил кубки и поставил рядом со мной еще одну бутылку в ведерке со льдом. На столе появились ликеры и сигары, и дворецкий, как по какому-то сигналу, отошел. Исчез, как с интересом заметил я, через другую панель, скрывавшую еще один замаскированный лифт. Я заметил, что дворецкий - китаец.
- Маньчжур, - обронил мой хозяин. - Княжеского рода. Но считает службу мне большой честью.
Я небрежно кивнул: дело обычное. Как будто дворецкие - маньчжурские князья, вина, предназначенные для короля Альфонса, кубки из багдадского дворца калифа и вазы Челлини встречаются повседневно. Я понял, что игра, начавшаяся несколько часов назад в Баттери-парке, достигла своей второй стадии, и намерен был участвовать в ней с наилучшими манерами.
- Вы мне нравитесь, Джеймс Киркхем, - голос был абсолютно лишен эмоций, губы почти не двигались. - Вы думаете: "Я пленник, мое место в мире занято двойником, даже мои ближайшие друзья не подозревают, что это не я; человек, говорящий со мной, чудовище, безжалостное и бессовестное, бесстрастный интеллект, который может уничтожить меня так же легко, как задувают пламя свечи". Во всем этом, Джеймс Киркхем, вы правы.
Он помолчал. Я решил, что лучше не смотреть в эти алмазно-яркие голубые глаза. Зажег сигарету и кивнул, устремив взгляд на горящий конец.
- Да, вы правы, - продолжал он. - Но вы не задаете вопросов и ни о чем не просите. Голос и руки у вас не дрожат, в глазах нет страха. Вместе с тем мозг ваш не дремлет, вы весь как на цыпочках и хотите заполучить хоть какое-нибудь преимущество. Как житель джунглей, вы невидимыми антеннами своих нервов ощущаете опасность. Каждое чувство ваше настороженно, вы ищете возможность вырваться из опутавшей вас сети. Вы ощущаете ужас. Но внешне в вас нет от этого ни следа - только я мог это ощутить. Вы очень нравитесь мне, Джеймс Киркхем. У вас душа настоящего игрока!
Он снова помолчал, глядя на меня через край своего кубка. Я заставил себя встретить его взгляд и улыбнуться.
- Вам тридцать пять, - продолжал он, - уже много лет я слежу за вами. Впервые вы привлекли мое внимание своей работой на французскую секретную службу на втором году войны.
Пальцы мои невольно стиснули кубок. Я считал, что никто, кроме меня самого и шефа, не знал об этой моей опасной работе.