Именно потому, что на Пашку достаточно посмотреть, и видно, что он - нормальный, приличный мальчик, умный и чистоплотный. Что слои пыли на его физиономии - дело временное и дорожное, так сказать, часть приключения, после которого парень вернется в мир, где чистые носки и трусы - никем не обсуждаемая норма, где дураком считают не того, кто читает книжки, а как раз того, кто не читает; где трезвый папа разговаривает, а не дерется; где мама с мягким голосом и добрыми руками зовет обедать, а не ругается матом.
Добрый, хороший мир стоял за этим мальчиком. Мир хорошей генетики, хорошего воспитания, хорошей кухни, хорошей библиотеки. Уже это одно вызывало в ущербных тварях злобную ненависть сидящих на игле, кирявших лет с двенадцати, сунувших сигарету в слюнявую пасть лет с восьми. Ненависть сдыхающих, гниющих заживо, лишенных будущего; ненависть пропащих к тому, кто много лет еще будет только входить в мужскую силу, только разворачивать могучие крылья, когда их и следа не будет на планете. Обычно такие не могут даже отомстить за себя: милиции они очень боятся. Тут, в кои веки, они получали возможность.
А тут еще Ирина… Чистоплотная, крепкая, почти не уставшая за полдня трудного пути. Длинноногая красивая девчонка в новой водолазке и джинсах, которая никогда не станет по доброй воле девчонкой никого из этих полудневных привидений. Как и всякая красивая и разумная женщина за всю их короткую, убогую жизнь подонков.
Непросто было решиться начать ЭТО посреди города, на глазах у множества людей. Первым решился вожак. На то он и был вожак, на полгодика постарше остальных, с рыбьими глазами и лицом цвета лягушачьего брюха.
- Ты, керя… марафет е?
- Что?!
- Марафету дай… На мастырку…
- Нету фета… А что такое фет? Или он марафет?
- Брезгуешь, да?! - прорезались нотки истерики в скулительном тоне вожака. - Брезгуешь?! Мы тебе не люди, да?! Не люди?!
Вожак сильно рванул Павла за ворот рубахи, заставил его сделать шаг от Ирины, и от выбранного места. Теперь Павел, начавший двигаться по чужой воле, все больше и больше зависел именно от нее, остановка была за следующими шагами. А кроме того, вокруг Павла молча (пока молча), неподвижно (пока неподвижно) собирались "полдневные тени". Пока только стояли и смотрели. И с точки зрения наблюдавших со стороны все выглядело, как разборки внутри одной шайки. Эти двое затеяли драку, а остальные уставились, как и полагается шпане.
Вожак не имел представления о вещах, которые Павел знал чуть ли не с рождения. За год он не понял бы того, в чем Павел разобрался бы за три минуты. Но и знание многого того, что вожак знал почти на уровне инстинкта, было совершенно чуждо Павлу. Он, конечно, мог бы понять, как надо избивать и калечить, но ему было бы нужно много времени для этого. Павел вроде бы и понимал, что делает собравшаяся шайка, но и понимание у Павла было слабым, нечетким; даже то, что он чувствовал инстинктивно, блокировалось логикой: "Но ведь этого не может быть!".
Вожак уже хватал Павла за грудки, надсадно завывая что-то про городских хлюпиков, которым слабо сказать честно, что они брезгуют простыми людьми.
- У тебя-то вот она, какая рожа! Какую харю наел! Тебе бы, падла, столько выпить, посмотрел бы я!
Вопли вожака все больше напоминали шаманские окрики - и полным отсутствием логики, и производимым действием. Так красножопые, размазывая по тупым грязным харям слезы и сопли, рвали рубахи перед офицерами на вокзалах и площадях Мировой войны, переходящей в Гражданскую:
- А у тебя вшей почему нет?! А ты сифилисом болел?! - приводя себя во все большую ярость по поводу этих гладких гадов, которым не нужен новарсенол, которые не знают полных страданий выхода из запоя и не спят с окопными проститутками ("Конечно, у этих-то медсестры! Этим можно!").
Ирина вдруг обнаружила, что между ней и Павлом возникли три спины, которые она вовсе не рада здесь видеть. Еще двое встали по бокам. Эти двое вроде бы не обращали на Ирину никакого внимания, но стискивали ее все плотнее, до невозможности пошевелиться. Все это напоминало случай годовой давности, о котором не знали родители. Ирина была уверена, что даже мама, не говоря о папе, упадет в обморок, если узнает об этом. Тогда Ирину и ее подружку Лену пытались прижать в подворотне, и девчушкам пришлось показать, что они не зря ходили в секцию. Тогда Ирка долго решалась: нужно было преодолеть в себе нечто для того, чтобы ударить человека. Теперь она решилась побыстрее: и все-таки был опыт, и опасность (пока) грозила не ей, а так решаться много проще.
…Первым рухнул стоящий справа: коротко вякнул, сложился вдвое, рухнул вперед головой - подкосились ноги.
Левый стал разворачиваться к Ирине, и нейтральное выражение его физиономии стало переходить в заинтересованно-удивленное. А в следующий момент и этот левый уже разворачивался в полете, планировал на асфальт головой вниз.
Только один из трех, стоявших между Павлом и Ириной, успел обернуться: первым двум хватило пинка в промежность, метко нанесенного в самое уязвимое место, после чего они присели на асфальт в задумчивости и просидели довольно долго, говоря что-то про себя. И не могу не сказать: крепкая все же это тварь - человек! Как ни разрушал себя этот третий напитками и зельями, причем с самого нежного возраста, но все же хватило мозгов! Не все пропил и прокурил до конца этот третий, оказался человеком понятливым: с невероятной скоростью вчистил он вдоль по улице и, ни разу не оглянувшись, исчез среди домов и домиков.
Только что стоявший среди враждебных рыл, изрядно растерявшийся Павел оказался вдруг один на один с тоже растерявшимся, в свою очередь, вожаком… И сделал то, чего давно хотел и не решался: присев от напряжения, ударил снизу вверх кулаком в челюсть. Ударил неумело, отбил руку, но вожаку вполне хватило. В конце концов, за всю свою жизнь вожак съел не больше двух-трех полноценных обедов из трех блюд, а простейший грипп у него длился по месяцу, потому что никак не лечился. Павел был несравненно менее опытен, гораздо хуже представлял, что надо делать, но он был несравненно здоровее, да и просто лучше кормлен. Вожак приземлился надолго, из распахнутого рта стекала кровь.
И тут же зафыркал, начал двигаться автобус, а в молчавшей до тех пор толпе настроения были, что называется, разные.
- А кто им позволил наших бить?!
- Так те же первые напали!
- Кто их разберет, кто там напал!
- Нет, ну им кто позволил наших бить?!
- Правильно сделали!
- Фулюганы! Бандиты!
- Нет, ну а девка-то!
- Я б такой девке, будь это моя дочка!
- Так те же первые напали!
- Фулюганы! Деточек побили! Не умеют с детками играться! - надсаживалась нечистоплотная бабка с кошелкой, распространяя ароматы дешевых духов, перегара и пота.
В скучной жизни Белогорска назревал соблазнительный, долгий скандал с воплями, взаимными оскорблениями, разбирательствами и тыканьем друг в друга пальцами.
Павел понял, что пора смываться.
К счастью, к стоянке бесшумно подваливал боком автобус Белогорск - Абакан, и Павел чуть не силой втащил в него растерявшуюся Ирину. На остановке шуму было много:
- Не пускайте их! Сейчас милиция!
- Не лезьте к ребятам! Не слушайте их!
- Самих не слушайте! Они против наших!
Две-три самых незанятых тетки ломились в дверь автобуса, оттесняемые контролером. Казалось бы, "несчастные деточки" как раз приходили в себя и являли отличный объект приложения материнских эмоций. Так сказать, представляли собой прекрасный объект жаления и спасения. Но вот тут-то ярко проявилось, что теткам на самом деле вовсе-то и не хотелось никого спасать; им хотелось только бить, и они, как умели, организовывали себе сладостные ощущения.
К счастью, контролер - девушка чуть старше Ирки - не испытывала ни малейшего желания участвовать в буче.
- Вы едете?! У вас билет?! Тогда па-апрашу вас!
Автобус тронулся, оставляя на стоянке небольшую шумную толпу, и девушка подмигнула ребятам:
- А здорово ты их! Где так учат?
- Я в секции три года занималась… - готова была заплакать Ирина. - Нет, правда, что они? Мы же никого не трогали, они же первые…
- Зато они свои! - назидательно тряхнула девушка русой, до пояса, косой. - Небось, у вас тоже если наши попадутся, ваши им накостыляют!
- Да никто им костылять не будет…
Но девушка смотрела понимающе, лукаво:
- У нас заречные тоже если поймают приречного, тому лучше сразу делать ноги. И наоборот, если приречные заречного поймают. Вы-то сами карские?
- Да. Только у нас такого нет…
- Ну уж и нет! Мне парень один рассказывал, он из Закровки - у них по улице чужим лучше и не проходить! Особенно с Пугача или с Колинаевки. Вмиг руки-ноги поотрывают!
Девушка хорошо, ясно улыбалась. Ее улыбка ассоциировалась с чисто прополотым огородом, сохнущей на руках землей, с кринкой, полной парного молока, с милыми домашними заботами: какую рубашку надел? Хорошо ли кушал Коленька? Что это разоралась, убежала в лопухи звонкая кошка Марфушка? С бледным месяцем, поднявшимся над стогами, с тихим душевным разговором на лавочке.
- У нас как говорят? Не парень, если за свою девушку кровавыми соплями не умылся. Не девушка, если рукава слезами не намочила по парню. А как ты… Эх, здорово!
И раскрасневшаяся девица от избытка чувств даже замотала головой, пока косы не пошли вразлет.
И Павел, и Ирина слабо представляли себе, что делается в Закровке, Пугаче и прочих районах индивидуальной застройки, мало посещаемых остальными горожанами. Может, под самым их носом и правда царит все это средневековье… На обоих пахнуло чем-то диким первобытным, жутким. Как будто им рассказали про человеческие жертвоприношения или про пляски голых девиц под полной луной для лучшего урожая.
В Абакане повезло - удалось быстро пересесть на автобус до Минусинска и ехали уже без приключений. Енисей в этом месте был непривычно быстрым, узким, еще не принявшим в себя множество речек и речушек, не успевшим разлиться двухкилометровой рекой по необъятной равнине. И сразу кончилась Хакасия. Автобус поехал по местности, до смешного напоминавшей ту, которую оставили ребята под самым Карском, на четыреста километров севернее: сосновые леса на песчаных легких почвах, медленно текущие реки, полное отсутствие голых пространств. И краски были другие, без пронзительной хакасской синевы.
Не случайно именно здесь почти триста лет назад поселились русские мужики, основали Минусинск и много сел. Хакасы почти не населяли сосновые боры и тучные земли Минусинской котловины, на левый берег, в саму Хакасию, русские не пошли.
За Минусинском трасса оказалась почти пустая. Четыре часа, - основной поток транспорта схлынул. А немногие проезжие не торопились никого подбирать. Не остановил свою иномарку, промчался мимо загорелый мужик в спортивной рубашке, оглашая трассу воем Вилли Токарева. Не остановился пожилой, солидный, в черной тройке, на "Волге". Правда, люди тут были вежливые - руками показывали, что сворачивают, взять не могут.
Остановился дребезжащий "Запорожец" - пожилой учитель физкультуры из Ермаков возвращался из Минусинска, от давно замужней дочери. И в шесть часов ребята были в Ермаках, вместе с жесточайшей головной болью - от рева двигателя и главным образом от рассуждений об упадке нравов и безобразий, чинимых современной молодежью.
И все равно здесь чувствовался юг. И солнце стояло высоко, и деревья были огромные, гораздо выше, чем под Карском. Такие тополя - как баобабы, под кроной которых скрывается весь деревенский дом, - Павел видел разве что под Воронежем.
Еще Павла поразили окрашенные в белый цвет домишки, а между ними долину пересекала лесополоса из таких вот огромных деревьев, да еще с белеными стволами - вид был совершенно украинский, в потоках яркого, пронзительного света.
На холмах бродят огромные тени облаков, и вид вполне мирный, пока не надвинулась хмарь. Надвинулась почти мгновенно, и непонятно даже - это от движения машины или сама собой шла мгла, стена непогоды. С ревом обрушилась сплошная стена дождя, дед притормозил - все равно дворники не справлялись. Об машину, об стекло, об трассу колотились капли, как будто взрывались от ударов. Во все стороны с силой летели фонтанчики. Павел не сразу успел закрыть окно, и удивился - дождевая вода была теплой, как не во всякой реке. Тоже яркая примета юга! Минут пять - и дождь уже прошел, стало парить. Потоки воздуха колыхались, поднимаясь вверх вместе с водяным паром. Местность становилась словно бы непрозрачной… Но скоро они уже ехали там, где никакого дождя вообще не было.
Трудно сказать, где появилось ощущение юга… Во всяком случае, когда выезжали с Солгонского хребта, его еще не было. А на подъездах к Абакану оно появилось и не отпускало до конца.
А еще чувствовалась близость гор. Слишком неровная местность, и слишком много везде камня. Очень заметно было, что чехол мягких пород, глины и песка здесь много тоньше, чем под Карском. Вот оползень на склоне холма - и в обнажении торчат огромные серые плиты, а не оплывшая глинистая яма.
Вот дорога углублена в склон холма, врезается в землю и видно, что толщина слоя глин и песков от силы сантиметров тридцать, а дальше пошли снова камни и окатанные слои гальки, но чаще - плитняк, начавшее разрушаться тело горы.
И реки - мелкие, с каменистым дном. Только углубляется река - а книзу идет уже твердое каменное основание, и реки петляют по нему - порожистые, мелкие, извилистые, неспокойные.
В деревнях тоже то три пролета в ограде - из дерева, а один - из плитняка. То ползабора из плитняка, то даже целая стена дома. Значит, камня много, и он дешев.
Гораздо хуже дождя был, несомненно, сам дед.
- Ряздягаются… Представляете, вот тут все голо! Рубашечка такая… или кофточка… только досюда, - похлопывал себя по животу активный старец, для чего ему пришлось выпустить руль. Машина завиляла: заметалась, пролетая в полуметре то от одной, то от другой канавы. - Вот до чего дошло! Живот по самый пуп торчит, а то и ниже, почитай, по самые волосья! - Последние фразы дед произнес напряженным, жадным голосом, и глаза у него полыхнули блеском недобрым, бесовским и стали даже вроде совсем желтыми. - Ну куда такое дело годится, а?! У нее и юбчонка только до сих пор! - быстро провел себя дед по бедрам, тяжело задышал и так же быстро облизал языком губы. - Можно подумать, советской молодежи делать больше нечего… Можно подумать, ей надо вот так… раздеваться, чтобы наголо, и чтобы вести себя совершенно свободно… как в ихней Америке!
Как не были наивны дети, напряжение деда передавалось им. А Ирина чисто инстинктивно, подвинулась поближе к Павлу, свела поплотнее колени (что уж вовсе глупо, если девушка в джинсах) и ссутулилась, пряча грудь, хоть особенно и прятать было нечего.
Так и прошли эти сорок минут в тихом ужасе: дед вещал истины в последней инстанции, дети шалели от его дурости, обалдевали от страха. Ирина все сильнее жалела, что она девочка.
- Вас, ребята, в Ермаках куда?
- К автостанции… наверное.
Только тут Павел вдруг сообразил, что попасть в Ермаки - это же совсем не то, что попасть в Малую Речку!
В древние советские времена от Малой Речки в Ермаки три раза в неделю ходила "будка" - то есть попросту говоря, леспромхозовский ГАЗ-66 с фанерной будкой в кузове и с сиденьями для пассажиров. Но во-первых, Павел не помнил, по каким дням ходила "будка" и в какое время ждала на площади. А если бы и вспомнил, ему бы это не помогло, потому что уже пять лет, как никакая "будка" совершенно никуда не ходила.
В те же древние времена каждый день в Малую Речку ходила машина со свежевыпеченным хлебом, а очень часто и с другими товарами. Но те же самые пять лет назад магазин в Малой Речке прихватизировали. Владелец построил там свою пекарню, а за товарами ездил нечасто и о поездках никого не извещал.
А попутки в Малую Речку ездили в среднем одна в две недели.
Из сказанного вытекало со всей очевидностью, во всей первозданной красе, что спасение утопающих - дело рук самих утопающих: Павел с Ириной или пойдут пешком последние полсотни километров, или все-таки найдут машину. Вроде бы, несколько машин стояли здесь же, на автобусной площади. Даже Павлу было видно, что элегическая небрежность поз и небрежная расхлябанность слоняющихся вокруг шоферов вызваны желаниями прозаическими - найти седока, да еще в месте, где найти его почти что невозможно. Поведение шоферов похоже было на действия людей, стремящихся дождаться конца света… или, скажем, огненного дождя.
- До Малой Речки поедем?
- Малая Речка?! Это же сто верст в горы! За триста еще подумаю, да и то…
Пришлось подойти к другому "жуку" и поделиться впечатлениями: может быть, у того, у первого, не все в порядке с головой? А то как же он не знает, что в Малую Речку вовсе не сто, а всего полсотни верст, через Раздольное?
Доказав таким образом, что знает и места, и расстояния, Павел мог надеяться нанять машину за более приемлемую цену. Например, рублей за сто. Этой суммы Павел с папой не предусмотрели, да что поделаешь? Зато подэкономил на билетах…
- Я и сам хотел в ту сторону… Только мне, понимаешь, только до Раздольного… И надо с братом ехать, вот… Стольник плати, и поехали.
С одной стороны, все было вовсе и не так уж плохо, появлялся шанс через полтора-два часа быть на месте. С другой - перспектива оказаться в глухом месте с этим жуликоватым типом и его братом… или там не братом, кто разберет… Такая перспектива совсем не радовала Павла, особенно после Белогорска и прочих приключений на трассе.
- Ладно, поехали.
- А деньги-то у тебя есть? - поинтересовался мужик очень уж небрежным тоном. Павел прямо подскочил от такого.
- Деньги… Вот смотри, - показал Павел несколько смятых десяток.
- Мне сто надо.
- В Малой Речке мой отец сейчас, отдыхает. Будет тебе сто рублей, - объяснил Павел с максимальной убедительностью.
- Так твой же папа сейчас… - осеклась Ирина, встретив совершенно бешеный взгляд Павла.
- Только сегодня его не будет - он на гольцах, - светски объяснил Пашка Ирине. - А деньги-то я знаю, где.
- А твой батяня кто? - так же небрежно поинтересовался нанимаемый.
- Полковник милиции, начальник угро.
И Павел, и Ирина заметили, как местный жлоб внутренне подтянулся.
Проехали Раздольное, и на горизонте показались горы. Темные в это время года, рыже-сине-голубые. В мае и начиная с октября вершины гор были бы белые, но горы и так впечатляли. К восьми часам двенадцатого августа дети проехали по улицам Малой Речки, и машина встала возле нужным им ворот.
- Ну, бери деньги…
По знаку Павла, Ирина выскочила из машины. Паша сунул водителю сторублевку.
- А батяня?!
- У батяни я еще возьму. Ну, спасибо тебе, до свидания.
Вежливый Паша не преминул отметить выражение лица водителя, когда тот понял - деньги-то у парня были… И мысленно погладил себя по головке за то, что был так глубоко прав, обманув хитрого мужика. Впрочем, деятель не собирался еще уезжать, он с интересом изучал, что то дальше будут делать его юные друзья… А вдруг запросятся обратно?