* * *
Живущие во дворце Кокидэн дамы не придали значения осторожным шагам на галерее. Госпожа Акико и Норико через пустые покои проскользнули в свои помещения. Но спать им в эту ночь не пришлось.
Норико устроилась в своем закутке за ширмой, а госпожу Акико позвал сквозь ситоми знакомый голос. Раньше Норико бы замерла и вслушивалась в каждое слово, а теперь, теперь… Обиду она ощутила, услышав этот голос, запоздалую обиду – и ничего больше.
Госпожа Акико выбралась на галерею и некоторое время совещалась там с Фудзивара Нарихира.
Молодой аристократ был обеспокоен – не пошли бы слухи о его участии в ночном переполохе. Да и Акико такая слава была бы ни к чему.
Конечно, Юкинари первым делом приказал старшему кэраю молчать. Но одно дело – слуга, другое – служанка. И к тому же, единственный мужчина, чьего приказа Норико действительно бы послушалась, был старый господин Минамото. И решено было подействовать на юную служанку добрым словом.
– Я хотела обратиться к тебе с просьбой, – несколько смущенно сказала госпожа Акико, пробравшись за ширму к девушке. – Если ты выполнишь эту просьбу, то есть, если ты ее честно выполнишь… Тебе сделают богатые подарки.
Девушка молчала. Ей сейчас было не до подарков.
– Никому не говори о том, что произошло ночью во дворце Дзидзюдэн… – прошептала придворная дама. – Об этом просит тебя и твой молодой господин Минамото Юкинари. И господин Фудзивара Нарихира тоже об этом просит.
Норико вздохнула. Ей казалось, что господин Нарихира мог бы как-то иначе выразить свою признательность. Но если он вспомнил о своей спасительнице лишь для того, чтобы попросить ее о молчании да предложить подарки…
– Отпустите меня домой, – прошептала Норико. Хотя с такой просьбой ей бы следовало обращаться к госпоже Гэн-но-тюро.
– Тебе не нравится в государевом дворце? – удивилась придворная дама. – Разве тут скучно живется?
Девушка промолчала.
– Ты неудачно приехала, у госпожи Кокидэн были Дни удаления от скверны. Но подожди немного – тут начнется веселая жизнь! – пообещала госпожа Акико. – И ты тоже заживешь неплохо. Если только дашь слово, что будешь обо всем молчать.
Девушка лишь ниже опустила голову, так что густая челка совсем завесила ее лицо.
Придворной даме стало любопытно – чем это деревенской девушке с дикого севера не полюбился государев дворец. Конечно, для простой служанки он не так притягателен, как для девицы из хорошей семьи, да и чем дальше Норико от Хэйана – тем больше надежды, что тайна будет соблюдена. И все же Акико решила довести соблазн до конца и посмотреть, что из этого получится.
– Я могу удочерить тебя, – подумав, сказала она. – Это совсем не так уж плохо – стать моей приемной дочерью. Ты попадешь в хороший род. Будешь уже не просто дворцовой служанкой, а дамой! Дамам очень весело живется. Была ли ты когда-нибудь на поэтическом турнире, в котором участвуют лучшие из лучших? Знала ли ты, как содрогается душа, когда звучат стихи, а сам государь сравнивает их и называет победившее стихотворение? Видела ли ты состязания наших стрелков из лука? Слышала ли ты настоящую музыку – когда флейту берет в руки сам государь? Или его учитель – военный министр Такадо?
Норико помотала головой, и видно было, что музыка, даже в государевом исполнении, ее не прельщает.
– А можешь ты вообразить зал во дворце Дзекедэн, когда там проводят состязания цикад и сверчков? – спросила госпожа Акико и искренне обрадовалась, увидев интерес в черных глазах девушки. – Ряды прелестных столиков, а на них маленькие бамбуковые клетки, в которых стрекочут эти милые создания? Или же состязания редких вееров? Молодые придворные привозят неведомо откуда старинные планочки для вееров, заказывают мастерам новую роспись, а то еще и добывают из бабкиных шкатулок подлинные сокровища!
Но такие утонченные радости тоже оказались чужды сердцу Норико.
– Если ты не привыкла целыми днями находиться в помещении, то и это не беда! – госпоже Акико показалось, что она поняла, чем девушке не полюбился дворец. – Летом под черепичной крышей становится жарко, и мы целые дни проводим на вольном воздухе. Мы даже ночью спим в саду! Представляешь, как это забавно? Нас там свободно навещают молодые люди… без всяких бамбуковых штор и церемониальных занавесов…
Норико только вздохнула.
– Если ты будешь моей приемной дочерью, то сможешь тогда стать женой любого из наших молодых господ! – сообразив наконец, чем могут быть заняты мысли четырнадцатилетней девушки, предложила госпожа Акико. – Конечно, не госпожой из северных покоев, но все-таки… Бывали случаи, когда дочь простолюдина рожала наследника знатному сановнику, а тогда…
Но и это заманчивое предложение только опечалило девушку. Госпожа Акико попросту не знала, что еще несколько дней назад та мечтала о молодом господине…
– Я хочу домой, – прошептала Норико.
– На север?
– Да, госпожа.
– И почему же ты так хочешь жить на этом диком, холодном, варварском севере, когда у тебя есть возможность остаться в прекрасном Хэйане? – удивилась придворная дама. – Там что ни день – варвары нападают на усадьбы. Мне госпожа Йоко такое рассказывала…
– Я хочу выйти замуж, – твердо отвечала Норико.
– За кого? – удивилась Акико.
– За мужчину…
И девушка с тоской посмотрела в окно – там над прекрасными кровлями государевых дворцов уже светлело небо.
Придворная дама была далеко не глупа. Больше вопросов она задавать не стала.
* * *
Медленно катилась небогато убранная повозка, сопровождаемая четырьмя кэраями, Кэнске и Бэнкеем. В повозке ехала Норико и везла свое неожиданное богатство – свертки шелка, изумительной красоты циновки и посуду, ларчики с нарядными расписными гребнями и золотыми шпильками для волос. Все это ей подарили госпожа Акико, Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари.
Норико возвращалась домой, на север.
Уезжая, она очень беспокоилась о госпоже кошке – и монах объяснил ей наконец, что именно благодаря трехцветному пушистому оборотню Рокуро-Куби чуть не погубили саму Норико. Девушка изумилась, но не испугалась. Во всяком случае, теперь она понимала, что за чудеса творились с ней в заброшенной усадьбе и во дворце Кокидэн. Она только спросила – не пойдет ли вмешательство оборотня во вред здоровью. Монах посоветовал ей, добравшись до дома, показаться хорошему заклинателю злых духов, и она вроде бы успокоилась.
Бэнкей шагал рядом с невысоким коньком, на котором ехал Кэнске, и вел с кэраем очень приятный для обоих разговор о засадах и нападениях, отступлениях и долгих ночных переходах, о колчанах из вишневого дерева и тисовых луках, о стрелах из бамбука и стоячих щитах… Монаху и старшему кэраю было что вспомнить.
Но о побоище во дворце Дзидзюдэн они молчали.
Только один раз оба одновременно вспомнили о нем – да и то не сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий к заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.
Бэнкей и Кэнске переглянулись – и продолжали судачить о воинских доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных китайских монастырях.
Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у хижины лесорубов.
Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает такого жениха на свой лад.
– Славная девушка, – сказал он Бэнкею. – Я еще повеселюсь на ее свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была – а Норико спасла молодого господина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник… Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся… Что это такое притащил в корзине твой приятель?
– Бронзовое зеркало, – объяснил Бэнкей. – Когда-то давным-давно, когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется, монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я не знаю, врать не стану…
– Раздобыть бы такое зеркало… – вздохнул Кэнске.
– И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь попроще.
Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные четки, – и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он, хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.
Тогда он шел пусть коротким, но – Путем. Сейчас он сидел в ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался сделать, – вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно ты выполнен приказ, а если да – то каким образом следует продолжать столь необычный для монаха путь.
Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней примешалось еще что-то – давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.
Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко поднял голову.
К нему шла трехцветная кошка.
И надо же – монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки – и через мгновение прижал к груди милого зверька.
– Где ж ты пропадала, кошка? – ласково спросил он, почесывая белую шейку.
Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь и повела его за собой к дверям хижины.
Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного взгляда, и Бэнкей вошел следом.
Кошки не было – но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико. Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту, которые он уже видел и запомнил.
Бэнкей уставился в пол – но не вышел.
Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос тонким ароматом.
– Наверно, ты уже понял, кто я, – поднявшись, сказала женщина. И, не дождавшись утвердительного кивка, добавила: – Я – Оно-но Комати.
Бэнкей и тут ничего не ответил.
– Я поэтесса Оно-но Комати, – поняв, в чем дело, усмехнулась красавица. – Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно…
– Напрасно ты это сказала, – буркнул монах. – Теперь я знаю, что ты – призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю…
– Ты и раньше знал, что я – призрак, нечисть, гостья из могилы, возразила она. – И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.
– Не люблю я их читать, – признался монах. – Ямабуси – те, когда читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь – откуда это взялось? Мне бы чего попроще делать.
– С Рокуро-Куби воевать? – усмехнулась красавица.
– Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? – строго спросил Бэнкей. – Тебе-то что – а ее бы загрызли… И меня с ними стравила, между прочим.
– Выслушай меня, – сказала красавица. – Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела – и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!
– Отступятся эти звери, как же!
– Прости меня, если можешь, – жалобно попросила она. – Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!
– Простил… – проворчал Бэнкей.
– Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?
– Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, – стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. – Над тобой заклинания читать надо… И шла бы ты оттуда, откуда появилась…
– Я уйду… – печально пообещала Комати. – Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, – я уйду. Без единого слова…
– Говори, – позволил Бэнкей и отвернулся.
– Я была прославленной красавицей, – начала она, – и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день – и я не смогу сложить танка… Но все это случилось.
– К тебе пришла старость, – понимающе сказал монах. – Она ко всем приходит.
– Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! воскликнула Комати. – Если бы знал, каково это – владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя… А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову – и вся моя молодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу – мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости…
– Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи… – и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.
– Я не могла… – прошептала красавица. – Я не могла… Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви… что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь…
– Тебе? – забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. – Ты?..
– Я была слаба и искала того, что ищут слабые души – полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений… Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала – сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал – и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием… Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?
– Нет, не знаю, – мрачно сказал монах.
– Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?
– Нет!
Оба они знали, что Бэнкей солгал.
– Пусть так… – прошептала Комати. – Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь – и он не появился.
– Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, – видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. – Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияет на сердце…
– Да, он умер, – на удивление спокойно согласилась Комати. – А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день – и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно… И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет…
– Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, – заметил монах. – И ты бы не побоялась утренней сырости.
– Здоровье у меня было крепкое, а вот красота – непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала – еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась…
– Для кого бы ты сочиняла романы в горах? – искренне удивился Бэнкей. – Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?
– Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, – немедленно и четко ответила образованная поэтесса. – Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна – суетные страсти, власть кармы и боль… Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай…
Она помолчала, глядя в крошечное окошко.
– Точно такой же была луна… И я лежала на старых циновках. И мне было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было пятьдесят лет назад… Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни одной строки! .. И я безумно желала написать хоть несколько слов… Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала – все кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я расплачивалась за его смерть.
– Такова твоя карма, – сказал Бэнкей. – Если ты действительно так страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало счастья.
– Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и замысловаты, как ава…
– Как что? – не понял монах.
– Лакомство такое, – усмехнулась Комати. – Вообрази себе жгут из сладкого теста длиной в два сяку, закрученный множеством петель. Когда-то я это очень любила… Я думала одновременно о самых разных вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять пришел к моим воротам! И я бы отворила их в первую же ночь! Только теперь, когда мысли путались и петляли, я поняла, с какой силой могла бы ответить любовью на любовь! .. И тут же вспомнила о звездах Пастух и Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются на Сорочьем мосту… Я подумала – сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание, я вложу в свое больше… Странные мысли приходят на ум умирающей старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.
– Кажется, я понял, что произошло, – медленно сказал Бэнкей. Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.
– Я попробовала написать танка – и не смогла… Не дописала. Я думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать, положила кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос. Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои строки, мои недописанные строки. "Я буду искать и найду эту женщину! – воскликнул он. – Она зовет возлюбленного – ну так я и буду ее возлюбленным!". Перед моим внутренним взором появилось юное и прекрасное лицо. Я поняла – он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!
– Но твоя плоть давно исчезла.
– Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа, которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела быть рядом с ним, чувствовать его нежность… я вылепила из себя то милое и красивое существо, за которое он так беспокоился… а настоящее тело я бы нашла потом… мало ли красивых девичьих тел…