Позади башни я увидел блеск голубого озера, в которое впадал ручей, следующий вдоль изгиба западной стены. Притаившись среди деревьев, я разглядывал башню и цветы, которые густо росли вдоль стен и тянулись на сотни ярдов во все направления. Виднелись деревья и на дальнем конце долины, у озера, – но только не среди цветов.
Они не были похожи ни на какие растения, что мне доводилось встречать прежде. Росли они так плотно, что почти касались друг друга. Фута четыре в высоту, они имели лишь по одному цветку на каждом стебле – но размером крупнее человеческой головы и с широкими, налитыми лепестками, сомкнутыми вместе. Лепестки эти были красноватыми, с бледным, как у открытой раны, оттенком. Стебельки же, плотные, как людская талия, почти не имели цвета и казались едва ли не прозрачными. Ядовито-зеленые листья формой напоминали наконечники копий и висели на длинных змеевидных черешках. Весь вид этих растений производил отталкивающее впечатление, и я мог лишь гадать, что же такое они скрывали.
Все мои необузданные инстинкты обострились: я чувствовал угрозу, так же, как в те частые случаи, когда ощущал присутствие затаившегося в засаде льва еще прежде, чем видел или слышал его. Я пристально вглядывался в густые заросли, прикидывая, не свернулась ли среди них какая-нибудь огромная змея. Мои ноздри расширились, пока я старался уловить какой-нибудь запах, но ветер мне этого не позволял. И все же в этом огромном саду явно ощущалось что-то неестественное. Несмотря на дующий с севера ветер, ни один цветок не колыхался, ни один листик не шелестел – они висели неподвижно, зловеще, точно хищные птицы с поникшими головами. Тогда у меня возникло ощущение, будто они, как живые, следили за мной.
Вся эта картина казалась мне сном: с обеих сторон на фоне затянутого облаками неба высились голубые горы, вдали – спящее озеро, и посреди бледно-алого поля – фантастическая зеленая башня.
И было в этом кое-что еще: несмотря на ветер, я ощутил донесшийся с поля какой-то склепный запах, напомнивший о смерти и разложении.
В следующее мгновение я пригнулся в своем укрытии: в замке возникло какое-то движение. Из башни наверху вышел человек и, подойдя к парапету, облокотился на него, оглядывая долину. Это был мужчина, но такой, какой не привиделся бы мне даже в кошмарах. Высокий, статный, с черной, будто полированное дерево, кожей, но что в его облике ввергало в истинный ужас – это сложенные на плечах крылья, точно у летучей мыши. Я не сомневался, что это действительно крылья – их было ни с чем не спутать.
Я, Джеймс Эллисон, много размышлял над тем феноменом, что предстал глазам Ханвульфа. Был ли этот крылатый человек просто уродом, оторванным от мира образцом извращенной природы, живущем здесь в одиночестве и запустении? Или же выжившим представителем забытой расы, что зародилась, процветала и исчезла до того, как появились люди, каких мы знаем теперь? Маленький народец в горах, быть может, и рассказал мне об этом, но я не понимал их языка. И все же более вероятным мне казалось второе предположение. Крылатые люди нередко встречались в мифологии и присутствовали в фольклоре многих народов и рас. Как бы глубоко вы ни вдавались в мифы, летописи и легенды, в них всегда присутствуют гарпии и крылатые боги, ангелы и демоны. И поскольку легенды служат искаженными тенями существовавших некогда действительностей, я верю, что раса крылатых людей правила миром до Адама, и что я, Ханвульф, повстречал тогда в долине красных цветов последнего выжившего ее представителя.
Обо всем этом я думаю, как Джеймс Эллисон, обладающий современными знаниями, столь же неизмеримыми, сколь и современное невежество. Я, Ханвульф, в такие измышления не вдавался. Скептицизм наших дней не был частью моей натуры, и я не стремился рационально осмыслить то, что по всем признакам не укладывалось в рамки естественности. Я не знал никаких богов, кроме Имира и его дочерей, но не сомневался в существовании прочих божеств, почитаемых иными расами, – и всех их я считал демонами. Так что сверхъестественные существа самого разного рода вполне вписывались в мое понятие жизни и вселенной: в существовании драконов, призраков, демонов и бесов я сомневался не более, чем в существовании львов, буйволов и слонов. Приняв увиденное диво природы за сверхъестественного демона, я не стал задумываться о его происхождении. Равно как и впадать в суеверный страх. Я был сыном Асгарда и не боялся ни людей, ни бесов, а веры в сокрушительную силу моего топора во мне было больше, чем веры в заклятия жрецов и чары колдунов.
Но сразу выскакивать на открытую местность и атаковать башню я не стал. Мне была присуща осторожность в той мере, в коей она присуща всем необузданным воинам, и я увидел, что взобраться по замку не было никакой возможности. Крылатому человеку двери для этого не требовались, поскольку он, несомненно, поднимался сразу наверх. Скользкие же поверхности стен, казалось, могли отвадить даже самых умелых скалолазов.
Затем я все же придумал, как взобраться на башню, но, не став торопиться, задержался, чтобы проверить, не появятся ли еще крылатые люди, хотя меня и не покидало необъяснимое чувство, что обитатель башни был единственным в своем роде в этой долине, а то и во всем мире. И пока я наблюдал, притаившись среди деревьев, он оторвал локти от парапета и плавно, будто большая кошка, потянулся. Затем, прошагав по своей круглой галерее, вошел в башню. В это мгновение оттуда послышался сдавленный крик, который заставил меня застыть на месте, хоть я и понимал, что он принадлежал не женщине. После этого черный хозяин вышел вновь – теперь волоча за собой фигуру поменьше, которая всячески извивалась и жалобно кричала. Я увидел, что это был маленький человечек с коричневой кожей – точно такой же, как все жители горной деревни. Я ничуть не сомневался: его поймали и держали здесь так же, как держали Гудрун.
Он был все равно что ребенком в руках крупного злодея. Черный человек расправил широкие крылья и вознесся над парапетом, схватив пленника, будто кондор, поймавший воробья. Затем он взмыл над цветущим полем – я сжался в своем убежище, изумленно наблюдая за происходящим.
Крылатый человек завис в воздухе, издал странный крик – и на него тут же последовал ужасный ответ. Алое поле под ним содрогнулось, выдав присутствие отвратительной жизни, что в нем таилась. Огромные цветы, затрясшись, раскрылись – их мясистые лепестки теперь походили на змеиные пасти. Стебли будто бы удлинились, алчно вытянувшись кверху. Широкие листья поднялись и затрепетали с характерным, сообщающим об угрозе шумом, точно как гремучие змеи. По долине распространилось слабое, но леденящее кровь шипение. Вытянувшись, что было сил, цветы словно приготовились к трапезе. И тогда наконец крылатый человек, зловеще рассмеявшись, сбросил на них свою извивающуюся жертву.
Истошно закричав, коричневый человечек упал вниз – в самую гущу цветов. И те, зашуршав и зашипев, облекли его со всех сторон. Толстые гибкие стебли стали гнуться, будто змеиные шеи, а лепестки начали смыкаться, поглощая плоть. Сотня цветков, как щупальца осьминога, вцепилась в него, удушая и сдавливая тело. Крики агонии теперь звучали приглушенно, а сама жертва оказалась полностью скрыта за шипящими двигающимися цветами. Те же, что не доставали до тела, бешено извивались, словно стремясь вырвать корни из земли и присоединиться к своим собратьям. И по всему полю огромные красные цветы наклонялись и тянулись в ту сторону, где разворачивалась эта жуткая борьба. Вопли жертвы становились все тише и тише, а потом и совсем прекратились. Над долиной повисла леденящая кровь тишина. Черный человек, невозмутимо взмахнув крыльями, повернул назад к башне и вскоре исчез внутри нее.
Затем цветы один за другим отцепились от своей жертвы, и я вновь увидел тело – теперь лежащее неподвижно и белое, как мел. О, его белизна воистину была не просто мертвенной – человечек походил на восковую фигуру, на чучело, из которого высосали всю кровь до последней капли. При этом цветы, что находились рядом с ним, поразительным образом преобразились: их стебли более не были бесцветными, а налились темно-красным, будто прозрачные ростки бамбука, наполнившиеся свежей кровью.
Охваченный безудержным любопытством, я выступил из зарослей деревьев и скользнул к самому краю красного поля. Цветы, зашипев, склонились ко мне, выставив лепестки, как кобра раздвигает капюшон. Я выбрал один, что рос на отдалении от всех, и рубанул по стеблю топором – растение рухнуло наземь, точно обезглавленная змея.
Когда оно перестало шевелиться, я с интересом наклонился над ним. Стебель, вопреки моему предположению, не оказался полым, как сухой бамбук. Его пронизала сеть нитевидных жил, которые были либо пусты, либо источали какой-то бесцветный сок. Черешки, что соединяли листья со стеблем, выявились удивительно живучими и податливыми, а сами листья были окаймлены изогнутыми шипами, похожими на острые крючки.
Шипы имели такое свойство, что если они вонзались в плоть, то жертве, чтобы от них освободиться, нужно было вырвать с корнем все растение.
По ширине лепестки не уступали моим ладоням, а по толщине были сравнимы с опунцией. Внутреннюю сторону покрывало бесчисленное множество маленьких ротиков – каждый не больше булавочной головки. Посередине, на месте пестика, находилось нечто вроде колючего шипа, и между четырьмя зазубренными краями тянулись узкие канальцы.
Отвлекшись от осмотра ужасного растения, я поднял голову ровно в то мгновение, чтобы увидеть, что крылатый человек вновь возник у парапета. Как мне показалось, он не особо удивился, увидев меня. Он крикнул что-то на своем языке и подразнил меня жестом, пока я стоял, замерев, как статуя, и сжимая в руке топор. Затем человек отвернулся и, как и прежде, скрылся в башне. А когда вскоре вновь вышел из нее, то вел за собой узника. И в этот момент моя ярость едва не утонула в радости от осознания того, что Гудрун оставалась жива.
Несмотря на всю ее силу – ведь она была все равно что пантера, – черный человек удерживал Гудрун так же легко, как и предыдущего своего невольника. Подняв ее корчащееся белое тело у себя над головой, он показал ее мне и насмешливо закричал. Золотистые волосы девушки струились по белым плечам, когда она тщетно пыталась сопротивляться, взывая ко мне в бесконечном страхе. Женщину-асирку не так-то просто было ввергнуть в столь сильный ужас, и по ее исступленным крикам я оценил силу дьявольской природы ее пленителя.
Но я стоял неподвижно. Я бы бросился напропалую через алую трясину ада, чтобы оказаться вздернутым, проткнутым и высосанным добела этими отвратительными цветами, – если бы этим только мог спасти Гудрун. Но это не имело никакого смысла – моя смерть просто лишила бы ее последнего защитника. Поэтому мне оставалось просто стоять, пока она кричала и извивалась, а черный человек своим смехом будил в моем сознании красные волны безумия. Один раз он почти бросил ее в цветы, и я едва не утратил над собой контроль и не нырнул в разлившееся передо мною красное море. Но это его движение оказалось ложным – потом он оттащил Гудрун обратно к башне и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, крылатый человек облокотился на него и принялся за мной наблюдать. Он играл с нами, точно кошка с мышью перед тем, как ее убить.
Но пока он наблюдал, я отвернулся и ушел обратно в лес. Я, Ханвульф, не был мыслителем в том понимании слова, какое придают ему нынче. Я жил в эпоху, где чувства выражались скорее ударами топора, нежели измышлениями разума. Впрочем, и бесчувственным животным, каким меня, очевидно, счел черный человек, я также не был. Я был наделен человеческим мозгом, раздраженным бесконечной борьбой за существование и господство.
Я знал, что не сумею пересечь ту красную полосу, что опоясывала замок. У меня не было шансов пройти и полудюжины шагов – острые шипы тут же впились бы в мою плоть, и дьявольские рты жадно присосались бы к моим венам. Даже моей тигриной силы не хватило бы на то, чтобы прорубить себе путь между ними.
Преследовать меня крылатый человек не стал. Оглянувшись, я увидел, что он находился в прежнем положении. Когда я, будучи Джеймсом Эллисоном, вновь вижу сны, как Ханвульф, этот образ так и стоит в них, впечатанный в мой разум, – страшная небывалая фигура с локтями на парапете, словно средневековый дьявол, размышляющий над битвами ада.
Пройдя через ущелье, я вновь очутился в долине, где росли редкие деревья и вдоль ручья бродили мамонты. Не доходя до их стада, я остановился, вынул из своей сумки пару кремней и, склонившись, высек искру прямо в сухой траве. Быстро перебегая с места на место, я зажег дюжину огней широким полукругом, а северный ветер подхватил их и хорошенько раздул. Очень скоро по долине стала спускаться целая огненная стена.
Мамонты оторвались от своей пищи и, взмахнув огромными ушами, закричали в тревоге. Из всех опасностей на свете они боялись лишь огня. Они начали отступать на юг: самки погнали вперед детенышей, а самцы трубили, будто знаменуя наступление Судного дня. С диким ревом огонь распространялся по долине, а мамонты в страхе спасались от него, превратившись в живой сокрушительный ураган, в громоподобное землетрясение. Деревья падали и разлетались под ними в щепки, земля дрожала от их безудержного бега. За ними гналось пламя, а по его следу бежал и я – так близко, что тлеющая земля насквозь прожгла мои сандалии из лосиной шкуры.
Мамонты устремились сквозь узкий проход, ровняя прежде густые заросли с землей так, будто проходили по ним с гигантской косой. Деревья вырывались с корнями – казалось, сквозь ущелье проникло торнадо.
С оглушительным топотом и ревом они штормом налетели на море красных цветов. Дьявольские растения, может, и сумели бы погубить одного такого мамонта, но под натиском целого стада шансов у них было не больше, чем у обычных цветов. Обезумевшие титаны обрушились на них, разрывая в клочья, растаптывая и вдавливая в землю до того, что та стала вязкой от сока.
На какое-то мгновение меня охватила дрожь – я испугался, что звери двинутся прямиком на башню, и засомневался, удастся ли ей устоять при столкновении с ними. Но когда один из самцов врезался в стену, его оттолкнуло от ее гладкой изогнутой поверхности на бегущего рядом, и стадо, разделившись пополам, обтекло башню с обеих сторон. Мамонты прогрохотали так близко от строения, что их шерстистые бока зашуршали по стенам. И они понеслись по красному полю в направлении озера.
Огонь же, спалив деревья, остановился: раздавленные, сочащиеся останки цветов ему не поддавались. Деревья – и упавшие, и стоящие – дымились и горели, а почерневшие ветви осыпались вокруг меня, пока я не выбрался на широкую полосу, прорезанную стадом поперек мертвенно-бледного поля.
Устремившись по ней, я выкрикнул имя Гудрун, и она ответила мне. Ее голос звучал сдавленно и слышался на фоне какого-то стука. Крылатый человек запер ее в башне.
Достигнув стены замка, минуя останки красных лепестков и змееподобных стеблей, я размотал свою веревку из сыромятной кожи, замахнулся и забросил ее петлю на один из зубцов парапета. Затем я принялся взбираться вверх, переставляя руки и сжимая веревку ногами. При этом меня качало из стороны в сторону, отчего на костяшках пальцев и локтях обдиралась кожа.
Когда до парапета оставалось всего пять футов, прямо надо мной хлопнули крылья. Черный человек взмыл в воздух и приземлился на галерею. И когда он наклонился над парапетом, я сумел хорошенько его разглядеть. Черты лица его были прямыми и правильными, без признаков негроидной расы. Глаза смотрели раскосыми щелочками, а зубы сверкали в хищном оскале ненависти и ликования. Долго он правил долиной красных цветов, взимая дань людскими жизнями с несчастных горных племен, чтобы кормить ими плодоядные цветы, служившие ему подданными и защитниками. И теперь я находился в его власти, и ни моя неукротимость, ни мои умения не могли мне помочь. Воспользуйся он кривым кинжалом, что держал в руке, – и я разбился бы насмерть. Гудрун, увидев из своей башни, в каком положении я находился, истошно закричала, и в следующий миг раздался треск ломающейся двери.
Черный человек со злорадной ухмылкой уже приложил острое лезвие своего кинжала к веревке, но сильная белая рука схватила его сзади за шею, и он резко отпрянул. За его спиной я увидел прекрасное лицо Гудрун – ее волосы стояли дыбом, а глаза расширились от ужаса и ярости.
Крылатый человек, взревев, вырвался из ее хватки и с такой силой толкнул девушку на стену башенки, что Гудрун упала, почти лишившись сознания. Тогда он вновь повернулся ко мне, но я уже вскарабкался на парапет и как раз спрыгнул на галерею, выхватив топор.
На какое-то мгновение мой враг замер в нерешительности – с полураскрытыми крыльями и кинжалом в руке, – будто не зная, вступать ли ему в бой или взмыть в воздух. Он был исполинского роста, с выпирающими по всему телу мускулами, но все же колебался, как человек, встретившийся лицом к лицу с диким зверем.
Я же не раздумывал. С ревом, вырвавшимся из самой глубины глотки, я со всей силы взмахнул топором. Он, издав сдавленный крик, выставил перед собой руки, но топор опустился ровно между них и обратил его голову в красное месиво.
Я подскочил к Гудрун, и она, с трудом приподнявшись, обхватила меня белыми руками, заключив в объятия, исполненные любви и ужаса. При этом она не переставала коситься в ту сторону, где лежало тело крылатого хозяина долины, на месте головы которого теперь разлилась лужица крови с ошметками мозга.
Не раз я желал соединить все мои разнообразные жизни в одном теле, вобрав в себя и навыки Ханвульфа, и знания Джеймса Эллисона. Будь такое возможным, Ханвульф вошел бы в черную дверь, что Гудрун выбила, будучи вне себя от отчаяния, и очутился бы в той странной комнате, что виднелась мне сквозь проем, – комнате, обставленной невероятной мебелью и со свитками пергаментов на полках. Он развернул бы те свитки и стал бы корпеть над начертанными в них буквами, пока не расшифровал их, прочитав, быть может, летопись той дивной расы, чьего последнего представителя только что убил. История эта, несомненно, оказалась бы удивительнее опиумного сна и чудеснее сказа о погибшей Атлантиде.
Но Ханвульф не питал такого глубокого любопытства. Для него что башня, что черная комната с ее свитками не имели никакого значения – они выглядели лишь атрибутами колдовства, смысл которых состоял исключительно в их дьявольской природе. И несмотря на то, что отгадка лежала у него перед носом, он был столь же далек от нее, как и Джеймс Эллисон, чьему рождению предшествовали еще тысячи лет.
Для меня, Ханвульфа, замок представлял собой не что иное, как чудовищную ловушку, и вызывал лишь одно чувство – желание сбежать как можно скорее.
C Гудрун на плечах я соскользнул на землю, после чего ловким движением высвободил свою веревку. Тогда мы, взявшись за руки, прошли по дороге, протоптанной мамонтами, уже исчезнувшими вдали, к голубому озеру в южном конце долины и скрылись в проходе между скалами.