Глава 18
Это был коридор с греческой мозаикой на полу, толстыми золотыми завитушками, облицованный коричневым мрамором.
– Очень красиво! Да! Боже мой! – восклицала Роз. – В жизни ничего подобного не видела. И все это мрамор? Только взгляни, Триана, красный мрамор, зеленый, белый…
Я улыбалась. Я знала. Я видела.
– Так вот что хранилось в тайниках твоей памяти? – прошептала я своему невидимому для других призраку. – И ты не хотел, чтобы я это видела?
Для остальных мои слова, должно быть, звучали как мучение. Стефан мне не ответил. Меня захлестнула ужасная жалость к нему. О Стефан!
Мы стояли у подножия лестницы. Справа и слева от нас замерли бронзоволицые статуи. Перила из мрамора такого же зеленого и чистого, как море под полуденным солнцем, толстые квадратные балясины, лестница разветвляется надвое, как, видимо, во всех оперных театрах, мы поднимаемся по ней и оказываемся перед тремя дверьми с хрустальными стеклами и полукруглыми окошками над верхним косяком.
– Публика пройдет сегодня вечером по этой лестнице?
– Да-да, – ответила та, что была постройнее, Мариана, – будет много народу. У нас аншлаг. Уже сейчас публика ждет у входа. Поэтому я и провела вас через боковые двери. Но мы приготовили для вас особый сюрприз.
– Что может быть великолепнее этого зрелища? – спросила я.
Мы все вместе пошли дальше. Катринка вдруг погрустнела, и я видела, как она перехватила взгляд Роз.
– Жаль, что сейчас с нами нет Фей! – сказала она.
– Не нужно так говорить, – сказала Роз, – ты только заставишь вспомнить ее о Лили.
– Дамы, – сказала я, – успокойтесь, нет ни одной минуты, когда бы я не думала о Фей и Лили.
Катринку внезапно затрясло, тогда к жене подошел Мартин и обнял ее, стараясь успокоить, хотя на самом деле этот сторонник строгой дисциплины, прикидываясь утешителем, хотел ее пристыдить.
Когда мы повернули и начали подниматься по левому пролету, я увидела огромную площадку и три великолепных витража.
Мариана тихим голосом перечисляла для меня скульптуры, точно так, как делала это в моем сне. Лукреция, милая женщина, шедшая рядом, улыбалась и тоже давала комментарии по поводу того, что означала каждая скульптура в музыке, поэзии или театре.
– А вот там, в дальней комнате, находятся фрески, – сказала я.
– Совершенно точно, и в такой же комнате в противоположном конце коридора. Вы должны посмотреть…
Я замерла, любуясь солнечным светом, лившимся сквозь прозрачные картины из стекла, сквозь пышнотелых полуобнаженных красоток в драпировках и цветочных гирляндах.
Я перевела взгляд выше и увидела там роспись. Мне показалось, что моя душа сейчас умрет, и больше ничего не имело значения, кроме того, что было важно в том сне – не важно откуда он пришел ко мне или почему, а важно то, что это место существовало, что кто-то создал этот дворец из ничего, и он с тех пор стоит и радует нас своим потрясающим великолепием.
– Нравится? – спросил Антонио.
– Словами не выразить, – ответила я со вздохом. – Смотрите, там наверху, в круглых настенных медальонах, бронзовые лица, ван Бетховен.
– Да, да, – любезно подхватила Лукреция, – они все здесь, великие оперные композиторы. Вы видите Верди, вы видите, э-э, Моцарта, вы видите этого… как его… драматурга…
– Гёте.
– Ну, идемте же, мы не хотим, чтобы вы устали. Завтра покажем вам больше. Теперь отправимся туда, где вас ждет наш особый сюрприз.
Все вокруг рассмеялись.
Катринка вытерла лицо, сердито поглядывая на Мартина.
Гленн прошептал Мартину, чтобы тот оставил жену в покое.
– Бывает, я всю ночь лежу без сна, – прошептал Гленн, – и думаю о Фей. Дай ей выплакаться.
– Нечего привлекать к себе внимание, – огрызнулся Мартин.
Я взяла Катринку за руку и почувствовала, как она крепко обхватила мою ладонь.
– Что это за сюрприз, мои дорогие? – поинтересовалась я у Марианы с Лукрецией.
Мы вместе спустились по великолепной лестнице, сияющей стеклом, мрамором, золотом, все это вместе, сливаясь, создавало великолепную гармонию – творение человеческих рук, которое могло бы соперничать с самим морем, выбрасывавшим на берег скачущих призраков, с самим лесом под ливнем, в котором банановые деревья уносились по просеке вниз, вниз.
– Сюда, пожалуйста… – обратилась ко всем Лукреция. – У нас необычный сюрприз.
– Я, кажется, знаю какой, – сказал Антонио.
– Это не только то, о чем вы догадались.
– Так что же это? – спросила я.
– Самый прекрасный ресторан в мире, и он находится здесь, под крышей оперного театра.
Я закивала, улыбаясь.
Персидский дворец.
Нам пришлось выйти из театра, потом снова войти, и неожиданно мы оказались в окружении голубой глазурованной плитки, колонн с быками, многочисленных этажерок, заполненных сверкающим стеклом, совсем как в сгоревшем дворце Стефана, тут же я увидела и фонтан с Дарием, убивающим льва.
– А теперь позвольте, пожалуйста, поплакать и мне, – сказала Роз. – Пришла моя очередь. Смотрите, видите персидскую лампу? О, Боже, я хочу здесь остаться навсегда.
– Да, в лесу, – прошептала я. – В старом заброшенном отеле, в одной остановке от подножия Христа.
– Пусть себе плачет, – сказал Мартин, сурово глядя на жену.
Но Катринка оживилась.
– Какое великолепие, – сказала она.
– Этот дворец, видите ли, строился для Дария.
– Смотрите, – тихо произнес Гленн, – люди сидят за столиками, пьют кофе, едят пирожные.
– Мы тоже должны отведать кофе с пирожными.
– Но позвольте вначале показать вам сюрприз. Идемте за мной, – позвала Лукреция. Я сразу все поняла.
Я сразу все поняла, когда мы шли по коридору. Я услышала гул огромных двигателей.
– Это работают охладительные и отопительные системы здания, – пояснила она. – Они очень старые.
– Боже, какая здесь вонища, – сказала Катринка.
Но я тогда ничего не почувствовала. Я видела белый кафель, мы миновали металлические шкафчики. Мы обогнули огромные двигатели с гигантскими старомодными болтами, как на паровых машинах старых кораблей; мы шли все дальше, продолжая тихую приятную беседу.
– Наш сюрприз, – сказал Мариана. – Подземный туннель!
Я рассмеялась, довольная.
– В самом деле? Это действительно туннель? Куда он ведет? – Я приблизилась к воротам. Душа заныла. За проржавленными железными прутьями густая тьма, я взялась рукой за один прут, и ладонь сразу стала грязной.
На цементном полу поблескивала вода.
– Во дворец. Видите ли, через улицу находится дворец, и в прежние времена, когда только что построили оперный театр, хозяева дворца могли приходить сюда этим тайным ходом.
Я прижалась лицом к железному частоколу.
– Какое восхищение, я не поеду домой, – заявила Роз. – Никто не заставит меня вернуться домой. Триана, мне нужны деньги, чтобы остаться здесь.
Гленн, улыбаясь, покачал головой.
– Ты их получишь, Роз, – сказала я.
За решеткой было темно.
– Вы что-нибудь видите там? – спросила я.
– Ничего! – ответила Катринка.
– Там сыро и мокро, где-то, видимо, протекает… – сказала Лукреция.
Выходит, никто из них не видел человека, лежащего с открытыми глазами, из его запястий хлестала кровь. Привалившись к темной стене, стоял высокий черноволосый призрак, он сложил руки на груди и злобно на нас смотрел.
Значит, никто этого не видел, кроме сумасшедшей Трианы Беккер?
Ступай. Прочь отсюда. Иди на сцену, играй на моей скрипке. Продемонстрируй свое нечестивое колдовство.
Умирающий с трудом поднялся на колени, посмотрел вокруг ничего не понимающим одурманенным взглядом; по кафелю струилась кровь. Он поднялся с пола, чтобы присоединиться к своему компаньону, призраку, который довел его до сумасшествия своей музыкой, как раз перед тем, как явиться ко мне.
В воздухе пронеслась искра паники.
Остальные продолжали разговаривать. Пришло время отведать кофе с пирожными и отдохнуть.
Кровь. Она текла из запястий мертвеца. Она текла по его одежде, когда он, пошатываясь, направился ко мне.
Никто ничего не заметил.
Я смотрела за спину этого шатающегося трупа, я смотрела на лицо Стефана, измученное болью. Такой молодой, такой потерянный, такой отчаявшийся. Такой напуганный предстоящим поражением.
Глава 19
Я всегда перед концертом затихаю. Поэтому сейчас на меня никто не обращал внимания. Никто не сказал ни слова. Под таким натиском доброты и впечатлений – старые гримерные, ванные, облицованные красивой плиткой в стиле "ар деко", фрески, незнакомые имена – остальным было не до меня.
На меня напало оцепенение. Я сидела в огромном мраморном дворце, непостижимом в своей красоте, и держала скрипку. Я ждала. Я слушала, как начинает заполняться огромный театр. Тихий рокот на лестнице. Поднимающийся вверх гул голосов.
Мое пустое жаждущее сердце забилось быстрее – играть.
А что ты будешь здесь делать? Что ты можешь сделать, подумала я. И тут снова напомнила о себе та мысль, тот образ, который я, наверное, сохранила в памяти, как сохраняют молитву, – нужно дать ему отпор, и, как бы он ни старался, ему не лишить меня сил, но почему во мне засела эта ужасная мучительная любовь к нему, эта ужасная скорбь, эта боль, такая же глубокая и сильная, как та, что я чувствовала ко Льву или Карлу, или любому из своих ушедших?
Я откинула голову назад, сидя в бархатном кресле, уперлась затылком в спинку, продолжая держать скрипку в мешке, жестом отвергла воду, кофе и закуски.
– Зал полон, – сказала Лукреция. – Мы получили большие пожертвования.
– И получите еще больше, – сказала я. – Такому великолепному дворцу нельзя позволить разрушиться. Только не этому зданию.
А Гленн и Роз продолжали беседовать приглушенными голосами о смешении тропических цветов и палитры барокко, о грациозных европейских нимфах, одетых с непростительной вольностью в камень всевозможных цветов, об узорах паркетных полов.
– Мне нравятся… бархатные одежды, что вы носите, – сказала добрая Лукреция, – очень красивый бархат на вас, это пончо и юбка, мисс Беккер.
Я кивнула, прошептав благодарность.
Пришла пора пройти огромный темный задник сцены. Пришла пора услышать топот наших ног по доскам и, задрав голову, увидеть там, наверху, среди веревок и блоков, среди занавесей и трапов глядящих вниз людей, и детей, да, там наверху сидели даже дети, словно их провели потихоньку в театр и усадили на места слева или справа от громоздких кулис, забитых театральной механикой. Разрисованные колонны. Все, что можно было увидеть в настоящем камне, здесь было нарисовано.
Море становится зеленым, когда закручиваются барашки волн, и мраморная балюстрада выглядит как зеленое море, а здесь нарисована зеленая балюстрада.
Я заглянула в зал сквозь щелку в занавеси.
Партер был заполнен, в каждом красном бархатном кресле сидел нетерпеливый зритель. В воздухе порхали программки… простые заметки о том, что никто не знает, что именно я буду играть, как и того, когда я закончу, и все такое прочее… При свете люстр сверкали бриллианты, а за партером поднимались три яруса огромных балконов, в каждом из них зрители с трудом протискивались на свои места.
Я увидела и строгие черные наряды, и веселые платьица, а высоко на галерке рабочую одежду.
В ложах справа и слева от сцены сидели официальные лица, которым я уже была представлена; я никогда не запоминала ни одного имени, мне никогда этого не было нужно, никто и не ожидал, что я их запомню, от меня требовалось одно: исполнять музыку. Исполнять ее в течение часа.
Дай им это, а потом они выкатят на лестничную площадку и примутся обсуждать "самородка", как меня давно называют, или Американскую Примитивистку, или унылую женщину, слишком похожую в своей бархатной размахайке на рано повзрослевшего ребенка, которая со скрежетом терзает струны так, словно ведет борьбу с исполняемой музыкой.
Но сначала даже ни намека на тему. Ни намека на проблемы. Только одна-единственная мысль, засевшая в голове, порожденная какой-то другой музыкой.
И признание в глубине души, что во мне рассыпаны бусины четок моей жизни, осколки смерти, вины и злобы; и каждый вечер я лежу на разбитом стекле и просыпаюсь с порезанными руками, а те месяцы, что я исполняю музыку, стали отдыхом, похожим на сон, и ни один человек не вправе ожидать, что этот сон продлится вечно.
Судьба, удел, рок, планида.
Стоя за занавесом огромной сцены, я вглядывалась в лица первого ряда.
– А вот эти туфельки на вас, бархатные, с заостренными носами, разве они не жмут? – спросила Лукреция.
– Самое время интересоваться, – буркнул Мартин.
– Нет, я в них простою всего лишь час, – сказала я.
Наши голоса потонули в реве зала.
– Хватит и сорока пяти минут, – сказал Мартин, – они будут в восторге. Весь доход поступит в фонд этого театра.
– Ну и ну, Триана, – заметил добродушный Гленн, – сколько у тебя советчиков.
– И не говори, братишка. – Я тихо рассмеялась.
Мартин не услышал. Все было в порядке. Катринку всегда трясло перед началом. Роз успела устроиться в кулисах – по-ковбойски оседлав стул задом наперед, удобно расставив ноги в черных брюках и сложив руки на спинке стула, она приготовилась слушать. Семейство отошло в тень.
Затихли рабочие сцены. Я почувствовала прохладу, нагнетаемую машинами, размещенными далеко внизу.
Какие красивые лица, какие красивые люди, всех цветов кожи, от самого светлого до самого темного, таких черт я никогда раньше не видела, и так много молодых, совсем молодых, вроде тех ребят, что пришли ко мне с розами.
Внезапно, ни у кого не спросив разрешения, никого не предупредив (у меня ведь не было оркестра в оркестровой яме, и только осветитель должен был меня увидеть), я прошла на середину сцены.
Мои туфли гулко топали по пыльным доскам.
Я шла медленно, чтобы луч прожектора опустился вниз и упал на меня. Я подошла к самому краю сцены, взглянула на лица, сидевшие передо мной. В зале сразу наступила тишина, словно кто-то срочно выключил все шумы. Кто-то закашлял, кто-то дошептывал последние слова, и все звуки в конце концов затихли.
Я повернулась и подняла скрипку.
И, к своему великому удивлению, поняла, что стою вовсе не на сцене, а в туннеле. Я слышала его запах, чувствовала, видела. Стоило руку протянуть – и вот они, прутья решетки.
Мне предстояла великая битва. Я склонила голову туда, где, как я знала, находится скрипка, не важно, какое колдовство скрыло ее от меня, и не важно, какие заклинания затянули меня в этот зловонный туннель с протухшей водой.
Я подняла смычок, который, как я была уверена, все еще держала в руке.
Проделки призрака? Кто знает?
Я начала с широкого взмаха смычком сверху вниз, пристрастившись к русской манере, как я ее называла, самой проникновенной, оставляющей больше всего места для печали. Сегодня вечером печали будет много. Я услышала ясные чистые ноты, звеневшие в темноте, как падающие монеты.
Но перед собой я по-прежнему видела туннель. По воде ко мне шел ребенок, лысая девочка в ярком детском платьице.
– Ты обречен, Стефан. – Я даже губами не шевелила.
– Я играю для тебя, моя прекрасная дочь.
– Мамочка, помоги мне.
– Я играю для нас, Лили.
Она стояла у ворот, прижав маленькое личико к ржавым прутьям и вцепившись в них маленькими пухлыми пальчиками. Она надула губы и душераздирающе воскликнула "Мамочка!" Она сморщила личико, как это делают младенцы или маленькие дети.
– Мамочка, без него я бы ни за что тебя не нашла! Мамочка, ты мне нужна!
Злобный, злобный дух. Музыка звучала как протест, как бунт. Пусть так и будет, пусть вырвется наружу гнев.
Это ложь, ты сам знаешь, идиотский призрак, это не моя Лили.
– Мамочка, он привел меня к тебе! Ма, он нашел меня. Ма, не поступай так со мной, мама! Мама! Мама!
Музыка неслась вперед, хотя я продолжала смотреть немигающим взглядом на ворота, которых там вовсе не было, на фигурку, которой там не было, я все это знала, но мне все равно было трудно дышать, так болело сердце от увиденного. Но я заставила себя дышать. Я сделала вдох со взмахом смычка.
Я играю, да, для тебя, чтобы ты вернулась, да, чтобы мы вместе смогли перевернуть страницу и все начать заново.
Появился Карл. Он неслышно подошел к девочке и положил руки ей на плечи. Мой Карл. Исхудавший от болезни.
– Триана, – хрипло прошептал он. Его горло было уже искорежено ненавистными ему кислородными трубками, от которых он под конец отказался. – Триана, как ты можешь быть такой бессердечной? Я могу странствовать, я мужчина, я умирал, когда мы познакомились, но ведь это твоя дочь.
Тебя здесь нет! Тебя здесь нет, зато есть эта музыка. Я слышу ее, и мне кажется, я до сих пор не поднималась на такую высоту, атаковав гору, словно это была Корковадо, откуда можно смотреть вниз сквозь облака.
Я по-прежнему видела призраков.
Теперь рядом с Карлом стоял и мой отец.
– Милая, отдай ее, – сказал он. – Ты не можешь так поступать. Это зло, это грех, это неверно. Триана, отдай ее. Отдай ее. Отдай!
– Мамочка.
Мое дитя морщилось от боли. Это платьице на ней было последним, которое я для нее выгладила, чтобы положить в гроб. Отец тогда сказал, что гробовщик… Нет… облака теперь закрывают лицо Христа, и уже не важно, является ли Он воплощением Слова или статуей, любовно созданной из камня, это уже не важно, важна лишь поза – распростертые руки, для гвоздей или для объятий, я не… Опешив, я увидела мать. Заиграла медленнее. Неужели я действительно молюсь вместе с ними, говорю с ними, верю в них, подчиняюсь им?
Она подошла к железной решетке, ее темные волосы были зачесаны назад, как мне всегда нравилось, губы едва тронуты помадой, совсем как при жизни. Но в глазах ее полыхала ненависть. Ненависть.
– Ты себялюбива, ты порочна, ты отвратительна! – сказал она. – Думаешь, ты меня провела? Думаешь, я не помню? Я пришла той ночью плачущая, напуганная, а ты от страха прижалась в темноте к моему мужу, и он велел мне уходить прочь, а ты ведь слышала, что я плачу. Думаешь, такое способна простить какая-нибудь мать?
Внезапно зашлась плачем Лили. Она повернулась с поднятыми кулачками.
– Не обижай мою маму!
О, Господи. Я попыталась закрыть глаза, но прямо передо мной возник Стефан и уже протянул руки к скрипке.
Ему не удалось ее отобрать, или толкнуть, или нарушить течение музыки, а потому я все продолжала играть, я играла этот хаос, это омерзение, эту…
Эту правду, так и скажи. Скажи. Заурядные грехи, только и всего, никто никогда не говорил, что ты убила их оружием, ты не была преступницей, которую выслеживали на темных улицах, ты не бродила среди мертвых. Заурядные грехи, и ты сама такая же, заурядная, заурядная и грязная, и маленькая, и бесталанная, а свою способность играть ты украла у меня, дрянь ты этакая, шлюха, верни скрипку.
Лили всхлипывала. Подбежав к нему, она осыпала его градом ударов и потянула за руку.
– Перестань, оставь мамочку в покое. Мамочка. – Она раскинула ручки.