***
Иветте было около восемнадцати, когда холодным осенним утром она сидела рядом со своим отцом на пороге их дома. Несмотря на то что пронзительный ветер шарил по улице, в их дворе было тепло от последних лучей солнца, напоминавших о жарком лете. Деревянное кресло отца скрипнуло.
– Почему ты сегодня работаешь, отец? – спросила она, убирая за ухо прядь прекрасных черных волос. День был прекрасен, по ярко-синему небу бежали редкие барашки белых облачков.
Отец не поднял глаз от толстого куска кожи, который держал в руках. Он выкраивал подошву острым ножом и сейчас был слишком занят, чтобы отвечать на вопросы дочери. Тоненькая сладкая струйка дыма тянулась к небу от его трубки.
Карие глаза Иветты не отрываясь смотрели ему в лицо, на темные усы, морщинистую кожу, проницательные и добрые глаза. Одернув нарядное платье, она встала и тронула его худое колено.
– Ответь мне, папа.
Он на минуту оторвался от работы, пригладил седеющие продымленные волосы и ответил:
– Ты же тоже сегодня работаешь, правда?
Усы скрывали ласковую улыбку. Глаза у него были цвета неба.
– Но я должна, папа. Я не могу остаться дома, – возразила Иветта, как сотни раз до этого. – Но ты… Лавочка полна туфель и ботинок, у тебя лучший обувной магазин во всем Л'Мораи. Ты-то можешь денек в неделю отдохнуть.
Сделав глубокую затяжку, старик отложил и трубку, и кожу с ножом. Он опустил свою морщинистую натруженную руку на нежную руку дочери и ласково улыбнулся:
– А почему ты не оставишь свою работу? Это тяжелая работа, даже мужчин она изматывает, не говоря о молоденьких девушках. Деньги ничего не значат, ты права, моя лавочка полна отличной обуви. Духу твоей матери было бы гораздо спокойнее…
– …если бы я осталась дома, – кивнула Иветта с улыбкой. – Знаю, папа. Но мама поняла бы и то, что мне нравится то, что я делаю. И это вовсе не изматывает меня, наоборот, возвышает душу. – Она посмотрела на алую грядку последних осенних цветов, пересекавшую двор красной линией. – Маме хватало садоводства, как тебе – сапожного дела. Но мне этого мало.
– Что ж, – сказал старик, и его улыбка погасла, – мысль о том, что ты делаешь, сводит меня с ума. – Он снова положил перед собой кусок кожи и принялся за работу.
Иветта нахмурилась, рассматривая морщины отца, которые с каждым днем становились все глубже и глубже. Он делал вид, что не замечает ее недовольства, но это ему плохо удавалось, наконец он снова поднял голову.
Иветта широко улыбнулась, встала и потянулась навстречу солнцу. Холодный ветерок нежно коснулся ее прекрасной кожи.
– Милый папа, – сказала она, г – я не люблю расстраивать тебя, но мне пора. – Она наклонилась и поцеловала его в уголок рта. Дымок из трубки обвил ее лицо, она выпрямилась и встала. – Вечером, когда твоя дочь вернется домой, она будет самой знаменитой женщиной за всю историю Л'Мораи.
Усы скрыли печальное выражение старика.
– Надеюсь, она все еще останется моей дочерью.
Отказываясь принять и понять эту печальную мысль, Мария выбежала с теплого дворика сапожника на пыльную и холодную улицу.
На другой улице, в другой части Л'Мораи она должна была найти свою славу. Она знала, что слава стоит нескольких жизней, но только ей не приходило в голову, что одна из жизней могла оказаться ее собственной.
– Вы двое, вперед, – скомандовала она, стукнув по плечу сына мельника, который входил в отряд, который она водила за собой. Он повернулся к ней, и она указала на старое двухэтажное здание, бросавшее тень на всю улицу. Толстый слой пыли и копоти покрывал его окна и стены, напоминая о том, что внутри дом был совершенно съеден пожаром. Большинство горожан верило, что бывшая гостиница теперь стала прибежищем крыс и жуков, но Иветта знала, что они не правы. До нее доходили странные слухи, заставившие девушку сделать определенные выводы о новых обитателях старой гостиницы.
– Останешься здесь, – велела она мускулистому лучнику, когда они остановились у открытого окна. Мария покачала головой, раздумывая, то ли он стал меньше ее слушаться, то ли она сама стала требовательнее. Остальные ее спутники – садовник, дровосек, пахарь и рыбак – стояли сзади.
Она внимательно осмотрела этих четверых пожилых горожан в простой крестьянской одежде и с взволнованными лицами. Только у дровосека была форма, которую он сохранил с армии, в которой служил лет десять назад. Иветта вздохнула, покачав головой. Ни один из них не принес ни топорика, ни кинжала.
Иветта обратилась к садовнику – светловолосому мужчине с тонкими губами:
– Ты пойдешь со мной. Вы двое ждите у двери. Чтобы никто не смог убежать.
Они нервно кивнули и встали на стражу у окна и двери дома. Увидев, что дозорные заняли свои места, Иветта сделала садовнику знак следовать за ней. Быстрыми бесшумными шагами она обогнула выжженную гостиницу, миновала старый яблоневый сад, который окружал ее, и выбежала на улицу. Светловолосый садовник торопился вслед за ней, и хотя он изо всех сил старался не шуметь, его шаги были громкими и неуклюжими.
– Тише, следи за походкой, – потребовала Иветта. Он отступил на несколько шагов. – У нас нетрудная задача. Когда мы войдем в переднюю дверь, негодяи побегут прочь к другому выходу. Вот тем, кто остался на заднем дворе, – им придется по-настоящему сражаться, а нам, нам надо только не шуметь, чтобы нас не обнаружили раньше времени. Ты думаешь – справишься?
Садовник беззвучно кивнул и снял с пояса садовую тяпку.
Дай – ка ее мне.
– потребовала Иветта. Она подкралась к двери выжженной гостиницы, ударила по ней тяпкой, и дверь тут же распахнулась. Она ступила в темноту и закричала:
– Никому не двигаться! Вы все арестованы по решению Великого Совета Л'Мораи!
Блондин стоял рядом с ней, готовый в любую минуту защитить Иветту, если потребуется, но в этом, как ни странно, не было никакой необходимости, потому что все двадцать обитателей гостиницы смотрели на них в оцепенении и страхе. Иветта удовлетворенно улыбнулась. Беглецы оказались слабаками и трусами. Оглянувшись на садовника, она приказала:
– Надо осветить помещение.
Пыльный солнечный луч из приоткрытой двери пробежал по существам, которые сидели на полу. Иветта почувствовала, что у нее перехватило горло. Твари были жалкими и комичными: женщина с зеленой змеиной головой, которая росла из круглого красного живота. Какое-то худосочное существо, которое сразу испуганно начало моргать и щуриться на солнечный свет. Рядом с ними сидел голый ребенок, тельце которого было покрыто собачьей шерстью. Такими же уродами были и остальные, которые, увидев свет, тут же попытались забиться в щели комнаты, наполненной испуганными шорохами и звериными стонами.
Иветта уверенно подошла к женщине-змее, заставила ту нагнуть голову и обнаружила у нее на так называемом затылке две татуировки. Она проверила затылки еще нескольких – везде было два клейма: красное клеймо, изображавшее Кин-са – знак того, что они приговорены быть уродами, и черная метка с Тидхэром – зайцем связанные уши, которая свидетельствовала о том, что они приговорены к смерти.
Мрачно кивнув, Иветта сказала садовнику:
– Неудивительно, что они убежали. Им нечего терять. Что ж, по крайней мере, в городе прекратятся пожары.
– Входите, – скомандовала она добровольным жандармам, которые ждали на улице, – и принесите с собой цепи. – Отряхнув руки и с отвращением покачав головой, Иветта пробормотала:
– Придется сковать их наручниками и надеть ошейники.
– Подождите, – раздался слабый голос из темного угла комнаты. Иветта с трудом рассмотрела странную фигуру, которая корчилась в углу. Человек протягивал к ней руки со словами:
– Подождите, некоторые из людей ранены.
Иветта сделала шаг вперед, сердце у нее громко колотилось в груди, а губы были сложены в негодующую усмешку. Они схватили не только беглых уродов, но и горожанина, который укрывал их. Совет будет очень доволен.
Теперь, когда добровольные жандармы были в комнате, Иветта, указывая на дальний угол, сказала:
– Свяжите его первым и доставьте ко мне. Потом займетесь остальными.
Кивнув, те бросились к человеку, корчившемуся в темном пыльном углу, схватили его, надели цепи на руки и ошейник на шею. Он почти не сопротивлялся. Солдаты выволокли его из укрытия и бросили к ногам Иветты.
Только сейчас солнечный луч осветил его лицо, седые волосы, пушистые усы.
– Отец? – вскрикнула она. Точно такой же крик издала она и через неделю в тюрьме. Когда увидела его под каменными сводами на холодном полу.
– Что ты делаешь? – спросил старик, когда дочь появилась возле решетки.
С трудом поднявшись с убогой постели, он подошел к Иветте. Она внимательно осмотрела его лицо, плохое освещение скрывало новые морщины и темные круги вокруг глаз, которые наверняка появились у отца в тюрьме.
– Я пришла за тобой, – сказала она, опуская руку в карман темного платья.
– А как же приговор? – тревожно спросил сапожник, поднимая глаза к потолку. Он все еще слышал шум судебного заседания. – Я не невиновен, ты же знаешь.
Он сказал это, как обычно, слегка поддразнивая ее, и Иветта отвела глаза.
– Я тоже не невиновна, – ответила дочь, вставляя ключ в замок.
– Знаю, – горько отозвался он. Сейчас его голос был лишен обычного духа веселости, надежды. Он вздохнул:
– Я предупреждал, что роль палача Совета украдет твою душу.
Решетки скрипнули, и Иветта вступила в камеру.
– Сегодня я возвращаю себе частичку души.
Она сделала ему жест выйти, но он все еще медлил, держась за металлическую решетку.
– Куда я пойду? Вернуться в лавочку я не могу. Я не могу вернуться к своей обычной жизни. Ты и ее украла, милая дочурка.
Ее тонкая белая ручка схватила его морщинистую ладонь, и Иветта заставила отца выйти.
– Думаешь, я этого не знаю?
– Подожди, – попросил он, пятясь назад. – Я забыл трубку, мое последнее утешение. – Иветта отпустила его руку, а старик вернулся к кровати. – А как же остальные – они тоже невиновны и пострадали потому, что тебе захотелось выступить в этом суде. Захотелось великой славы. Их ты тоже освободишь?
Мария скрестила руки на груди, отказываясь отвечать ему. Она широко распахнула дверь и встала в проеме.
– Пойдем. Если нас поймают, мы оба умрем.
Фрэнк услышал шаги раньше, чем она. С диким криком он рванулся из камеры, прижал Иветту к стене и завопил:
– Теперь, дрянь, я свободен!
Он бросился навстречу приближающимся жандармам, навстречу кинжалу, который тут же пронзил сердце старика. Со стоном боли отец Иветты упал вперед, хватаясь за серую одежду стражи, а когда его оттолкнули, на шерстяном мундире осталось кроваво-красное пятно. Офицер с отвращением пнул упавшего старика ногой, ему было слишком жаль своего дорогого платья.
Иветта, еще не понимая, что происходит, отошла от каменной стены, не отрывая глаз от простертого на полу отца.
– Не беспокойтесь, – сказал жандарм, вытирая окровавленное лезвие об одежду старика. – Теперь он не сбежит.
Иветта стояла в ужасе, потом, тяжело дыша, сделала несколько неуверенных шагов вперед. Храбрость отца купила ей жизнь. Она упала перед ним на колени. Даже если, бы слезы отняли у нее теперь свободу, она не хотела сдерживать их.
В любом случае теперь ее жизнь была лишена смысла. Она страшно закричала, как тогда, в темной и мрачной гостинице.
***
Кукольник пытался жестами успокоить разбушевавшуюся толпу.
– Тише! Тише! – крикнул он. – Вы все слышали, как она когда-то рассказывала о той идиллической жизни, которую она вела до того, как предала город. Вы помните, как сначала она пыталась свести на нет правосудие Л'Мораи тем, что хотела освободить отца, а когда это не удалось, она выждала время и попробовала уничтожить нас, подняв восстание уродов – отверженных и преступников. Она превратила их в боевую армию, готовую к вторжению в город. Впрочем, возможно, она сможет представить нам какое-либо объяснение своих действий, – язвительно продолжал Кукольник, поворачиваясь к слепой жонглерше. – Может быть, она может объяснить сотни своих преступлений против народа Л'Мораи. – Мерзкая улыбка искривила его полурот. – Иветта, – обратился он к ней, – Иветта Мартинки, дочь Фрэнка Мартинки, сапожника из Л'Мораи, – ты можешь объяснить свои преступления?
Мария молчала. Она молчала, слушая собственное сердце, которое неистово билось в груди, связанной кожаными ремнями. Образы прошлого, семьи, дома, окружения, вот что ее волновало. Жизнь, которую она вела до того, как стала уродом. Прошедшее вернулось к ней со всеми своими запахами, зрелищами, пейзажами, надеждами, планами, радостями и горестями. Сейчас это был ее мир, в котором не было места ни гневной обличительной речи Кукольника, ни реву возбужденной толпы.
Фрэнк Мартинки – это имя она услышала всего несколько мгновений назад, но оно, возвратив ей память, сейчас стало всем – любящим отцом, направляющей рукой, напрасной жертвой. Она почувствовала, как вернулась прежняя любовь, которая была сильнее пыток, волшебства и времени. Как будто она открыла старый дорожный чемодан и обнаружила там знакомые любимые вещи, забытые на время в кладовке.
– Мария, я обращаюсь к тебе, – раздался шепот Кукольника, который властно вторгся в ее мысли. – У тебя есть возможность говорить. Ты можешь попробовать защититься от тех страшных обвинений, которые тебе предъявлены.
Какая-то часть ее мозга слышала его, она кричала, требовала, чтобы Мария выступила, чтобы рассказала о несправедливости всего устройства Л'Мораи, о ложности правосудия города, о жестокостях, которые она перенесла. Лживые приговоры, кровавый спорт Дворца Совета, волшебные и реальные пытки, в результате которых рождались уроды, представление несчастных на потеху жестокой публике, татуировки, значащие жизнь и смерть… Но восстать против этого означало отрицать, что способствовала этой системе. Отрицать свою роль в смерти отца, Моркасла и, возможно, Гермоса… Дверь в память отворилась, и она не могла перенести, что та снова захлопнется.
– Мария, – повторил Кукольник, и его зловонное дыхание опустилось на нее отвратительным облаком. Он встал на одно колено и положил свою костлявую лапу на ее ногу. – Ты ответишь на обвинения?
Новая слеза скатилась по ее щеке.
Кукольник спокойно встал.
– Слезы, – обратился он к ненавидяще притихшей толпе. – Слезы вины. Слезы сожаления. Это все, что она может предложить в свою защиту. Теперь должен решить народ. Те, кому есть что сказать в обвинение или оправдание слепой жонглерши Марии, в прошлом Иветты Мартинки, дочери сапожника, выстройтесь в центральном проходе. Пусть каждый назовет свое имя, профессию, возраст и выскажет все, что думает.
Последние слова потонули в шуме – почти все в зале встали и направились в центральный проход. Мария по-прежнему сидела молча, лишь слезы катились по ее бледным щекам. Она слышала, как началась церемония, слышала, но была погружена в воспоминания. Горожане один за другим выступали вперед, произнося справедливые или лживые обвинения против Марии, у нее же каждое их слово цепляло новое воспоминание, новый образ. Многие обвинения были выдуманными и грубыми, но больше было справедливых спокойных упреков. Люди скорбели о погибших близких, обвиняя Марию в их гибели. Несколько раз она вздыхала над грустными образами, вздрагивала, вспоминая давно забытые страхи. Первый раз за день она обрадовалась, что руки и ноги крепко привязаны к стулу.
Наконец все было кончено, и вся одежда Марии промокла от слез и холодного пота. Она понимала, что находится на грани потери рассудка, и мысль о холодной влажной камере казалась утешительной и спасительной.
– Все слушайте, – раздался звонкий голос пажа Совета, который она помнила по прошлой и нынешней жизни, – слушайте приговор двенадцати советников Л'Мораи по обвинению Марии, в прошлом Иветты Мартинки, дочери сапожника, которую судят за измену, убийства и организацию восстания. – Толпа замолчала. – Те, кто скажет – виновна – голосуют за приговор мадемуазель Мартинки, те, кто скажет – невиновна – выступят за ее освобождение.
– Виновна, – раздался голос советника в крайней левой нише.
Остальные были с ним согласны.
– Двенадцать сказали виновна, никто не сказал невиновна, – объявил паж. – В протокол будет занесено, что слепая жонглерша Мария, в прошлом Иветта Мартинки, виновна в измене, убийствах и организации восстания. Наказание вынесет благородный член Совета мсье Моди Сиен.
Из ложи, которую занимал Кукольник, раздался хриплый каркающий голос, который эхом пробежал по всему огромному залу.
– Мария, – проговорил он, – в наказание за твои преступления и в подтверждение твоего статуса урода, приговоренного к смерти, я приговариваю тебя к телесному наказанию, которое произойдет здесь же в зале Совета после окончания суда. Ты взойдешь на помост, разденешься, чтобы все видели твое унижение, и подвергнешься избиению бичом. Ты получишь тридцать девять бичей. Если ты останешься в живых, то тебе перевяжут раны и ты будешь до рассвета ждать казни на гильотине. Дорога к лобному месту будет для тебя узким проходом между рядами горожан Л'Мораи, которые будут бить и колоть тебя до тех пор, пока ты не умрешь. Если же ты переживешь и эту пытку, то жизнь твоя кончится на плахе. Отрубленную голову выставят на воротах Совета в назидание остальным непокорным.