– Да, но только – наполовину. Отец мой – Роберт Хэг – был коммунистом, хотя сам был из дворянского рода, имел даже титул – "сэр". Заразился в молодости вирусом марксизма, ну и приехал в Россию в тридцатых годах коммунизм гребаный строить. А через несколько месяцев понял, что попал прямехонько в Ад, что тут фигня, рабство духа и тела, а не социализм, но обратно его уже не выпустили, в ловушке у красных оказался. Направили его на Украину на укрепление сельского хозяйства главбухом – он в Таращах, в заготконторе работал. Там и женился на матери моей – русской, из семьи потомственных интеллигентов. А после и я родилась. Кстати, у мамы в роду все были врачами да инженерами. Вообще-то, у нее фамилия тоже ничего себе была – Адова. Представляешь!
– А родители твои не возражали, насчет переезда в Новосибирск?
– Да нет их у меня, маму еще при Сталине по "делу врачей" арестовали, она на первом же допросе умерла – сердце не выдержало. А отца три года, как похоронила. Одна я теперь во всех отношениях – ни родителей, ни мужа. Но зато у меня есть нечто б́ольшее… – она вдруг прикусила губу и примолкла. Выдержав паузу, закончила совсем другим: – Да все ништяк, все уже прошло, уже не переживаю, хоть и грущу по радокам иногда.
– А что отец тебе про Англию рассказывал? У него там родня осталась?
– Осталась. Кстати, наш род и с русскими породнен был еще с Петровских времен, когда мой прадед, сэр Эдвард Хэг приезжал с посольством Английским в Питер. Из России он увез русскую жену – княжну какую-то. Отец мне и фамилию ее называл, да я наивной была, советской насквозь, мне это по фене было, вот и не запомнила. А жаль! А сейчас и спросить-то не у кого. Так что я, получается, даже больше русская, чем англичанка. Но, ладно, потом об этом. Все, давай спать, у меня репетиция в девять.
Я посмотрел на настенные ходики, висевшие на стене напротив окна. В отсветах неона, льющегося с улицы, сумел разобрать, что время приближалось к четырем утра. Софья повернулась на бок, к стенке, и закрылась одеялом, свернувшись калачиком. Я тронул ее за плечо:
– Я к чему клоню-то… Вот ты, говоришь, одна… Так, может, теперь со мной, то есть, может, нам теперь вместе, а? Вот… Короче, Софочка, ответь мне на мой вопрос конкретно: пойдешь за меня замуж?
– А какое сегодня число?
– Уже тридцатое, тридцатое сентября.
– Знаешь, котик, для тебя я сделаю все же послабление. Даю тебе срок до Нового Года. К этому времени заимей квартиру и машину. Для начала, хоть, "Запорожец". Как это добыть – дело твое, ты у меня умный, придумаешь, иначе, считай, что я ошиблась в тебе. А дальше – дальше я и себя и тебя вытяну. Я достойна петь где-нибудь в "Гранд Опера" или "Ла Скала", а не в этой дыре. Да ты и сам видишь: такие, как я на помойке не валяются.
На сей раз, чтобы не раздражать Софью, я сглотнул обиду, по поводу ее пренебрежения к моему родному и любимому городу, и она с трудом пролезла в меня, будто я заглотил ком толстой, оберточной бумаги.
– Председатель жюри в Тулузе, – между тем продолжала щебетать утихающим голосом Софья, – где я выступала на конкурсе, и он же директор Гранд Опера – месье де Бонфон, меня лично пригласил в свой театр. Представляешь?! Но реально это оказалось не просто – уехать из СССР. Эх, дура я была, надо мне было просто остаться в Париже, а не возвращаться назад. Сейчас бы блистала в Европе! Вот так, мой котик. А ты думал! Ты люби меня, люби меня крепко! Я талантливая и красивая, добьюсь, чего хочу, все равно в загранку через годик, а то и раньше, укатим. Уже и придумала – как. Знаешь, мы с тобой пока расписываться не будем – так поживем. А я сделаю фиктивный брак с каким-нибудь иностранцем. Я тут одного уже негритоса нашла, принца из Конго, а еще за мной швед один командировочный, инженер какой-то крупный, наследник у богатого папы то ли каких-то пивных заводов, то ли булочных, тоже ухлестывает. Вырвусь за кордон, потом и тебя за собой вытащу через годик. Заживем! И родню свою в Англии найдем. Как тебе мой план, котик?
– Но рыбка моя, а как же…
– А как хочешь! Все, котик – спать! И пока ЭТО не сделаешь, ко мне на пушечный выстрел не подходи, на тебе свет клином не сошелся. И помни – жду только до Нового Года! Я ставлю стрелку на "без пяти двенадцать". Потом ты для меня не существуешь, как и я для тебя. Заруби себе это на носу. И еще запомни: своих решений я никогда не меняю… Да не бойся ты, терпела без мужиков несколько месяцев – и еще потерплю. Я же – похотливая! – не удержалась Софья, чтобы не съязвить напоследок.
Она натянула одеяло на голову, давая понять, что разговор закончен, и через минуту я услышал ее ровное, сонное дыхание. И я понял: сейчас я услышал вовсе не ее – голосом Софьи говорила сама Судьба: таким голосом судья объявляет судебный приговор подсудимому – окончательный и не подлежащий обжалованию.
Ах, как мне хотелось в этот момент выпороть ремнем ее литую задницу, подпортить синячными полосами ее белоснежные, безупречной формы, телеса, чтобы выбить из Софьи эту капиталистическую дурь, этот тип мышления загнивающего капитализма!
Я тоже не был в восторге от нашего соцстроя, но это было, как бы, родное, свое, хотя и довольно дерьмовое… Откуда мне тогда было знать, что я был простой жертвой партийной пропагандистской машины, как и сотни миллионов жителей СССР? Ведь я с детства впитывал этот образ жизни, эту идеологию. Меня учили в школе и дома: слушай старших, слушай партию, она мудрая, знает, куда рулить. Пресса и радио, а потом и телевидение не имели себе альтернативы. Радио, с начала в моей жизни, было в виде черной раковины громкоговорителя на стене, потом появился радиоприемник "Рекорд", вещавший только на средних и длинных волнах и не ловящий заграницу. Потом появились и коротковолновые приемники, но всякие "Голоса Америки" и "Свободные Европы" глушили, настоящая правда была недоступна.
Я был школяром, когда Хрущев заявил: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!". На двадцатом съезде партии приняли Программу, там было сказано, что заветный коммунизм построят к 1980 году. Я тогда думал: к тому сроку я еще буду молодой. Мне будет только тридцать – поживу в свое удовольствие припеваючи. И, правда, сначала шло, вроде, все неплохо. Магазины потихоньку, но уверенно, наполнялись товарами, продуктами, и не только "первой необходимости". Сеяли в Заполярье кукурузу, досрочно – в мае – собирали невиданный урожай яблок, строили "хрущевки", куда переселяли народ из коммуналок.
У нас в доме, в начале шестидесятых, появился даже холодильник – "Днепр". Когда его привезли и установили, я прошелся по квартире, осмотрел ее, как будто впервые, оценивающе. У нас был радиоприемник "Чайка", телевизор "Енисей", добротный румынский дубовый шифоньер, две железные никелированные кровати с панцирными сетками, светлый отечественный сервант, полный всякой посуды, круглый, сделанный под заказ стол, под новомодной полиэтиленовой скатертью, трюмо, диван из кожзама, с валиками и деревянным верхом с полочками и зеркалом.
Глядя на все это богатство, я думал: ну, что еще надо человеку для жизни? Все у нас есть. И сказал маме:
– Вот бы дедушка Ленин увидел нашу квартиру! Мам, мы, наверное, живем, как цари, правда?!
Я искренне верил сам себе. Ведь еще каких-то пять лет назад мы ютились в коммуналке, где все убранство комнаты составляли две железные кровати, стол с тремя стульями, этажерка и шифоньер. А из бытовой техники имелся лишь черный, бумажный блин динамика, с одной только ручкой – регулировки громкости.
– Правда, сынок! – ласково погладила меня по голове мама.
А отец только усмехнулся. Скрытно, но я заметил. Уже много позже я узнал, что он был сыном лавочника из Белой Церкви, а матерью отца была поповская дочь. И жили они – ни чета нашей нынешней жизни. После революции родители отца были репрессированы, а сам отец, несмотря на полученное хорошее образование, коим, после революции и гражданской войны, считался техникум, далеко не пошел из-за невозможности вступить в партию, как сын "врагов народа". А позже, в 1937 году, будучи директором совхоза, был осужден на десять лет лагерей. За что? За свое происхождение? За то, что он написал учебник по коневодству, который потом запретили и изъяли из обращения?..
Но в тот момент я ничего об этом не знал. Родители мне не говорили о прошлом отца. Основанием же для моих благих рассуждений о нашей распрекрасной советской жизни у меня были. У нас было полное собрание Большой Советской Энциклопедии. Я ее особо не читал, но, как-то, открыл страничку про Америку. Там была фотография, которую я запомнил на всю жизнь. На ней были сфотографированы с десяток оборванцев вблизи полуразрушенного сарая, а под снимком подпись: "Типичная американская фермерская семья".
Как я жалел бедных американцев! И как радовался за нашу справедливую благую жизнь! Так нам говорили в школе, так нас поучала партия. Параллельно, в наши бедные головушки, втельмяшивались россказни о том, как паршиво жилось в царской России народу. А, ведь, до Первой Мировой, Россия занимала пятое место в мире по доходу на душу населении! Рубль был твердой, почитаемой валютой. Хлебом и маслом, за избыточностью, кормили Европу. К нам ехали работать из-за границы те же швейцарцы, отчего пошли "швейцары" в прихожих ресторанов и банков, поляки, румыны; вовсю селились немцы, голландцы…
…Пока же все шло хорошо, и я не предполагал, что это был пик самого справедливого в мире строя и что к тому времени ресурсы этого строя были исчерпаны, и страна уже вошла в преддверие застоя. А дальше будут… А дальше будет сам застой, потом пустые полки магазинов, потом "Продовольственная программа" с продовольственными карточками, очереди за любой, мало-мальски необходимой в быту штуковиной, барахолки, где купить что-то нужное можно было только втридорога.
Но в данный момент, лежа на раскладном диване в номере гостиницы, пригретый ласковым женским телом, я ничего этого еще не знал.
Меня занимали другие думы: где взять деньги на квартиру, машину? Заработать их за три месяца было немыслимо. Убить, украсть, ограбить? Первое – отпадает сразу. Да и где я найду еще одного такого Корейко, вроде Алекса, с его миллионами? Они себя не афишируют. Украсть, ради Софьи, я бы еще мог. Тоже вопрос: что и где? Ограбить банк? Тоже согласен рискнуть. Но одному – невозможно, шайки у меня нет, нет и опыта в подобных делах. Обчистить ювелирный магазин? Положим, мне это удастся, и я не попадусь. Но как мне за короткий срок реализовать награбленное, перевести всю эту золотую муть в деньги?
Ах ты с-сука-любовь, что ты с нами, подлая, делаешь? А, впрочем, любовь ли это, если я не могу ради любимой кого-нибудь ухайдакать? Нет, просто я, в принципе, это не могу сделать. Но, в глубине души, это оправдание казалось мне не слишком железным…
Впрочем, я был парень с прибамбасами. Я, ведь, откровенно сказать, любил еще одну женщину. Больше жизни. Но то была виртуальная любовь к тому, кого не было в реальности, к тому, кого я создал в своем воображении и кого, может быть, никогда не встречу в действительности. Но об этом я расскажу как-нибудь позже. А здесь, под одеялом – вот она, Софья, живой человек из обворожительной плоти. А, может, у меня к Софье и не любовь вовсе, а увлечение, а реальная любовь это та, другая, виртуальная? Ведь ради той, которая жила только в моей голове, я и, правда, мог и убить. Но это тоже ненормальная откоряка – убить ради того, кого никогда не было и нет. Каково вам это а, милый читатель!? Уж не схожу ли я сума?
Я заснул с тяжелыми мыслями и не сразу, они ворочались в моей голове, как стальные бильярдные шары, не находя своей лузы.
Глава II Кто ты Софья?
…Когда я проснулся, был десятый час. Софьи уже не было. Серое, старое утро туманом разлилось за окном, плавно переходя в день и нагоняя на разнеженное ночными ласками сердце ненужную тоску. Умылся под краном, над которым висело овальное зеркало. Утершись полотенцем, заметил, что черноту, легшую с утра на лицо, придавая мне вид печального демона.
На столе, под хлебницей, с зачерствевшим вчерашним хлебом, увидел записку, на которой лежал ключ с номерком:
Котик!
Позавтракай чем-нибудь из холодильника. Номер запри, а ключ оставь на ресепшн.
И помни, я не шутила ночью! Без новогоднего подарка ко мне заявляться не смей.
Под строчками, был отпечаток ее губ в бардовой помаде – виртуальный поцелуй.
Я открыл холодильник. Морозильник его был пуст, значит, Софья не имела привычку готовить дома, питается в общепите – кафе или буфетах. На средней полке лежали шмат докторской колбасы, кусок голландского сыра, помидоры в тарелке, порезанный на дольки лимон в блюдце и приоткрытая банка шпрот. В дверце, под строем сырых яиц, призывно торчали горлышки "Жигулевского", початая бутылка рома "Гавана Клуб" и бутылка кефира. На дне холодильника, в оберточной парафинированной бумаге, было что-то большое, тяжелое. Развернул. Там была голова. Голова копченого осетра. Видимо, подарок от какого-то поклонника. А саму рыбку уже давно съели…
Я налил себе полстакана рома, поставил перед собой блюдце с лимоном и отрезал колбасы на бутерброд. Уже решил, что в институт сегодня не пойду. Буду думать. Закурил сигарету, стряхивая пепел в пустое блюдце, за отсутствием пепельницы, и обежал глазами номер.
В нем было все то же, что я заметил и ночью, но добавилось и нечто новое, вернее, новое ощущение, что сразу мне не бросилось в глаза. Это были настенные часы-ходики. Обыкновенные – с кукушкой и бронзовой гирькой на цепочке. Но что-то в них было не так. И я никак не мог понять: ЧТО именно в них было НЕ ТАК? Бросилась и еще одна странность: в двустворчатом, светлого дерева, шифоньере, торчал в дверце ключик, игравший золотыми бликами. Золотой ключик для Буратино! Интересно, по забывчивости ли Софья оставила его там, умышленно ли или из простой доверчивости ко мне? Велико было искушение повернуть его затейливую фигурную головку и посмотреть на гардероб примадонны, а, может, и на что-то запретное.
Но, как порядочный малый, я не мог себе позволить шариться в чужой жизни, подглядывать в нее исподтишка. С другой стороны, такая ли уж это и чужая жизнь, коли я собирался связать с ней свою? Поколебавшись пару минут, я коснулся холодного металла и открыл дверцы шкафа. Оттуда густо пахнуло смешанным запахом нафталина и ароматом незнакомых мне духов. Увиденное там поразило меня.
В левой стороне шифоньера на вешалках были развешаны платья и блузы из тончайшего шелка из струящихся, неизвестных мне доселе тканей, шерстяные костюмы и кофточки. Была там и, редчайшая в Союзе, но мне уже знакомая вещь – болоньевый плащ. У нас такие тогда еще не носили, потом только нашенские появились – года через два по цене в половину месячной зарплаты среднестатистического трудящегося, то есть, в переводе на самую твердую жидкую валюту СССР – ящик водки! Но точно такой же я недавно видел у моего двоюродного брата, секретаря райкома комсомола, побывавшего в Дании в рамках молодежного сотрудничества двух стран. Там он его купил за шесть рублей в переводе на советские деньги, что эквивалентно всего двум поллитровкам, да еще и авторучку бесплатно дали, в качестве презента… Черным глянцем поблескивало кожаное зимнее пальто, с воротником-чернобуркой, сухо захрустевшее под моими руками, словно, перемалываемые челюстями, кукурузные хлопья.
Все эти изделия изнутри были маркированы иностранными лейблами. Две вещицы скрывали полотняные накидки, похожие на большие мешки. Когда я вынул их из шкафа и освободил от скрывающего их тряпья, то моим глазам предстали норковое манто и, совершенно роскошная, соболья шуба. Собольих шуб в натуре я еще не видал никогда, не видел также, чтобы кто-то когда-то носил в нашем городе и норковых шубеек. Только в заграничных кинофильмах на артисточках. Воротнички и шапки из норки себе еще позволить кто-то мог, но шубу… В магазине "Меха" на Станиславского я видел подобный полушубок, висевший в саркофаге из пуленепробиваемого стекла. В единственном экземпляре, он мозолил глаза восхищенных покупательниц вот уже второй год, и цена у него была что-то около четырех тысяч рублей – столько стоил "Москвич"! Ничего себе! Никто не покупал ее за такие бешеные деньжищи. Сколько же должна была стоить соболья шуба? Как "Волга"?
Я осторожно, как к чужой голой женщине, прикоснулся к гладкому, поблескивающему серебром, коричневому собольему меху. Вот это да! Мне захотелось стать женщиной, чтобы примерить на себя это богатство. Но…
Правая, меньшая часть фанерного шкафа-склада, разделена четырьмя полками. На верхней размещались меховые шапки из голубого песца, того же соболя и осенние шляпки из фетра и кожи.
Вторая полка была забита различным парфюмом в вычурченных флакончиках матового и цветного стекла, в каких-то невиданных баночках, коробочках, трубочках – все сплошь с заграничными золотыми и серебряными наклейками и надписями. Изнутри правой двери было зеркало с маленькой полочкой, и я понял, что Софья наводит свой марафет именно здесь, за неимением в номере трюмо или косметического столика.
На остальных двух полках – какие-то пододеяльники, простыни, пакеты с чулками и прочими тряпками. Особо привлекло мое внимание наборы кружевного нижнего белья – ни чета нашему ширпотребу, тут в одно само белье можно влюбиться, безо всякой в нем женщины. Кстати, а что было надето на Софье? Я же в темноте не разглядел толком. Вот бы на Софью в этой красотище посмотреть! Пожалуй, это было бы похлеще, чем поглазеть на нее просто нагую.
На третьей же полочке, сверху, ближе к краю, лежала простенькая деревянная шкатулка из полированного дуба с бронзовым крючочком, закрывающим крышку. Сбоку от нее, бочком, прятался кошелек из настоящей крокодиловой кожи, больше похожий на косметичку, с серебряной застежкой-защелкой. Вместо привычных шариков на ней были две изящные женские головки, смотрящие в противоположенные стороны. На коже красовалось теснение крупными латинскими буквами "Bulaggi". Кошелек был серьезно потерт, он, наверное, был очень стар и пах деньгами. Старыми деньгами, которые перебывали в тысячах рук.
Я открыл его. Там лежала свернутая пополам тоненькая пачка сотенных купюр. Пересчитал. Девятьсот рублей. Не так и много. Впрочем, это "немного" составляло годовую пенсию моего отца! Наверное, именно этот кошелек бросил ей в ноги Алекс, когда выпер Софью из дома. И, наверняка, там была ровно тысяча, а сотня ушла на билет до Новосибирска, на то да се, по мелочам. А потом ей в Оперном дали подъемные, потом стали выдавать зарплату, поэтому она сюда больше не заглядывала.
Положил кошель на место и заглянул в оказавшуюся довольно тяжелой шкатулку. Там были, видимо, те самые цацки, о которых мне говорила Софья. Золотой браслет, похожий на миниатюрную танковую гусеницу с золотыми же, круглыми часиками нашей марки – "Чайка", пятьсот восемьдесят третьей пробы. Все остальные безделушки тоже были из золота, все той же пробы и тоже советского производства, кроме нескольких пластинок, на обратной стороне которых стояло четырехдевяточное клеймо, и красовалась цифра "10 г".
Я взял в руки и прикинул на глаз вес массивной, толщиной в полпальца, витой короткой цепи – тянула грамм на сто, не меньше. Кроме того, в шкатулке лежали тоненькая длинная цепочка с, внутри пустым, без фотокарточек, медальоном, десяток разномастных колец и перстней с камнями и без, золотой крестик, несколько пар сережек, одни – крупные, массивные, с рубинами, а также мужские золотые запонки с аметистами. Неплохой набор! Тоже тянет не на одну тысячу.