Мона немного постояла, не решаясь войти, а потом резким движением стремительно распахнула дверь и так же быстро закрыла ее за собой, чтобы оглядеть расположенную справа ванную. Фарфоровый унитаз. Пустая душевая. Потом она наскоро обежала взглядом остальное пространство палаты и лишь после того, как убедилась, что, кроме них с матерью, в комнате никого нет, перевела взгляд на кровать.
Профиль матери, все изгибы и черточки изможденного, утонувшего в большой мягкой подушке лица поразительно напоминали лицо ее усопшей сестры Гиффорд, покоившейся в гробу.
Одеяло, под которым лежала мать Моны, было безукоризненно белым, за исключением одного красного пятна почти в самом центре, как раз возле руки, к которой пластырем была прикреплена игла с трубочкой.
Мона подошла ближе и, схватившись за хромированную спинку кровати, коснулась пятна. Мокрое. И тут она увидела, что прямо у нее на глазах красное пятно быстро увеличивается в размерах и расплывается по ткани. Снизу явно что-то сочилось. Мона выдернула одеяло из-под обмякшей руки матери, но та не шелохнулась. Алисия была мертва. Вся кровать пропиталась кровью.
Мона услышала позади какие-то звуки, а вслед за ними раздался хрипловатый и неприветливый шепот:
– Послушай, милочка, не надо ее будить. Нам пришлось здорово с ней повозиться сегодня утром.
– Давно ли вы справлялись о ее самочувствии? – осведомилась Мона, поворачиваясь к медсестре.
Сиделка уже успела заметить кровь.
– Боюсь, нам не удастся ее добудиться, – сказала ей Мона. – Будьте любезны, позовите сюда мою родственницу, Энн-Мэри. Она ждет внизу, в вестибюле. Попросите ее немедленно подняться.
Сиделка, весьма пожилая дама, приподняла безжизненную руку Алисии и тотчас положила на место, потом резко отпрянула и, чуть помешкав, выскочила из комнаты.
– Погодите минутку! – крикнула ей вдогонку Мона. – Вы, случайно, не видели, заходил ли кто-нибудь в эту палату?
Но, еще не успев договорить до конца, она поняла всю бессмысленность своего вопроса. Сиделка так боялась, что на нее падет вина за случившееся, что даже не удосужилась откликнуться. Сначала Мона устремилась за ней к дежурному посту, потом одумалась и вернулась к кровати матери.
Она потрогала руку Алисии – едва-едва теплая. В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, приглушенный топот ног в обуви на резиновой подошве. Мона сделала глубокий вдох и склонилась над телом матери, потом откинула с ее лица волосы и прикоснулась к нему губами. Щека еще не совсем остыла, а лоб уже был холоден.
Ей казалось, что сейчас мать повернется и, взглянув на нее, крикнет: "Будь осторожна со своими желаниями! Что я тебе говорила? Они иногда сбываются".
Спустя минуту палата кишела медперсоналом. Энн-Мэри сидела в коридоре, вытирая слезы бумажным носовым платком. Увидев ее, Мона попятилась назад.
Довольно долго она просто стояла около дежурного поста медсестер, прислушиваясь ко всему, что говорили вокруг. Для составления официального заключения о смерти Алисии был вызван интерн. Он должен был, как сказали, появиться минут через двадцать, так что придется немного подождать. На часах уже было начало девятого. Тем временем медсестры вызвали в больницу семейного врача. И конечно же, сообщили о случившемся Райену.
"Бедняга Райен! Господи, помоги ему!"
А телефон звонил, практически не умолкая.
"А Лорен? В каком она состоянии?"
Мона прошлась вдоль коридора. Вскоре открылись двери лифта, и из него вышел молодой интерн. Этот парень был так юн, что, казалось, вряд ли вообще мог с уверенностью определить, умер человек или нет. Он прошествовал мимо Моны, даже не удостоив ее взглядом.
Словно сомнамбула, Мона миновала вестибюль и вышла на улицу. Больница располагалась на Притания-стрит, всего в одном квартале от Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, на пересечении которых жила Мона. Медленно двигаясь по тротуару, освещенному луноподобным светом уличных фонарей, Мона размышляла.
– Никогда больше не буду носить такие платья, – произнесла она вслух, остановившись на углу. – Все, хватит! Пора расстаться и с этим платьем, и с этой лентой.
Как никогда ярко освещенный дом Моны находился на другой стороне дороги. К нему один за другим подъезжали автомобили, и из них выходили люди. Приличествующая случаю суета уже началась.
Кое-кто из Мэйфейров заметил Мону, кто-то уже показывал на нее пальцем, еще кто-то бросился навстречу, словно затем, чтобы не позволить ей попасть под машину при переходе улицы.
– Нет уж, в таком наряде я больше не появлюсь, – шептала она, быстро пересекая проезжую часть перед приближающимся транспортным потоком. – Надоело! Ни за что и никогда!
– Мона, дорогая!.. – Это был голос Джеральда.
– Что ж… Рано или поздно это должно было случиться… – откликнулась Мона. – Но я никак не думала, что смерть постигнет их обеих. Нет, такого поворота событий я не ожидала.
Она прошла мимо Джеральда и других Мэйфейров, столпившихся возле ворот по обе стороны от ограды и выстроившихся вдоль дорожки, которая вела к входу в дом, и в ответ на все попытки родственников с ней заговорить лишь тихо бормотала:
– Да-да… Хорошо… Извините, мне нужно переодеться. Я должна избавиться от этих нелепых тряпок.
Глава 14
Рассказ Джулиена
История, предлагаемая вашему вниманию, отнюдь не является историей моей собственной жизни, которую вы просили меня поведать. Однако позвольте рассказать о нескольких тайнах, с коими мне пришлось столкнуться. Полагаю, Майкл, вам известно, что я родился в 1828 году, однако вряд ли вы представляете себе, сколь разительно те времена отличались от нынешних. То была эпоха, когда доживало последние годы старинное жизнеустройство, на протяжении веков обеспечивавшее богатым землевладельцам во всем мире спокойное и безбедное существование.
О таких вещах, как железные дороги, телефоны, виктролы и экипажи, которые движутся без помощи лошадей, мы не имели даже самого отдаленного представления. Более того, ни о чем подобном мы и не мечтали.
Что до Ривербенда, с его огромным хозяйским особняком, набитым изящной мебелью и книгами, с его многочисленными пристройками, где нашли пристанище многочисленные родственники владельцев плантации, с его бескрайними полями, простирающимися на север, юг и восток так далеко, что невозможно было охватить их взглядом, то эта усадьба являла собой подлинный земной рай.
Мое появление на свет отнюдь не было воспринято в семейном кругу как событие значительное. И причина такого отношения состояла в том, что я родился мальчиком, а семья испытывала необходимость прежде всего в особах женского пола, которым впоследствии предстояло стать ведьмами. Я же был всего лишь принцем крови, но, увы, не мог претендовать на положение наследника. Бесспорно, любви и внимания на мою долю выпало предостаточно, однако никто и никогда не удосужился заметить, что маленький мальчик обладает незаурядными сверхъестественными способностями и никто в семействе, будь то мужчина или женщина, не в состоянии с ним тягаться.
Говоря откровенно, моя бабушка, Мари-Клодетт, была столь глубоко разочарована, что я родился не девочкой, что даже прекратила разговаривать со своей дочерью, а моей матерью Маргаритой. К тому времени злосчастная Маргарита уже произвела на свет одного ребенка мужского пола – моего старшего брата Реми, – а когда она дала жизнь еще одному мальчику, это был воспринято как достойный самого сурового осуждения проступок и окончательно лишило мою мать расположения семьи.
Разумеется, Маргарита приложила все усилия, чтобы как можно скорее загладить свою провинность, и 1830 году родила наконец долгожданную девочку – мою обожаемую сестрицу Кэтрин, ставшую ее преемницей и наследницей семейного достояния. Однако тень, омрачившая отношения между моей бабушкой и матерью, не развеялась до самой смерти Мари-Клодетт.
Я подозреваю, что Мари-Клодетт достаточно было бросить взгляд на новорожденную Кэтрин, чтобы понять, что от девочки не будет большого проку. Время лишь подтвердило правоту такого мнения. Но именно этому крошечному созданию предстояло стать ведьмой, столь необходимой семье. Если бы не это обстоятельство, Мари-Клодетт и глядеть бы не захотела на внучку и уж тем более не стала бы передавать этому неразумному младенцу, пищавшему в колыбели, свой великолепный изумруд.
Да будет вам известно, что к тому времени, как Кэтрин превратилась в молодую женщину, я уже обладал в семье немалым влиянием, ибо присущие мне сверхъестественные способности сделались очевидными для всех. Посему именно от меня Кэтрин родила дочь Мэри-Бет – последнюю поистине выдающуюся ведьму в роду Мэйфейр.
Полагаю, известно вам и то, что по прошествии времени я стал отцом дочери Мэри-Бет, Стеллы, а та в свою очередь родила от меня дочь Анту.
Однако позвольте мне вернуться к тревожной поре моего раннего детства, когда все домочадцы только и делали, что строгим шепотом приказывали мне вести себя хорошо, не задавать лишних вопросов, почитать все без исключения семейные традиции и обычаи и не обращать внимания на те странные события и обстоятельства, что имели непосредственное отношение к миру духов и привидений.
В весьма недвусмысленных выражениях мне дали понять, что представителей мужской линии семейства Мэйфейр, наделенных неординарными способностями и обладающих особой силой, как правило, ожидает печальный конец. Безвременная смерть, безумие, изгнание – таков удел возмутителей спокойствия.
Оглядываясь назад, я понимаю, что при всем желании не смог бы стать одним из тишайших и послушнейших членов семейства, подобных дяде Морису, Лестану и прочим родственникам, которые из кожи вон лезли, лишь бы заслужить всеобщее одобрение.
Начнем с того, что с самого раннего возраста мне постоянно являлись призраки. Я слышал голоса духов, видел, как души оставляют тела умерших. К тому же я мог без труда читать мысли других людей. Подчас мне удавалось даже передвигать взглядом предметы, а также разбивать и ломать их – причем совершал я подобные действия отнюдь не в пылу гнева или раздражения, а зачастую без всякого умысла. Одним словом, я был настоящим маленьким колдуном, магом – или как там еще это называется?
Призрака Лэшера я помню с той самой поры, как помню себя. Заглядывая в спальню матери, чтобы пожелать ей доброго утра, я неизменно видел возле ее кресла знакомый силуэт. Когда появилась Кэтрин, Лэшер подолгу простаивал у колыбели. Однако ни разу он не удостоил меня даже беглым взглядом. Замечу, что меня заблаговременно предупредили о недопустимости какого-либо общения с ним: ни при каких обстоятельствах я не имел права заговаривать с Лэшером, а тем более пытаться выяснить, кто он такой и что делает в нашем доме. Разумеется, мне было запрещено произносить его имя, а также каким-либо образом привлекать его внимание.
Все мои дядюшки были весьма довольны своим уделом и без устали повторяли: "Заруби себе на носу: мужчина из рода Мэйфейр может иметь все, что пожелает: вино, женщин, все мыслимые и немыслимые блага, даруемые богатством. Однако семейные тайны не нашего ума дело. Пусть всем этим занимается старшая ведьма. Ей, как говорится, и карты в руки. Запомни: именно на этом принципе зиждется наша незыблемая власть".
Однако такая позиция совершенно меня не устраивала. Принять сложившееся положение как данность ни в коем случае не входило в мои намерения. Что до бабушки, то она возбуждала во мне жгучее любопытство, которое я тщательно скрывал от прочих домочадцев.
По мере того как я рос, мать моя, Маргарита, все больше от меня отдалялась. Когда нам случалось встретиться, она по-прежнему сжимала меня в объятиях и осыпала поцелуями, однако встречи эти становились все реже. Насколько я помню, она постоянно стремилась в город – то за покупками, то в оперу, то на танцевальную вечеринку, то выпить, то еще бог знает зачем. Если же ей случалось остаться дома, она запиралась в своей комнате и весьма резко пресекала любые попытки нарушить ее уединение.
Не скрою, я находил свою мать весьма загадочной особой. И все же бабушка будоражила мое детское воображение сильнее. В редкие минуты досуга – а, надо сказать, занятиями я был загружен сверх всякой меры – она притягивала меня, подобно сильнейшему магниту.
Пожалуй, мне стоит более подробно рассказать о своих занятиях. Прежде всего, я с упоением читал. В нашем доме книги были повсюду. Поверьте, редко о каком-либо из домов патриархального Юга можно было сказать то же самое. Чтение не входило в число привычек богатых людей: считалось, что увлекаться книгами пристало лишь представителям среднего класса. Но в нашей семье читать обожали все. Что до меня, то я едва ли не с пеленок научился читать по-французски, по-английски и по-латыни.
Впоследствии без всякой посторонней помощи я выучил немецкий, а также испанский и итальянский.
Мысленно возвращаясь к поре своего детства, я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я не читал какую-либо книгу из семейного собрания. Отмечу еще раз, что богатство нашей библиотеки не поддавалось ни воображению, ни описанию. С течением лет многие книги сгнили и рассыпались под влиянием неумолимого времени; некоторые были украдены, другие я сам подарил тем, кто мог оценить их по достоинству. Однако в годы детства в полном моем распоряжении находились все без исключения произведения Аристотеля, Платона, Плавта и Теренция, а также Вергилия и Горация. Ночами я зачитывался Гомером в переводе Чепмена или Овидиевыми "Метаморфозами", блестяще переведенными Голдингом. Затем настал черед Шекспира, которого я, естественно, обожал, а также чрезвычайно занимательных английских романов: "Тристрама Шенди" Лоренса Стерна, "Тома Джонса" Генри Филдинга и, конечно же, "Робинзона Крузо" Даниеля Дефо.
Со всеми этими книгами я познакомился на заре своей жизни. Признаюсь, нередко смысл прочитанного доходил до меня гораздо позже, иногда лишь через много лет после того, как я переворачивал последнюю страницу. Часто бывало, что я таскал за собой книгу по всему дому и, дергая домочадцев за юбки и полы сюртуков, изводил их одним и тем же вопросом: "Что это означает?" Я даже просил дядюшек, тетушек, кузенов или рабов прочесть мне вслух какой-либо особо непонятный отрывок.
Часы, свободные от чтения, я проводил в обществе мальчиков старшего возраста – как белых, так и цветных. Мы скакали на лошадях без седел, бродили по болотам в поисках змей или забирались на стволы высоченных дубов и кипарисов и осматривали окрестности, стараясь определить, не приближается ли откуда-нибудь разбойничья шайка.
В возрасте двух с половиной лет я заблудился на болоте во время грозы и, полагаю, был поистине на волосок от гибели. В ту кошмарную ночь раскаты грома и вспышки молнии едва не лишили меня разума. Я орал до хрипоты, однако никто не спешил мне на помощь. Гром по-прежнему яростно сотрясал небо, и молнии стремительно разрезали тучи. К счастью, это крайне опасное приключение завершилось благополучно: я выжил и на следующее утро как ни в чем не бывало сидел за столом и с аппетитом завтракал, в то время как мать не сводила с меня затуманенных слезами глаз. Пережитый ужас вовеки не изгладится из моей памяти. Но никогда впредь я не испытывал ни малейшего страха перед грозой.
Короче говоря, я учился постоянно, каждый день и каждый час, и мне было откуда черпать знания.
В первые три года жизни самым главным моим наставником стал кучер матери, Октавий. Он был темнокожим мулатом, однако не считался рабом, более того – вел свое происхождение от Мэйфейров, будучи в пятом колене потомком черной наложницы одного из основателей нашего рода. В то время, о котором я веду речь, Октавию исполнилось, кажется, восемнадцать лет, и во всей округе не сыскать было человека веселее и изобретательнее. Мои невероятные способности не вызывали у него ни малейшего страха, хотя он и советовал мне до поры до времени держать их в тайне. Впрочем, именно он учил меня извлекать из них максимальную пользу.
Например, от Октавия я узнал, как проникнуть в самые сокровенные помыслы других людей, как, не произнося ни слова, навязать окружающим свою волю и заставить их беспрекословно ей подчиняться. Он показал мне, как при помощи едва слышных слов и еле заметных жестов усиливать свое тайное воздействие. Октавий научил меня также творить заклинания, делавшие мир вокруг неузнаваемым, причем не только для меня самого, но и для тех, кто был рядом. Подобно большинству детей, в возрасте трех-четырех лет я был весьма неравнодушен к вопросам пола и под руководством первого своего учителя вытворял такое, о чем впоследствии, лет уже в двенадцать, не мог вспоминать иначе как со стыдом, вгонявшим меня в краску.
Однако вернемся к нашим семейным ведьмам и к обстоятельствам, при которых выявился мой особый дар.
Бабушка Мари-Клодетт всегда находилась среди нас. Как правило, она восседала в тени сада, а небольшой оркестр, состоявший из темнокожих музыкантов, услаждал ее слух. В оркестре этом было два замечательных скрипача, оба из числа рабов. Несколько музыкантов играли на трубах – точнее говоря, их инструменты были трубами по моему тогдашнему разумению, хотя на самом деле они являлись одной из старинных разновидностей деревянной флейты. Был в оркестре и большой самодельный контрабас, а также два барабана, с которыми ловко управлялись мягкие проворные пальцы темнокожего барабанщика. Мари-Клодетт сама разучила с музыкантами несколько песен, объяснив мне, что мелодии эти в большинстве своем пришли из Шотландии.
Тяга, которую я испытывал к бабушке, становилась все настойчивее. Игра темнокожих музыкантов не слишком мне нравилась, но я пришел к выводу, что стоит потерпеть, ибо сидеть у бабушки на коленях чрезвычайно приятно, а истории, которые она рассказывает, не менее увлекательны, нежели те, что я нахожу в книгах.
Несмотря на свои годы, бабушка сохранила величавую осанку. Голубые глаза ее оставались по-молодому яркими, а волосы были белыми как снег. Лежа среди разноцветных подушек на своей плетеной кушетке, над которой под теплым южным ветром едва колыхался легкий полог, она представляла собой весьма живописное зрелище. Иногда она тихонько напевала что-то на гаэльском языке. Или разражалась длинной тирадой замысловатых проклятий в адрес Лэшера.
Насколько я мог понять, главная вина Лэшера состояла в том, что он не уделял бабушке достаточного внимания. Он по-прежнему верой и правдой служил Маргарите и окружал неусыпными заботами малютку Кэтрин, в то время как на долю Мари-Клодетт выпадали лишь торопливый поцелуй да изредка несколько брошенных на ходу стихотворных строк.
Поэтому каждые несколько дней Лэшеру приходилось просить у Мари-Клодетт прощения за то, что он пренебрегает ею, отдавая предпочтение ее дочери и внучке. Я слышал даже, как он своим необычайно звучным и красивым голосом уверял бабушку, что отныне все пойдет иначе. Иногда во время своих визитов к Мари-Клодетт он был одет по последней моде – в сюртук и брюки со штрипками. В ту пору бриджи и треуголки лишь недавно отошли в прошлое, и подобный костюм казался диковинкой. Подчас Лэшер представал в грубоватом обличье деревенского жителя: в незамысловатой одежде из сыромятной кожи. Но, какой бы наряд ни выбрал для себя Лэшер, глаза его неизменно оставались карими, волосы – темно-каштановыми, а сам он – писаным красавцем.
Уверен, Майкл, вы догадываетесь, кто после одного из таких посещений, сияя улыбкой и тряся кудряшками, подошел к бабушке и, взобравшись к ней на колени, пролепетал:
– Grand-mére, почему ты такая грустная? Скажи мне.