VI
Вы когда-нибудь убивали человека? Может, хотя бы калечили?
Я - да. Еще в детском саду.
Ему было пять лет. Его звали Тимур. Он плевал мне в кашу и в какао. Он называл меня жирной коровой. Он пихался локтями. Он подговорил против меня всю группу. Тогда я еще не нашла нору моей волшебницы, и некому было мне помочь. Но я справилась сама. Я хотела просто убить его имя. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур… Чтобы оно сдохло наверняка, убивая, я произносила его вслух. При всех. Был тихий час, я встала со своей раскладушки, подошла к тому месту, где он спал, и сказала:
- Тимур.
Он проснулся.
Я сказала:
- Тимур. Тимур. Тимур.
Он заржал.
Они все заржали.
Я сказала:
- Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур.
Они все смеялись. Они кричали:
- Корова свихнулась!
- Ольг Ванна, идите скорее сюда, наша корова с ума сошла!
А я говорила:
- Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур.
Говорила, пока оно не перестало извиваться и дергаться, его имя. Пока оно не застыло бесформенным "мурти-мурти".
Когда я в последний раз сказала "Тимур", мне показалось, что в его глазах я заметила страх. Он почувствовал.
Трудно жить, когда твое имя убито.
На следующий день он был какой-то вялый и грустный - настолько, что даже не лез ко мне. А через день он вообще не явился.
На третий день Ольга Ивановна строго спросила:
- Кто из вас дружит с Тимуром?
И как-то странно оглядела всю группу.
Они все молчали, трусливые твари. Видимо, по ее тону они догадались, что дружить с Тимуром нельзя.
- Ребята, - сказала она уже мягче. - Кто из вас водился с Тимуром? Я не собираюсь вас наказывать. Наоборот, тех, кто признается, я отпущу домой до конца недели.
- Я водился!
- И я!
- И я!
- И я дружил!
- Врешь, ты с ним наоборот дрался!
- Я его лучший друг!
В детском саду объявили двухнедельный карантин.
Тимура мы больше не видели. Ольга Ивановна сказала, что он переехал в другой город. Вторая воспитательница сказала, что он перевелся в другой детский сад. Нянечка сказала, что он заболел.
А я сказала:
- Если кто-нибудь еще будет ко мне приставать - он тоже исчезнет. Потому что я убью его имя.
А одна из девочек сказала, что ее мама сказала, что я умею наводить порчу.
- Что такое порча? - заинтересовались они.
- Это… это такое значит, что к ней нельзя подходить близко.
- Нельзя, - подтвердила я.
- А еще к ней нельзя прикасаться. И разговаривать с ней тоже нельзя.
Больше меня никто не трогал.
С тех пор мне ни разу не удалось повторить этот трюк. Дело в том, что имена - они очень живучие. Они с самого начала практически ничего не значат, они сухие и сморщенные, в каждом имени - лишь маленькая капля живого сока, и ее, эту каплю, очень тяжело выжать до конца.
Но теперь мне это не нужно. Теперь я придумала другой способ.
У меня ведь есть моя волшебница.
…Папа когда-то объяснял мне, что крепления горных лыж реагируют на падение и сразу же раскрываются. Это действительно так. Мои лыжи легко отщелкиваются от ботинок и катятся вниз по склону, каждая - в свою сторону.
Я тоже качусь. Снег мягкий, и мне почти не больно. Жилец Вершин громко орет там, на вершине, но я ничего не слышу, да и не хочу слышать. Какое мне дело.
Я качусь прямо к норе, с боку на бок, с боку на бок. Рядом с норой кто-то сидит, но за этим мельтешением мне никак не разобрать кто. Кажется, гном. Чем ближе я подкатываюсь, тем больше он смахивает на гнома. Он маленького роста, на нем красная шапочка-колпак с помпоном, он сидит ко мне задом, на корточках, и он… он зачем-то копается в моей норе!
- Что ты делаешь?! - возмущенно кричу я и цепляюсь за камни, и за снег, за траву и за корни, чтобы остановиться.
Он вздрагивает и поворачивается ко мне лицом.
Это не гном.
Это внук ведьмы, Ренат. Ренат с недобитым именем. Его рот перемазан шоколадом.
- Это моя гора! - визжу я. - Уходи, это моя гора!
- Гора общая, - нагло огрызается он, но все же поднимается на ноги и мелкой трусцой семенит вниз.
Я наконец останавливаюсь - прямо рядом с норой. На снегу валяются конфетные фантики - от тех шоколадных конфет, что я приносила волшебнице… Я лежу на брюхе и часто дышу.
Когда дыхание выравнивается, я запускаю руку в нору.
Ничего. Пусто. Значит, она уже забрала мое письмо, а ответ пока еще не написала. Возможно, она размышляет. Она ведь очень добрая, моя волшебница, а я просила ее о чем-то… не очень добром. Наверное, ей требуется время.
Я все лежу на брюхе. С восточного склона горы доносятся какие-то крики. Возможно, это из-за меня. Возможно, они там решили, что я разбилась насмерть. Наверное, они там все плачут. Конечно. Теперь-то им меня жалко. Теперь они не называют меня жирной коровой. "Бедная девочка", - говорят они. "Бедная маленькая девочка, как жаль, что она разбилась", - говорят они. - "Это ее родители виноваты". "Это ее отец виноват". "А вы знаете, что он ей вовсе даже не отец?" - "Ах, что вы говорите?" - "Да-да, он не отец. Он даже не человек!" - "Ах, какой ужас! Тогда кто же он?" - "Жилец Вершин". - "А кто ее мать?" - "О, она тоже не человек. Вы знаете: у нее совсем нет души!" - "А вы знаете, что Сонечка на самом деле была очень красивой и стройной при жизни? Да, да, очень стройной! Но мать, у которой нет души, кормила бедную девочку специальной едой, от которой сильно толстеют!" - "Ужасно, ужасно… Бедная маленькая девочка… Она ведь об этом не знала". - "Жилец Вершин заманил ее на гору". - "Наверное, это он столкнул ее вниз!" - "Это он, он!" Вот как они теперь говорят…
- Соня! - орет мне прямо в ухо отец.
Я молчу. Он склоняется надо мной. У него на ногах горнолыжные ботинки, но лыж нет. Значит, он снял их, прежде чем ко мне спуститься. Он не съехал за мной на лыжах. Он просто трус.
- Соня, ты меня слышишь? Соня, ты как?
- Нормально, - отвечаю я тихим умирающим голосом.
- Руки-ноги целы?
- Не знаю, - говорю я почти шепотом.
- Болит где-нибудь?
- Да, болит, - хнычу я.
- Где болит?
- Я не знаю.
Он поднимает меня со снега и ставит на ноги. Просит присесть, потом снова встать. Сгибает и разгибает мне руки в суставах. Снимает с меня шапку и осматривает голову. Залезает под куртку и щупает мне живот. Руки у него ледяные.
Сейчас он возьмет меня на руки и понесет домой…
- Иди подбирай свои лыжи и палки, - говорит он.
Я стою неподвижно.
- Ты что, оглохла? Иди подбирай свои причиндалы. Твои лыжи - вон они. А палки? Где твои палки? Ищи их быстрее. Мозгов у тебя нет. Зачем ты сюда поехала? Больше я никогда не возьму тебя на гору.
Он отворачивается от меня и карабкается вверх, на вершину.
Как же так? Почему он не берет меня на руки? Почему он не несет меня домой? А вдруг у меня какие-нибудь серьезные повреждения? Куда он уходит?
- Куда ты уходишь? - кричу я.
- Туда, - он указывает в сторону восточного склона. - Помочь.
Кому помочь? Он что-то путает. Он сошел с ума. Он просто чудовище. Это ведь МНЕ надо помочь!
- Кому помочь? - пищу я.
- Кому-то, кому повезло меньше, чем тебе.
Он поднимается все выше и выше.
- Кому? Кому повезло меньше?
Он не отвечает, но я и так уже понимаю кому.
Она все-таки помогла мне, моя добрая волшебница.
* * *
Мы идем по лесной тропинке. У нас у всех грустные лица, и у меня тоже. Сейчас нельзя улыбаться. Мы все говорим шепотом, и я тоже. Сейчас нельзя говорить громко.
Это я скатилась на лыжах по крутому западному склону, это я упала, это я едва не разбилась, но мой отец несет на руках не меня.
Он несет Леночку. Ее длинные тонкие ноги некрасиво болтаются. Леночкин папа молча идет рядом и внимательно рассматривает снег. Почему же он не несет ее сам? Почему это делает мой отец?
На снегу там, где проходит отец, остаются маленькие красные дырочки. Это из-за Леночки. С ее красивого горнолыжного костюма падают красные капли и буравят дырочки в снегу.
Я трогаю свои щеки - и не чувствую ничего. Совсем ничего.
- Бедная девочка, - шепчет мне незнакомая женщина в горнолыжном костюме. Она зачем-то идет вместе с нами.
- У меня обморожены щеки, - шепотом объясняю я ей.
- Бедная маленькая девочка, - шепчет женщина прямо мне в ухо, как будто выдает чужую страшную тайну. - Какое несчастье! Единственный ребенок в семье… Ее мать еще не знает… Я живу с ними рядом, в АВ.
- О чем мать еще не знает? - вслух спрашиваю я.
Мой отец неприязненно оглядывается на меня. Леночкин отец останавливается и низко склоняется над сугробом, как будто хочет получше рассмотреть красные дырочки.
- Ш-ш-ш, - тихо шипит женщина. - Не надо говорить так громко… Мать Лены еще не знает, что случилось.
- А что случилось? - шепотом спрашиваю я.
Женщина удивленно смотрит на меня и отводит взгляд.
- Это твоя подружка? - спрашивает она.
Я молчу, потому что не знаю, как лучше ответить. Как будет вежливее в этой ситуации.
- Санки, - тихо говорит женщина. - Лена съезжала с горы, и в нее врезались санки. Она их не видела. Она как раз выполняла такое упражнение… Знаешь, она умела так красиво ложиться на спину на лыжи…
- Знаю, - киваю я.
- Красиво, правда?
- Очень красиво.
- …И какой-то идиот въехал прямо в нее на санках. И у него были… у него еще были горнолыжные палки. У них очень острые концы, у этих палок. Совершенно непонятно, зачем ему понадобились горнолыжные палки. На санках-то. Откуда вообще они у него взялись, эти палки! Он потом сказал, что нашел их на вершине горы. Что это не его. Это чьи-то чужие…
- Я думаю, это были его палки, - уверенно говорю я.
- Конечно, конечно, - рассеянно соглашается женщина.
Свои палки я так и не нашла. Но это ведь были не они. Я совершенно уверена, что это были не они. А его собственные палки. Этого идиота на санках. Да и вообще - при чем тут палки?
- Она умерла? - спрашиваю я женщину.
Она снова отводит взгляд.
- Нет… Ну что ты? Конечно, нет…
- А почему она не двигается?
- Она… просто без сознания.
- Что значит без сознания?
- Это значит - она крепко заснула. Бедная, бедная девочка…
Спасибо тебе, волшебница. Ты все-таки помогла мне, моя добрая волшебница.
* * *
Когда мы выходим из леса, папа отправляет меня домой, а сам уходит с Леночкиным отцом и с Леночкой на руках.
Он возвращается домой ночью. Его горнолыжная куртка в крови, мама встречает его на пороге, смотрит на куртку и кричит.
Он молча заходит в коридор. На его лице выражение.
Я говорю маме:
- Не бойся.
Я говорю:
- Папа просто помог кое-кому.
И еще я говорю:
- С нами ничего не случится. Ничего не случится, если мы будем дружить с волшебницей.
- С какой еще волшебницей? - раздраженно спрашивает отец.
- С волшебницей, которая живет в горе.
- С какой?!
- Которая живет в горе.
У мамы что-то происходит с глазами. Они становятся большими и круглыми, как два игрушечных шарика, потом снова маленькими и совершенно белыми, как у слепой, а потом они закрываются, и она падает.
Отец молча подходит к ней, молча поднимает ее и относит на кровать. Слышится какой-то шлепок. Потом еще один. Потом непонятное шевеление - и тихий мамин голос.
Отец возвращается в прихожую и молча смотрит на меня. Его куртка в крови. Он пытается расстегнуть молнию, но его руки очень сильно дрожат.
Впервые в жизни я вижу, как у него дрожат руки.
Чужим, хриплым голосом он произносит:
- Никогда. Не говори. Такой. Ерунды.
Я спрашиваю:
- Что с мамой?
- Обморок. Сейчас уже лучше.
Я говорю:
- Папа. У тебя руки дрожат.
- Тяжести, - отвечает он. - Весь день я таскаю тяжести.
VII
- Догогая волшебница! Я знаю, ты очень добгая, но у меня к тебе все гавно есть одна пгосьба. Со мной в школе в пагаллельном классе учится Леночка. Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое… - Ренат, запинаясь, читает по бумажке. Издалека я слышу не все, но я знаю эти слова наизусть.
Вокруг него - целая толпа. Сейчас перемена, но никто не носится по коридорам, не играет в сифу и в резиночку… Все стоят и молча слушают Рената. Он весь красный от такого внимания, особенно уши. Он улыбается от восторга.
- "…Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое"…
Звенит звонок - но никто не трогается с места.
- "…Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое"…
А вот и неправда! Вот и вранье. В моем письме это было написано только два раза: "Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое. Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое. Я так хочу…".
- "…Я так хочу! Я так хочу! Я так хочу! Я так хочу!"…
Неправда! Неправда! У меня только три раза. Эта фраза всегда пишется только три раза, идиот!
- Неправда! - кричу я.
Они все оглядываются на меня. Они молчат. Ренат сворачивает бумажку и трусливо пятится по коридору.
- Э, ты куда? - шагает к нему длинный Круглов из параллельного класса. - Дочитывай давай, мелкий! А то ща и тебя отпиздим!
- "Я так хочу", - покорно разворачивает бумажку Ренат. - "Я - Соня. И еще. Догогая волшебница! Я пгинесла тебе двенадцать шоколадных конфет". Ну, типа… все.
Ренат подобострастно улыбается.
- Дай позырить, - говорит Круглов, забирает у Рената бумажку и читает, глупо шевеля губами и тараща глаза.
Остальные продолжают пялиться на меня.
- Во, бля-я-я… - восторженно тянет Круглов. - В натуре письмо волшебнице. "Сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое"… - он поднимает на меня круглые глупые глаза. - Так она чё, в натуре из-за тебя под санки попала? А, жирная?
Я трогаю пальцами свои белые, бесчувственные щеки и молчу.
- Вали ее, пацаны! - нерешительно приказывает Круглов.
Никто не двигается с места.
- Не надо, - говорит Катя Гусева, Леночкина одноклассница.
- Не п-понял? - мычит Круглов.
- Не надо к ней подходить. Она наведет на вас порчу.
- Чё?
- Чё слышал. Она порчу наводит. Не подходите к ней. Не прикасайтесь. Не разговаривайте с ней вообще!
- Жирная, короче, сифа! - орет кто-то из толпы.
- Сифа!
- Сифа!
- Ай, боюсь, боюсь, жирная меня под санки столкнет! Жирная меня убьет!
Они наконец разбегаются по классам. Все, кроме Рената: у него какое-то специальное облегченное расписание, и ему уже пора домой. Он суетливо семенит к лестнице. Я бросаюсь за ним.
Я нахожу его в раздевалке: он прячется среди чужих курток и шуб, но он слишком безмозглый, чтобы спрятаться как следует. Я нагибаюсь - и сразу же вижу его кривые цыплячьи ноги у стойки вешалки.
Я подбегаю к нему, сдергиваю с вешалки все, что на ней висит.
- Ты взял мое письмо! - кричу я.
- Какое письмо?
На его лице - полнейшее недоумение. Он похож на маленькую забавную обезьянку из передачи "В мире животных". Я размахиваюсь и со всей силы бью его по этому забавному мартышкиному лицу.
- И-и-и! - визжит он; еще бы: рука у меня тяжелая. - Ба-буш-ка-а-а!
- Ее здесь нет, - спокойно говорю я.
И снова повторяю:
- Письмо. Мое письмо.
- Я не бгал, - гундосит Ренат, и его обезьянье лицо сморщивается в плаче. - Не бгал я твое письмо! И-и-и-и!.. Больно!
- Я видела тебя на горе. Ты был у моей волшебницы. Ты украл у нее мое письмо!
Я бью его снова, и он снова визжит.
Его голова мелко-мелко дрожит, и щеки дрожат, и губы. Он падает на пол, на грязный, мокрый пол раздевалки, визжит и дергается и молотит по упавшим курткам ногами.
- Это не я-я-я! - визжит он. - Я не бгал-а-а-л! Я только кушал конфе-е-еты-ы-ы! Там в этой дыгке в гоге лежали конфе-е-е-ты-ы-ы!
- Как же ты тогда читал мое письмо, если ты его не брал?
Он дрыгает ногами и хрюкает.
- Отвечай! - я пинаю его ногой.
- Бабушка-а-а! - надрывается он. - Бабушка-а-а! Это она! Она! Она! Это бабушка мне сказала-а-а!
- Что сказала?
- Это бабушка! Она у меня все знает! Она сказала мне пго твое желание! Она мне… пгодиктовала! Я не бгал! Ничего не бгал! Я только записал! Она все знает и так!
- А ну покажи, - говорю я. - Покажи мне эту бумажку. Если там твой почерк, я тебя, так и быть, отпущу.
- Она осталась у ни-и-и-х, - хнычет Ренат. - У меня Кгуглов забгал. Он мне не отда-а-аст. Иди и сама возьми.
- Ага, уже побежала, - огрызаюсь я.
Он немного успокоился. Перестал дергаться. Лежит и нагло таращится на меня.
- А что еще говорит твоя бабушка? - я снова пинаю его ногой.
- И-и-и! - корчится Ренат и снова молотит ногами. - Уйди-и-и! Бабушка-а-а!
- Так что она говорит?