- Очень интересно, - быстро перебила она, потому что от одной мысли о крови и экспертизе ей стало немного нехорошо, - давай не к столу, ладно?… Посмотри, уже без одной минуты двенадцать! Давай, подлей мне шампанского! Ну… Как Новый год встретишь, так его и проведешь! - Она выпила залпом.
Да, так и проведешь. И все последующие годы тоже. До скончания времен - остановившийся миг…
- Ну вот, уже двенадцать, - она встала и пошатнулась, - надо поцеловаться.
Он подошел к ней, когда она уже перестала двигаться, но еще дышала, опустился рядом на колени и поцеловал в лоб.
Через полчаса он вызвал "скорую". Потом немного прибрался на полу и накрыл тело простыней. Когда он пошел открывать дверь, колбочка по-прежнему стояла на столе…
- Отдай ее мне! - заскулил в звездном осколке старик. - Отдай, ты ее украл!
- Я тебя спас, идиот! Они бы ее нашли. Ее просто невозможно было не заметить, химическую колбу среди праздничных салатов, разиня!
…Я спас его. Потерять его снова, снова отправить его в тюрьму я не мог. Есть, конечно, принцип невмешательства, и его никто не отменял, но…
Пока он ходил открывать, я сдернул с елки звезду, развинтил ее, засунул колбочку внутрь и, чтобы она не разбилась, обложил со всех сторон ватой. Ватой, которую Валя разбросала под елкой, как будто это снег… Потом я завинтил звезду и вернул ее на место.
Все прошло гладко: вскрытие ничего не показало; в доме никто ничего не нашел - ни "скорая", ни милиция, ни сам Лев… ни старик - когда он стал стариком. Тогда, первого января, он сложил все елочные украшения в коробку и закинул, как обычно, на антресоли. Я все думал, что надо бы перепрятать колбу, но потом понял, что лучшего тайника, чем эта звезда, мне не найти. Потому что с тех пор старик ни разу не доставал коробку и ни разу не наряжал елку.
Он искал эту злосчастную колбу много лет. Пытался вспомнить. Ха! Он думал, что сам ее куда-то засунул. Что он, конечно же, спрятал ее до приезда "скорой", но был в тот момент в таком шоке, что это действие совершенно стерлось из его памяти. Конечно же, он так и не "вспомнил", где колба. И тени не смогли ее унести, когда старик умер. И он не смог стать свободным. Этот маленький прозрачный пузырек с прозрачной (надо же: не помутнела за столько лет!) жидкостью не выпускал его из дома.
Я не выпускал его из дома.
- Ну отдай же!.. - взмолился старик.
- А почему ты ему не отдаешь? - полюбопытствовал кредитор.
- Сначала… сначала просто не отдавал. А теперь она мне самому пригодится.
- Насчет пригодится - это ты не спеши. Может, я ее еще себе заберу.
- Нет! - подал голос старик.
- Твое право. - ответил я, скорее чтобы досадить старику, чем из природного чувства справедливости.
В любом случае, такая покорность моему гостю понравилась:
- Ладно, ладно. Не нужна мне эта ваша химия. Я люблю, чтоб уютно все, по-домашнему. Вот сервиз - это да… А тебе-то эта гадость зачем?
- Для дела.
- Для какого дела? Говори-ка смело! - гость подмигнул мне лазурно-голубым глазом.
- Отравить хочу кое-кого.
- Опаньки… - порванный рот открылся от удивления.
- Не надо, - старик попросил так жалобно, что мне стало его почти жалко. - Не надо! Выпусти меня отсюда… - Осколок звезды покрылся испариной. - Ну пожалуйста, пусть все закончится!
- Нет, - твердо сказал я. - Нет. Я сочувствую тебе, но кто-то ведь должен навести здесь порядок. Это не дом, а проходной двор! В доме живет ведьма. В доме происходят оргии. В дом таскаются все кто ни попадя. Я их всех изведу!
…Всех, всех. И Шаньшань, и этих ее сестер-братьев. Завтра вечером у них как раз будет сборище. И ни один не уйдет отсюда живым.
- Ни один! - я с вызовом посмотрел в звездный осколок, но увидел там только собственную седую физиономию.
- Обиделся, - констатировал кредитор. - Ладно. Пойду я тоже, пожалуй. В гостях хорошо, а дома лучше. А ты мне, это… упакуй-ка мои вещи. И, пожалуйста, аккуратнее. Чтоб ничего не разбилось.
Пора им уже было прийти. Я ждал. Я все продумал. Сначала я собирался добавить яд прямо в электрочайник - она нажмет на кнопочку, они разложат по чашкам свои пакетики, через полминуты вода вскипит, она плеснет ее из чайника, и дело с концом, но потом испугался, что от кипячения с ядом может что-то случиться. Хотел по этому поводу проконсультироваться со стариком, но он не пожелал отвечать. Оно и понятно…
В итоге я отказался от этого плана и решил, что добавлю жидкость из колбы в уже налитый чай, когда они выйдут из-за стола, чтобы водить свои хороводы…
Но все мои планы рухнули. Сестры и братья не пришли - вернее, пришла только одна, узкоглазая ведьмина сестра. А еще пришла старая блондинка в розовых брюках клеш - та самая, которая несколько месяцев назад привела сюда Шаньшань.
Чай они не пили.
- Что вас не устраивает? - с порога зачирикала блондинка. - Спросите ее, что ее не устраивает? Я не понимаю, миссис Шаньшань, что здесь может как бы не нравиться? Такая уютная квартирка, так хорошо обставлена, все как бы к месту, и вам, пожалуйста, кухонный гарнитурчик, и стенка, венгерская, между прочим, и софа мягкая, в тон, ну я как бы не понимаю, в чем…
Шаньшань затянула какую-то заунывную песню.
- Госпожа Шаньшань говорить, мебель хорошо, - сказала сестра. - Мебель очень удачно. Говорить спасибо. Но еще говорить: дурной дом, дурной место. Кошка здесь не жить…
- Если миссис Шушан хочет завести домашнего питомца, это не проблема, - с облегчением отозвалась блондинка. - Я поговорю с хозяйкой и, уверена, она пойдет навстречу.
Шаньшань снова запела, не дожидаясь перевода.
- Еще говорить: ти-ви давать звук и вид без включить. И стекла разбивать, красные как кровь.
- Хулиганы?
- …И вещи пропадать, очень многие вещи пропадать!
- Хулиганы залезли в окно и обворовали квартиру?! Телевизор украли?
Блондинка устремилась в гостиную, не снимая обуви.
- Телевизор на месте! - донеслось оттуда.
- Дурной дом, - сказала сестра, когда блондинка вернулась к ним. - Госпожа Шаньшань видеть сон. Отец наш, великий Лорд, предупреждать ее уходить. Если не уходить, быть плохой зло.
Чудом спасшиеся от пинцета ниточки блондинкиных бровей поползли вверх и спрятались под пергидрольной челкой.
- Чей отец… великий?
- Отец наш небесный. Великий Лорд. Гоусподь.
Ниточки нерешительно вернулись на место.
Блондинка настороженно оглядела обеих узкоглазых и вынесла вердикт:
- Миссис Шушун действительно лучше съехать. Но залог я, естественно, не верну. Ноу мани. Мани май.
- Так ты отдашь ее мне? - от волнения лицо старика слегка исказилось: казалось, он прижимается носом к той стороне зеркального стекла. - Теперь ты отдашь мне колбу? Она ведь тебе не нужна!
Я задумался. Отдать - не отдать?… Шаньшань лихорадочно собирала вещи. Я все же отвоевал дом. Причем малой кровью. Настроение у меня было отменное. Отдать - не отдать?… Отдам.
- Отдам, - сказал я. - Как только она уедет, я отдам тебе яд.
- Отдай сейчас, - закапризничал старик.
- Нет. Только когда я буду уверен.
Шаньшань съехала в тот же день. Я даже вышел вместе с ней на улицу, чтобы увидеть, как она уходит - все дальше и дальше от моего дома. Потом я немного прогулялся - и пошел обратно, отпускать старика.
У входной двери меня поджидал мой кредитор - в картузе, расписной рубахе и валенках.
- Ты мое взял, я твое возьму. Аминь!
- Аминь, - обомлел я. - Я твой должник.
- Ты мой должник, и долг твой велик.
Мой долг был не просто велик. Он был неоплатным. Это значило, что кредитор имел право взять у меня все что угодно. Когда угодно. Сколько угодно раз.
- Слушай, я тут подумал, - он виновато осклабился. - Ты мне все-таки отдай эту колбу. С ядом.
- Зачем она тебе? - уныло поинтересовался я. - Она же тебе не нужна. Ты же сам говорил. Возьми что-нибудь другое. Что угодно!
Я сам столько времени дразнил старика. Еще сегодня я сам собирался воспользоваться этой злосчастной колбой. И вот теперь, когда она уплывала у меня из рук, мне страшно захотелось вернуть ее старику. Освободить его. Замолить разом все свои грехи.
- Понимаешь, я тут подумал… Этот яд очень бы мне пригодился в том смысле, что… Короче, я его буду в тесто добавлять. Пусть они все потравятся к чертям собачьим! Надоели хуже горькой редьки. Целыми днями толпятся, орут, жрут, крошат… Никакого покоя. Не дом, а проходной двор!
- Но ведь яд быстро кончится, - нашелся я. - А потом новые покупатели придут.
- Не придут. Хренушки. Наверняка кто-нибудь в суд подаст, дело заведут - и прикроют пекарню. А помещение мне останется. В полное мое распоряжение. Короче… давай колбу. Долг платежом красен.
Я хотел бы, чтобы все было не так. Я хотел бы сказать ему "подожди-ка" и быстро зайти в квартиру, и быстро отдать старику колбу, и выйти потом на лестницу, и сказать: "Ой, извини, разлилось, разбилось, пропало"… Но я не мог этого сделать. Я был перед ним в неоплатном долгу и обязан был отдать все, что он просит. Это закон. Есть законы, которые можно нарушать. Есть те, которые нарушать нежелательно. А этот закон нарушать просто нельзя. Поэтому я сказал:
- Подожди-ка.
И быстро зашел в квартиру. И вынес ему колбу. И отдал.
Сейчас август. Жарко и пыльно. Вековые болота преют под раскаленным асфальтом. Я ненавижу этот город, и все же здесь мне лучше, чем дома.
Вот уже без малого две недели, как я ушел из дома, потому что он перестал быть моим. После отъезда Шаньшань въехали новые квартиранты, молодые супруги. Они засорили раковину, заляпали жиром стену на кухне, нарисовали прямо на обоях море и пальмы, прокурили всю квартиру и развелись. После них заселился журналист. Он содрал пальмы вместе с обоями и покрасил стену в оранжевый цвет, выкинул всю мебель из спальни и превратил ее в комнату для медитаций, заплатил много денег за то, чтобы стену под окном в кабинете просверлили насквозь и просунули в дырку отвратительный серый провод, который он тут же воткнул в свой, прости господи, лэптоп. Месяц назад он завел хорька; хорек - лесной зверь, я не вправе его мучить. Три недели назад он завел второго хорька. Две недели назад он перекрасил стену в зеленый цвет и завел третьего хорька. Старик сделался окончательно невыносим. Этот, из пекарни, повадился приходить каждый день и тащить все, что плохо лежит. В гостиной обрушился карниз. Хорьки срут в комнате для медитаций. Я устал.
Я живу на улице. Я оставил старика одного. Мой дом стал покинутым местом.
Когда-то бабушка говорила мне, что духи людей, живущие в покинутом месте, постепенно превращаются в нам подобных. Если это правда, если старик станет подобным мне, он сможет наконец выбраться из своей зеркальной ловушки и заняться хозяйством. Это, я думаю, будет правильно. Кто-то ведь должен следить за домом…
А сегодня у меня отличное настроение. Сегодня утром я встретил Сяо.
Он сидел у помойки и лениво играл с дохлым голубем. Он почти совсем не изменился - такой же нежно-рыжий и пушистый, разве что немного похудел. Я страшно обрадовался, когда его увидел. У меня прямо гора с плеч свалилась.
- Васька! - заорал я. - Васька, так ты живой! Вася! Кис-кис!
Он нервно задергал хвостом, но продолжал делать вид, что кроме голубя его ничто в этой жизни не интересует.
- Сяо! - позвал я, и он наконец посмотрел на меня. - Сяо, как хорошо, что я тебя встретил…
Я подошел к нему и присел рядом на корточки. В его глазах появился тот, знакомый, испуг.
- Да не бойся ты!
Я не хотел его мучить, я хотел просто погладить. Когда я потянулся к нему, он зашипел, выпустил когти и ударил меня лапой.
Прямо по лицу. Больно.
Неуклюжи
Черные сумки стояли на полу. Аккуратно, в ряд.
Все подходили по очереди, и каждый наклонялся и бережно поднимал одну из сумок, и каждый произносил слова, которые нужно было произнести.
- Ненавижу этих людей.
- Я ненавижу этих людей.
- Я ненавижу этих людей.
- Я ненавижу этих людей.
Сказав это, каждый быстро уходил, унося сумку с собой.
Через несколько минут ни одной сумки не осталось.
…Ненавижу этих людей. Я ненавижу этих людей. Вот этого, козла, ненавижу, куда ты прешь, козел, я здесь иду, что, не видно, что, обойти сложно? Что, только по прямой ходить умеешь? А право и лево тебя мама не научила, да?… А ты… Ах ты, с-с… А я сумку вперед выставлю, чтоб вы, гады, об эту сумку… о, получила? Получила, да? Вот и славненько, у меня сумка тве-е-ердая… Будешь теперь смотреть, куда прешь… Ненавижу… А этот, квадратный совсем, глаза белые… - сшибет ведь и даже не заметит… Да проходи, проходи ты, господи, от греха подальше…
А эта… Локотками своими толкается остренькими… Рассекает тут… Нет, а этот… Куда ты несешься, придурок, с кейсом своим идиотским, с такими сорок лет назад члены компартии ходили! Он тебе от папы небось достался, на память, а? То-то походочка у тебя такая комсомольская! У папы научился так ходить? Флага тебе только не хватает… Ах ты… Сволочь!!! Какого черта кейсом своим деревянным людей по коленке надо бить? Больно же, идиот! Чтоб у тебя рука отсохла, вместе с сундуком твоим! Да чтоб тебе кто-нибудь на хер ноги твои переломал, не будешь людей по коленкам бить! Чтоб ты в инвалидном кресле ездил, урод! Чтобы ты сдох вообще! Ненавижу! Ур-род!..
- Ур-род! - сказал Сева вслух. Сквозь зубы, но довольно громко.
- Сам урод, а ну, хлебало закрой, ща в рожу получишь, - быстро нашелся комсомолец. И тут же, извиваясь и активно орудуя сундуком, взял левее, обозначив тем самым, что конфликт исчерпан.
Сева нехотя совершил вялый, чисто символический рывок комсомольцу вослед, но тут же уперся в угрожающе отвердевшее плечо кого-то очень крупногабаритного. Крупногабаритный чуть качнулся, уверенно и точно впихнув Севу обратно - в отведенную ему тесную воздушную "формочку", повторявшую, почти в точности, форму Севиного тела. У каждого здесь была такая вот невидимая формочка. Вырваться из нее не представлялось возможным. Она плотно обхватывала каждого - точно контур, обозначенный белым мелком вокруг лежащего на полу покойника.
Вытянувшись в тесную, унылую вереницу, человеческая толпа тяжело и медленно ползла по направлению к эскалатору, словно полупарализованный змей - к своему змеиному инвалидному креслу.
Минуту спустя Сева с облегчением обнаружил, что очередной - уже после эскалатора - перегон этого нескончаемого перехода оказался чуть свободнее. Ровно настолько свободнее, чтобы вдоль стены смогли расположиться торговцы фальшивыми дипломами и твердыми обложками для паспортов, пара попрошаек и один гитарист в потертой косухе, надрывно мяукавший под нестройный перебор:
- Па-а-ажа-а-арный выдал мне справку, что дом твой сга-а-арел! Но я-я-я-уу!..
- Пусть бегут неуклюжи, - тихо и меланхолично вмешался кто-то, скрытый людским потоком.
- …Ха-а-чу быть с та-а-абой!
- Пусть бегут неуклюжи…
- Я-я-я-уу!..
- Пусть бегут неуклюжи… Пусть бегут неуклюжи… - голос звучал грустно и как-то даже обреченно.
Сева ловко вырулил к противоположной стене, чтобы взглянуть на невидимого певца. Им оказался маленький кособокий заводной щенок. Неловко покачиваясь на кривых лапах, обутых зачем-то в пластмассовые босоножки, щенок топтался рядом с веселой, улыбчивой бабулькой, и гундосил свои неуклюжи. Когда у него кончался завод, щенок, отрывисто икнув, прерывал пение и пьяно заваливался на бок. Бабулька поднимала его, долго и сострадательно щупала живот - пока щенок не включался снова… Кроме щенка, вокруг бабульки бегал еще целый выводок заводных крыс. Крысы не пели, зато у них недобро мигали красненьким круглые глаза-бусинки и что-то громко жужжало под хвостами.
- Убить старушку, - лениво подумал Сева, продвигаясь все дальше, к концу перехода. - Вернуться и убить. А собачку - спасти. Будку ей построить…
…В вагоне была душная и потная давка. Севе, впрочем, удалось каким-то чудом юркнуть на единственное свободное место. Две девицы, претендовавшие, видимо, на это же место, окатили Севу двойной волной презрения и горечи и обиженно повисли на поручне прямо у него перед носом. Сева подавил в себе мгновенный интеллигентский позыв освободить дамам место - и остался сидеть. Были бы еще симпатичные хотя бы. А так - никакого стимула…
Он брезгливо уставился на девиц. Та, что левее, - очень некрасивая. Толстая, прямо какая-то даже распухшая… Лицо-блин, влажное от пота, все в мелких розовых прыщиках. Нос - красный, блестящий, мясистый, вообще, кажется, не вполне человеческий… Одета при этом во все белое, шелково-кружавчатое. Еще и в руках - перламутрово-белая курточка со светлой меховой оторочкой… Счастливо и уверенно улыбается. Что-то щебечет большим толстогубым ртом. Выглядит так, будто полчаса назад превратилась из Белоснежки в тролля и пока еще сама не заметила превращения…
Ее попутчица - просто некрасивая. Но в целом вполне вменяемо выглядящая (разве что слишком обтягивающие шмотки при ее тоже весьма обильных телесах). Вежливо слушает Белоснежку, кивает. Смотрит на нее с явным злорадством…
Поезд резко замедлил ход и, захлебнувшись испуганным воем, остановился в тоннеле. Пару раз истерично всхлипнул - и затих. Молча затаился в душной, длинной темноте.
- …двенадцатый этаж… а я спокойно шла прямо по карнизу, прикинь? - громко протараторила Белоснежка в наступившей вдруг тишине. Голос у нее был низкий и чуть гнусавый. Под стать внешности.
Сева попытался представить, как этот бегемот флегматично разгуливает по карнизу, но воображения ему не хватало. Видение заканчивалось, едва начавшись, стремительным падением белоснежной тушки и громким, неуклюжим шлепком об асфальт.
Поезд чуть вздрогнул и зашипел, но с места не тронулся.
И еще зашипел.
И еще. Словно перепуганный неврастеник, старающийся глубоко дышать, чтобы себя успокоить.
Потом - снова тихо. Тан тихо, что всему вагону слышна приглушенная какофония из больших, пушистых наушников загорелого мачо, развалившегося рядом с Севой. И еще слышно, как этот мачо меланхолично перемалывает мужественными челюстями какую-то невыносимо вонючую, ядреную свежесть…
- И часто это случается? - тоном сестры-сиделки поинтересовалась у попутчицы Просто Некрасивая.
- Почти каждую ночь… - Загадочная улыбка на жабьем лице.
- А что тогда нужно делать? - Просто Некрасивая перешла почему-то на шепот.
- Когда? - квакнула Белоснежка.
- Ну, когда у тебя приступы лунатизма. Мать что тогда делает?
- Зовет меня. Очень тихо, чтобы не разбудить. Чтобы я не испугалась.
- А если… - Просто Некрасивая хищно облизнулась и оценивающе оглядела спутницу. - Что, если ты все же проснешься прямо там, на карнизе?
- Не знаю, - равнодушно отозвалась Белоснежка. - Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?
Опять это шипение. И еще - какой-то отдаленный рокот.
- Застряли, - полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.
Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.