Там на подиумах стояли два портняжных манекена – один обнаженный, со словом "Стокман", выписанным по трафарету на его груди, а другой – частично одетый в блестящую бирюзовую тафту, пришпиленную к нему булавками. Два других простеньких манекена, обычные для витрин магазинов, были обнажены, а еще два таких же одеты в сногсшибательные вечерние туалеты: один – в свободном, без пояса, платье с блестками и в черных перчатках, а другой – в платье из мерцающего черно-муарового шелка. Никогда не видевшая ничего подобного, кроме как в магазинной витрине на одной фешенебельной лондонской улице, она была ошеломлена непривычной элегантностью платьев.
Ее сердце упало. Лондон. Это название уже само по себе нагоняло чувство уныния. Лондон, в котором она жила, в том покрытом грязной сажей здании. Лондон. Жила там как узница.
Она прошла по коридору, миновала второй пролет лестницы и помедлила, колеблясь, перед закрытой дверью. Медленно открыв ее, увидела спальню с гигантской низкой кроватью. Простыни на ней были взбиты дыбом. Сильно пахло мускусными духами, застоявшимся сигаретным дымом и душистым мылом. На тумбочке у кровати стоял черный блестящий телефон, а рядом с ним – пепельница, полная окурков, перепачканных губной помадой.
Неряха.
Она открыла двери огромного кленового гардероба, где висели шикарные платья, верхняя одежда и меха. Пышно, ничего не скажешь. Истинное великолепие. Невозможно представить, как все это можно купить.
У туалетного столика она заглянула в зеркало, пристыженная собственной неэлегантностью, толстой кожей, спутанными волосами, своим дешевеньким миткалевым платьем для беременных.
На столике стояла бутылочка из толстого хрусталя с духами. Она коснулась ее, пробежала пальцами по контурам стекла, приподняла бутылочку, ощущая ее вес, вытащила пробку, налила немного духов на оба запястья и растерла их. Духи больно обожгли палец, и она заметила тонкую царапину. Должно быть, порезала его о тот нож, подумала она, но не обратила особого внимания, так как боль утихла. Легкими касаниями она надушила шею за ушами и дотронулась до груди. Запах окутал ее. Она вытряхнула из бутылочки еще духов, потом еще, потерла ими лицо, побрызгала одежду, волосы, трясла и трясла, пока бутылочка не опустела.
Она отнесла бутылочку в пристроенную к спальне ванную и постояла там. Тишина. Затем вынула зубные щетки из стакана на умывальнике, приспустила панталончики и помочилась в этот стакан. Осторожно держа бутылочку из-под духов над раковиной, она наполнила ее содержимым стакана, снова заткнула ее, обтерла фланелевым полотенцем для лица и поставила обратно, на туалетный столик.
Теперь она чувствовала себя получше, посильнее.
Когда она спускалась вниз, снаружи радостно заржала лошадь. Поспешив к входной двери, она выглянула наружу. Две все еще оседланные лошади были привязаны около конюшен. Ее сердце заколотилось. Их не было там, когда она пришла. Одна из лошадей заржала снова – Джемма.
Она пробежала по подъездной дорожке, по траве, пересекла украшенный резьбой деревянный мостик над мельничным лотком и побежала вверх по склону, к конюшням.
Теперь оттуда послышался новый звук, перекрывающий рев воды: наполовину крик, наполовину стон, вылетавший из конюшен. Вот еще один стон, а потом женский голос пронзительно завопил:
– О да! Твой кинжал! Дай мне твой кинжал!
Она остановилась. Солнце опустилось ниже, тень повисла над ложбиной. По ее телу разливался холод, а вместе с ним возникло и ощущение тошноты под ложечкой.
– Еще! Еще! О господи, еще!
Несколько секунд она стояла как в параличе, не в силах пошевелиться. Потом побежала.
– О бог мой, еще! Твой кинжал! Твой великолепный кинжал! Ну, еще! Еще! Еще же! Ох! Ох!
Она добежала до двери и потянула ее на себя.
– Пронзи меня! Пронзи меня! Про-о-онзи меня…
Голос женщины дошел до визга, эхом отдаваясь от соломы, отвлекая от запаха лошадей, бензина, мускусных духов. Она зашла внутрь, в душное помещение, набитое газонокосилками, канистрами военного образца, жестянками поменьше с бензином и керосином, мешками с конским кормом, стогом сена, принадлежностями для верховой езды, висящими на крючках на кирпичной стене, и штабелем бревен вместе с топором и пилой, прислоненными к стене рядом с дровами.
Через дверной проем впереди, ведущий в темные стойла, она смогла разглядеть то, что поначалу приняла за два бревна, но, когда глаза пообвыкли, сообразила, что это мужские ноги, высовывавшиеся из стойла. Его брюки и трусы были спущены на лодыжки, туфли с носками оставались на ногах.
– Ох! ох, ох, как сладко!
Почувствовав, как что-то сочится из нее, она начала дрожать мелкой дрожью от ярости, все сильнее и быстрее, пока все вокруг не превратилось в расплывшееся пятно. Она открыла застежку сумочки и провела пальцами вдоль лезвия ножа.
Нет! Она вытащила руку и закрыла сумочку. Поговорить. Просто хочу поговорить. Только и всего.
– О, твой кинжал! Ох! Ну, глубже! Проткни меня еще!
Она прошла через дверной проем, миновав первое пустое стойло. Отсюда они оба были отчетливо видны ей: обнаженные волосатые ноги Дика и ягодицы; его рубашка, наполовину задранная на спину; согнутые в коленях стройные белые женские ноги, поднятые по обе стороны от него. Вцепившись в его плечи, она безумно мотала головой, тряся черными волосами. Задница Дика работала, как насос, вперед-назад все быстрее и быстрее…
– Ох! Ох!
Она видела между его ног черный куст, красные губы, протискивавшееся в них древко. Посмотрев на лицо женщины, безжалостное и прекрасное, с закрытыми глазами, на волосы, отброшенные назад, она увидела, как глаза вдруг открылись и уставились на нее.
Казалось, время остановилось. Потом глаза вспыхнули злобой, испугавшей ее.
Дик тоже ощутил ее присутствие и повернулся. Волосы его были взъерошены, лицо же, потное от напряжения, постепенно становилось красновато-коричневым от ярости.
– Господи Иисусе! – закричал он. – Какого черта ты здесь делаешь? – Он поднялся на ноги. – А ну-ка, пошла вон отсюда, ты! Убирайся прочь, сучка! Корова! Корова уродливая! Ты меня слышала?
Пошатываясь, он двинулся к ней, не делая ни малейшей попытки натянуть брюки, и врезал ей оплеуху, потом другую.
– Нет! Пожалуйста… пожалуйста, мы же должны…
Он пихнул ее, отбросив через дверной проем, в складское помещение. Она упала на спину, и ее голова с размаху ударилась о что-то твердое.
– Ну давай-давай, вали отсюда, коровища! Выметайся немедленно, поняла? Убирайся! Оставь нас в покое!
Она пристально смотрела на него, ошеломленная.
– Поговорить, – выдавила она из себя, но звука не получалось. – Поговорить. Просто хочу поговорить. Только и всего. Мы же должны поговорить, посмотри же на меня, посмотри на мой живот, ведь уже восемь месяцев, ну пожалуйста, ты же должен помочь. Пожалуйста…
Женщина вышла из стойла в одной расстегнутой шелковой блузке.
– Если ты когда-нибудь явишься сюда снова, – сказала она, – я засажу тебя в тюрьму.
Она оперлась рукой, чтобы встать, но что-то под ней просело. Она почувствовала боль и услышала клацанье вращающихся лезвий газонокосилки, а потом упала спиной на эту машину.
Женщина захохотала.
Поднявшись, она плюнула женщине в лицо, а затем во внезапном неистовстве набросилась на нее и принялась тузить. Вызывая обжигающую боль, женщина вцепилась в нее ногтями. Ее поволокли куда-то за волосы. Она вывернулась и, ухватив жестяной ящик, швырнула его. Когда ящик врезался в стену позади Дика, его крышка отскочила, и из него с бульканьем полился бензин.
– Ах ты, корова сумасшедшая!
Он закричал, ударил ее ногой по лодыжке, по бедру. Сжавшись в клубок, она закрыла руками живот, отчаянно пытаясь защитить своего младенца. Его нога врезалась в ее бедро, в плечо. Она отползла в сторону и каким-то образом сумела снова подняться на ноги, ухватив из-за спины попавшуюся под руки пилу. В бешенстве она замахнулась на него, и громадные зубцы впились в его шею, выбив струю крови и опрокидывая его на землю. С размаху она влепила пилу в лицо женщине и глубоко порезала ее щеку. Женщина с криком отлетела к стене.
Увидев поднимающегося Дика, она схватила топор, ударила им его в грудь, потом между ног, и он скрючился, вереща и схватившись за пах. Кровь хлестала из него, как из лопнувшей трубы. Она снова размахнулась топором, но врезала острием по электрической розетке на кирпичной стене за спиной Дика. С неистовым треском полетели во все стороны искры, послышалось какое-то "пух!", словно зажглась газовая плита, – и дорожка огня промчалась по полу прямо к сену, взорвавшемуся огненным шаром.
Упав спиной в этот шар, Дик завизжал и задергал ногами. Женщина попыталась было отползти в сторону, но огонь поймал ее шелковую блузку, зажег, и в одно мгновение на этом месте возникла сплошная завеса пламени.
Снаружи ржали лошади. Она побежала к двери. Джемма и другая лошадь вставали на дыбы, дергали за привязи, пытались высвободиться. Уворачиваясь от копыт, она отвязала лошадей. Поводья хлестнули по ее рукам, когда они пустились галопом к берегу. Позади нее стоял оглушительный шум. Спотыкаясь, она доковыляла по берегу к дому, поднялась по ступенькам и вошла в парадную дверь.
Телефон.
Она побежала в гостиную, озираясь, но не могла найти ни одного аппарата.
Телефон. Был же он здесь, был где-то. Тут она вспомнила и поднялась по лестнице в спальню. Он стоял на тумбочке около кровати. Она схватила трубку и несколько раз постучала по рычажкам. Пожалуйста. Пожалуйста. Быстрее же. Ответь. О господи, ответь же!
За окном слышались рев и треск огня. Она снова похлопала по рычажкам. Ну пожалуйста. Очень надо.
В зеркале туалетного стола она заметила собственное отражение. Ее лицо было испещрено полосами крови и черными пятнами.
– Оператор слушает, – сказал женский голос.
– Пожар! Элмвуд-Милл. Пожар! Пожалуйста, приезжайте поскорее.
– Соединяю вас с пожарной бригадой.
Перед глазами у нее все расплывалось. Непонятная фигура показалась в двери за ее спиной, принеся с собой запах дыма, прогоревшего дерева, прогоревшей соломы. И обуглившейся плоти. Она видела глаза, только глаза, как бы недогоревшие, смотревшие из почерневшей кожи.
Послышался звон. Взорвалось паутинообразными трещинками зеркало. Большой зазубренный осколок упал к ее ногам.
Она закричала.
– Оставайтесь с этим, Чарли, – сказал чей-то голос, неясный, слабый. – Попытайтесь остаться с этим.
Она повернулась. Держа в руках, с которых капала кровь, винтовку, женщина тщетно пыталась открыть затвор. Обрывки ее сожженных волос напоминали щетину. Черное лицо покрылось пузырями, блузка прилипала тлеющими пятнами к почерневшей плоти. Завывание, подобное звуку сирены, вырывалось из ее рта.
Опустив телефонную трубку, она отступила. Раскачиваясь и едва удерживаясь на ногах, женщина делала отчаянные усилия. В открывшемся затворе звякнула пуля и с глухим стуком упала на пол.
Она шарила по туалетному столику за спиной, ища, чем себя защитить, сшибая на пол щетку для волос, опрокидывая ту бутылочку с "духами". Заметив у ног осколок стекла, она подняла его и бросилась вперед, налетая на винтовку и валясь с ног вместе с женщиной.
Пальцы женщины вдавились ей в глаза, на секунду ослепив. Женщина была сильнее, чем она предполагала, и казалось, она получала новую силу, раздирая ее ногтями, плюясь, прижимая свое покрытое отвратительными пятнами, обгоревшее лицо к ее лицу, и она ощущала мерзкое зловоние, как если бы оно шло из легких женщины. А та уже взобралась на нее, придавливая к полу, выкручивая осколок из руки.
Отчаянно отбиваясь, она видела красные глаза, способные свести с ума, видела яркий блеск осколка в обуглившейся руке женщины. Вот он быстро проскользнул вниз, и она ощутила мучительную боль где-то глубоко у себя в паху.
– Ребенок! – закричала она. – Мой ребенок! Мой ребенок!
Снова вспышка. И этот яркий блеск.
– Не надо. Мой ребенок! Мой ребенок!
Обуглившаяся рука опустилась вниз. Боль была такой, как будто раскаленная докрасна кочерга расплавлялась, разливалась внутри ее живота, а теперь вот еще и извивалась там в разные стороны.
В черноте лица женщины появилась тоненькая полоска белого цвета.
Она улыбнулась.
И боль расплылась, а когда снова начала палить и жечь, она приподнялась и испустила такой вопль, который, как она успела подумать, должен был бы разорвать ее горло.
И тут она потеряла сознание.
31
В карете скорой помощи все тряслось и дребезжало. Оглушительный гул выхлопной трубы разносился по стальным стенам, мешая, вместе с просачивавшимся внутрь дымом, санитарам и полицейским, изо всех сил поддерживавшим в ней жизнь.
Бутылочки в металлических штативах бешено вибрировали, над ее головой раскачивался кожаный ремешок, каждый раз ударяясь о стойку с мягким чмоканьем, словно боксерская перчатка. Она скользила вперед, когда "скорая помощь" резко тормозила, потом ее бросало вверх, к борту, когда машина поворачивала, и покрышки завывали под ней, тоже испытывая, наверное, боль.
Четыре минуты. После того как умрет беременная женщина, у вас есть только четыре минуты, чтобы извлечь из нее младенца, прежде чем он тоже умрет. Именно об этом и думал санитар. Она понимала, что читает его мысли, и могла прочитать мысли всех, пока парила наверху, рядом с крышей кареты скорой помощи, поглядывая вниз, на свое тело, ну, в точности, как если бы наблюдала какую-нибудь пьеску с театрального балкона. Все, казалось, происходило далеко-далеко внизу, и тем не менее ей слышно было каждое слово, она чувствовала каждую мысль. Чувствовала все, кроме боли. Здесь, наверху, никакой боли не было, и это было хорошо.
Не возвращайте меня обратно, подумала она. Пожалуйста, не возвращайте меня обратно, в это вот тело. Спасите ребенка, но дайте уйти мне. Не хочу больше никакой боли. С шеи санитара, нащупывающего ее пульс, свешивался стетоскоп. Полицейский одной рукой держал прижатой к ее носу и рту кислородную маску, а другой прижимал толстый кусок бинта к ее паху. Поперек ее груди, вздувавшегося живота и верхней части правой ноги, на которой краснело пятно, лежали полоски марли. Из раны в ее боку сбегали на подстилку под ней ручейки крови.
– Становится слабее, – спокойно сказал санитар. – Она уходит от нас.
"И никакой боли, – подумала она. – Это было бы лучше всего".
Полицейский ослабил давление, теплая красная струйка брызнула на его рукав. В испуге он снова прижал руку.
Санитар прислушался к биению ее сердца и положил на рану еще один кусочек марли.
– Как случилось, что она так долго оставалась в доме? Ведь два часа назад мы приезжали за обгоревшей женщиной, – поинтересовался он.
– Да не сообразили, что кто-то еще мог быть в доме, пока я не обшарил его, – отозвался полицейский. – Обгоревшая женщина была в слишком тяжелом состоянии, чтобы много говорить… она лежала у основания лестницы.
Что-то сжало ее, и ее глаза на мгновение открылись, уставившись на полицейского бессмысленно и невидяще, словно глаза рыбы со сковородки.
Полицейский слабо улыбнулся:
– Все хорошо, дорогая, с вами непременно все будет хорошо.
– Да, она еще борется.
Еще одно сжатие, потом еще, гораздо свирепее, и внезапно между ее ног полилась вода. Автомобиль накренился.
– Ведро. Поставьте под нее ведро, – сказал санитар, не отрывая глаз от своих часов. Он наклонился вперед и просунул голову через переборку, отделяющую от них водителя.
– Схватки каждые три минуты, воды уже отходят.
– Я делаю все, что могу.
Санитар снова пощупал пульс, и волнение передалось ему, поскольку пульса не было. Ее глаза были закрыты, а лицо стало цвета мела. "Уходит, – подумал он. – Она уходит от нас". "Скорая помощь" замедлила ход и остановилась. Сквозь раскрывшиеся задние двери показалась уже дожидавшаяся их тележка на колесиках.
Она внимательно наблюдала, как они выдвигают ее тело, перекладывают на тележку, а сама так и оставалась над ними, плавая там, словно в теплом пруду. Тем временем они катили ее тело через двери в бледно-зеленую приемную больницы.
– Раны от ударов холодным оружием, – сказал главный врач. – Некоторые глубокие, с сильным внутренним кровотечением. Ей необходимо перелить как минимум литра три с половиной.
– У нас есть только литр группы 0 с отрицательным резусом, – сказала медсестра.
– И это все? – Он отошел от тележки, пересекая комнату в сопровождении медсестры. – Она не выдержит. В таком состоянии. Свяжитесь с Лондоном и добудьте немного крови. Ее могут привезти "скорая помощь" или полицейские. Введите этот литр немедленно и подсоедините ее к капельнице с пятипроцентным раствором декстрозы.
В открывшуюся дверь вбежал мужчина. Поверх его рубашки и теннисных шорт была накинута белая куртка. Он смотрел на ее бледное холодное тело широко открытыми глазами, пытаясь постичь сразу все. Он осторожно приподнял окровавленный бинт, лежавший на ее паху, и кровь снова забила оттуда струей. Он кивнул сиделке, чтобы та подержала бинт, пока он исследовал влагалище.
– Утробный плод, – сказал он спокойно, словно читая запись из блокнота. – Ребенок преждевременный, крошечный. Утробный плод, то есть ребенок лежит вперед не головой, а задом, плотно сжатый ее тазом. Шейка матки расширена на четыре пальца. – Он приставил стетоскоп для плода к ее матке и прислушался. – Ребенок жив. Плацента сзади. Лезвие может и не пройти, но мы не можем рисковать. Мы проведем полную лапаротомию немедленно. Ей очень недостает крови… ей необходимо по меньшей мере три с половиной литра, прежде чем делать анестезию.
– Нет у нас крови, – сказал главный врач. – Всего литр. Пытаемся раздобыть еще немного.
– Тогда анестезия убьет ее.
– Значит, и ребенка тоже.
– Мы можем перекинуться словечком наедине?
Она внимательно наблюдала сверху, как профессиональный акушер и главный врач вышли в коридор и закрыли за собой дверь.
– Я не думаю, что мы будем в состоянии спасти их обоих, – сказал акушер.
– Что это означает?
– Мы должны принять решение. Выбирать между ними.
– Либо мать, либо ребенок?
– Да.
Главный врач покачал головой:
– В какой же момент?
– Немедленно. Если вы хотите, чтобы эта женщина осталась жива, нам придется ликвидировать ребенка.
– Мы не можем этого сделать!
– Если мы будем принимать роды, то у матери восемьдесят шансов из ста умереть. Вы хотите взять это на свою совесть?
– А вы чего хотите?
Их глаза встретились, и каждый понимал, о чем думает другой. Она, по всей вероятности, уже слишком далеко. Вот пускай себе и уходит. Дадим ей уйти и спасем ребенка. Но они знали, что у них нет полномочий принимать такое решение.
– Вызовите дежурного анестезиолога, – сказал акушер.
Сначала появился задик ребенка в пленке и в крови. Главный врач закрепил пуповину, а акушерка отсосала слизь у младенца изо рта.
– Выглядит здоровой и нормальной, – сказал акушер. – Кажется, потеря матерью крови на младенца не повлияла. Два поверхностных пореза от ударов холодным оружием надо будет зашить. – Он показал на глубокие порезы на левой стороне животика младенца и на его правом бедре, а потом посмотрел в огромный разрез в животе матери. – Еще зажимы. И тампон.