Сносили участок забора, чтобы открыть доступ пожарным шлангам, заполонившим улицу, словно змеи в период спаривания. Насосы с ревом качали воду. Голубые мигалки пожарных машин казались тусклыми светлячками рядом с ослепительной яркостью пламени. В свете его Миляга увидел, что вокруг собралась довольно большая толпа зевак. Забор завалился набок и упал, послав в небо злобный рой огненных мух. Зеваки встретили это событие радостными возгласами. Продолжая путь, он увидел, как пожарники устремились в огненный ад, подтаскивая шланги к самому центру пожара. Когда он обогнул табор и остановился напротив проделанной в заборе бреши, в некоторых местах пламя уже было сбито, уступив место дыму и пару. Он наблюдал за тем, как огонь постепенно отступает, надеясь уловить хоть какие-нибудь признаки жизни, до тех пор пока появление двух других машин и группы пожарников не заставило его покинуть свой наблюдательный пункт и вернуться на то место, с которого он начал обход.
Ни среди тех, кого выносили из пламени, ни среди тех, кто, подобно Миляге, не получил серьезных ожогов и отказался от медицинской помощи, Пай-о-па не было. Дым, исходящий от поля битвы, где огонь терпел окончательное поражение, становился все гуще, и к тому времени, когда он вернулся к рядам трупов на тротуаре, количество которых удвоилось, все вокруг скрылось за дымовой завесой. Он посмотрел на очертания тел под саванами. Был ли Пай-о-па среди них? Когда он приблизился к ближайшему трупу, на плечо его легла чья-то рука, и, обернувшись, он оказался лицом к лицу с полисменом, черты лица которого, привлекательные, но омраченные происходящим, вызывали в памяти представление о мальчике из хора, обладающем звонким дискантом.
- Вы случайно не тот, кто вынес из огня ребенка? - сказал он.
- Да. С ней все в порядке?
- Извини, дружище. Боюсь, она умерла. Это был твой ребенок?
Он покачал головой:
- Нет, не мой. Одного чернокожего парня с вьющимися волосами. У него все лицо в крови. Он не выходил оттуда?
Полисмен перешел на официальный язык:
- Я не видел никого, кто соответствовал бы данному описанию.
Миляга оглянулся и посмотрел на трупы.
- Среди них искать нет смысла, - сказал полисмен. - Теперь они все чернокожие, независимо от того, какого цвета были раньше.
- Мне надо взглянуть, - сказал Миляга.
- Говорю тебе, нет смысла. Ты никого не узнаешь. Давай-ка лучше я отведу тебя в "скорую помощь". Тебе тоже нужен уход и присмотр.
- Нет. Я все-таки посмотрю, - сказал Миляга и собрался было уже отойти, но полисмен взял его за руку.
- Полагаю, вам лучше держаться подальше от этого забора, сэр, - сказал он. - Сохраняется опасность взрывов.
- Но он может по-прежнему быть там.
Если он там, сэр, то я думаю, что он уже мертв. Мало шансов, что оттуда выберется еще кто-то живой. Позвольте мне провести вас за оцепление. Вы сможете смотреть и оттуда.
Миляга стряхнул с себя руку полисмена.
- Я пойду, - сказал он. - И сопровождающие мне не нужны.
Через час пожар был окончательно взят под контроль, по к тому времени почти все, что могло гореть, уже превратилось в пепел. Этот час Миляге пришлось простоять за оцеплением, и все, что он мог видеть, - это снующие туда-сюда "скорые помощи", которые сначала забрали последних раненых, а потом принялись за трупы. Как и предсказывал мальчик из хора, ни одной живой или мертвой жертвы из зоны пожара больше не вынесли, хотя Миляга ждал до тех пор, пока от толпы не осталось только несколько опоздавших зевак, а огонь не был почти полностью потушен. И только когда последний пожарный появился из крематория, а шланги отключили, надежда покинула его. Было уже почти два часа утра. Члены его отяжелели от усталости, но они были легкими в сравнении с той тяжестью, которую он ощущал в груди. Оказалось, что тяжесть на сердце - это не вымысел поэтов: он чувствовал себя так, словно оно стало свинцовым и раздирало нежнейшую ткань его внутренностей.
На обратно пути к машине он вновь услышал свист: те же самые какофонические звуки сотрясли грязный воздух. Он остановился и стал оглядываться по сторонам в поисках его источника, но загадочное существо уже исчезло из виду, а Миляга чувствовал себя слишком усталым для погони. Но пусть даже он и погнался бы за ним, подумал он, пусть даже схватил бы его за лацканы пальто и пригрозил бы переломать все обгоревшие кости, какой бы смысл все это имело? Даже если предположить, что его угроза произведет на эту тварь какое нибудь впечатление (а вполне вероятно, что для существа, которое свистело, объятое пламенем, боль является едой и питьем), он все равно поймет в его ответе не больше, чем в письме Чэнта, и по тем же самым причинам. И Чэнт, и это существо появились на земле из одной и той же неведомой страны, границы которой он слегка задел во время своего путешествия в Нью-Йорк, из того самого мира, в котором обитает Господь Хапексамендиос и где был рожден Пай-о-па. Рано или поздно он проникнет в этот мир, и тогда все тайны прояснятся: свист, письмо, любовник. Возможно, он даже разрешит тайну, с которой ему приходится сталкиваться почти каждое утро в зеркале ванной комнаты, - тайну лица, которое до последнего времени казалось ему знакомым, но ключ к которому, как оказалось, он потерял. И он не найдет его без помощи неизвестных доныне богов.
3
Вернувшись в свой дом на Примроуз-Хилл, Годольфин провел ночь слушая сводки новостей о случившейся трагедии. Число погибших увеличивалось с каждым часом. Еще двое скончались в больнице. Выдвигались различные теории по поводу причины пожара. Государственные мужи воспользовались случаем, чтобы порассуждать о недостаточно строгих нормах безопасности, установленных для временных лагерей бродяг на колесах, и потребовать подробного парламентского расследования, чтобы предотвратить возможность повторения подобного катаклизма.
Известия испугали его. Хотя он и разрешил Дауду убить мистифа - а кто знает, какой тайный план стоял за этим намерением? - эта тварь злоупотребила предоставленной ей свободой действий. За такой проступок должно последовать соответствующее наказание, хотя сейчас у Годольфина не было настроения решать, как и когда это произойдет. Он подождет, выберет подходящий момент. Рано или поздно он наступит. Выходка Дауда показалась ему еще одним свидетельством того, что старые связи нарушены. То, что прежде казалось незыблемым, стало меняться. Сила ускользала из рук тех, кто по традиции владел ею, в руки мелких сошек - тварей с сомнительной репутацией, подчиненных духов, исполнителей чужой воли, - которые явно не были готовы ею воспользоваться. Сегодняшняя катастрофа стала еще одним подтверждением этого. А ведь это еще только цветочки. Стоит этому поветрию распространиться по всем Доминионам, и его уже не остановишь. Уже были восстания в Ванаэфе и Л’Имби, в Изорддеррексе раздается недовольный ропот, а теперь еще и чистка в Пятом Доминионе, организованная "Tabula Rasa", - идеальная обстановка для вендетты Дауда и ее кровавых последствий. Повсюду знаки упадка и разрушения.
Парадоксальным образом самым пугающим из этих знаков стало зрелище реконструкции, когда Дауд, чтобы не быть узнанным кем-либо из членов Общества, заново воссоздал свое лицо. Эту акцию он предпринимал при каждой смене поколений в роду Годольфинов, но впервые член этого рода стал ее свидетелем. Теперь, вспоминая об этом, Оскар заподозрил Дауда в том, что он намеренно продемонстрировал свои преобразовательные возможности как еще одно доказательство новообретенной независимости. Доказательство оказалось весьма убедительным. Наблюдая за тем, как лицо, к которому он так привык, размягчается и меняется по воле своего обладателя, Оскар пережил далеко не самые приятные минуты жизни. Лицо, на котором Дауд в конце концов остановился, было начисто лишено растительности, включая брови, волосы стали более прилизанными, и выглядеть он стал моложе. Все это чрезвычайно напоминало наружность образцового национал-социалиста. Судя по всему, Дауд тоже уловил это сходство, так как вскоре он выбелил волосы и приобрел несколько новых костюмов, цвет которых по-прежнему был абрикосовым, но покрой гораздо более строгим, нежели у тех, что он носил в своем предыдущем воплощении. Не хуже Оскара он предчувствовал грядущие перемены, чуял запахи гнили и разложения и готовился к Новому Порядку.
И мог ли он найти более подходящий инструмент, чем огонь - радость сжигателя книг, блаженство чистильщика душ? Оскар содрогнулся при мысли о том удовольствии, которое получил Дауд, без малейшего колебания истребив ни в чем не повинные человеческие семьи в погоне за мистифом. Нет сомнений, он вернется домой со слезами на глазах и скажет, что сожалеет о вреде, причиненном детям. Но это будет лишь спектакль. Оскар знал, что это существо не способно ни на горе, ни на раскаяние. Дауд был воплощенным обманом, и отныне Оскар знал, что ему надо быть настороже. Годы покоя и безмятежности миновали. Теперь он будет запирать дверь спальни на ключ.
Глава 15
1
Лелея в груди черную ненависть к Эстабруку за его коварные замыслы, Юдит размышляла над различными способами мести - от кроваво-задушевных до классически бесстрастных. Но ее собственный характер никогда не переставал удивлять ее. Все фантазии на темы садовых ножниц и судебных исков вскоре поблекли, и она поняла, что самый большой вред, который она может ему причинить (принимая во внимание то обстоятельство, что вред, который он собирался причинить ей, был предотвращен), - это не обращать на него никакого внимания. К чему давать повод для удовлетворения, проявляя к нему хоть малейший интерес? Отныне он будет настолько недостоин ее презрения, что сделается невидимым. Рассказав свою историю Тэйлору и Клему, она не стала искать других слушателей. Больше она не будет пачкать уста его именем и не позволит мыслям задерживаться на нем. Таким, во всяком случае, было ее намерение. Его оказалось не так-то легко воплотить в жизнь. На Святки в ее квартире раздался первый из многочисленных его звонков. Голос Эстабрука был начисто лишен того самоуверенного и самодовольного тона, к которому она привыкла, и лишь после того, как она обменялась с говорящим двумя-тремя репликами, ей стало ясно, кто находится на другом конце телефонного провода. В ту же секунду она бросила трубку и отключила телефон на весь оставшийся день. На следующее утро он снова позвонил ей, и на этот раз (на тот случай, если у него остались какие-нибудь сомнения) она сообщила ему:
- Никогда в жизни я больше не хочу слышать твой голос, - и снова повесила трубку.
Сделав это, она поняла, что во время этого короткого разговора Эстабрука душили рыдания. Это обстоятельство доставило ей немалое удовлетворение и внушило надежду, что эта попытка поговорить с ней станет последней. Надежда оказалась тщетной: в тот же вечер, пока она была на вечеринке у Честера Клейна, он позвонил дважды и оставил сообщения на автоответчике. На вечеринке она узнала последние новости о Миляге, с которым она не общалась со времени их странного расставания в мастерской. Честер, злоупотреблявший в последнее время водкой, прямо сообщил ей, что, по его мнению, в скором времени у Миляги совсем съедет крыша. После Рождества он дважды разговаривал с Блудным Сыном, и с каждым разом впечатление от его ответов было все более угнетающим и бессвязным.
- Что это с вами, мужиками, происходит? - неожиданно для самой себя спросила она. - Вы так легко теряете голову.
- Это потому, что участь нашего пола гораздо трагичнее, - ответил Честер, - Господи, женщина, неужели ты не видишь, как мы страдаем?
- Честно говоря, нет.
- Ну так вот, мы страдаем. Уж поверь мне.
- Существует какая-нибудь причина или это страдание ради страдания?
- Мы закупорены, - сказал Клейн. - Ничто не может проникнуть в нас.
- О женщинах можно сказать то же самое. Так в чем же…
- Женщин ебут, перебил Клейн, произнеся последнее с пьяной старательностью. - Конечно, все вы скулите по этому поводу, но вам нравится. Признайся, что нравится.
- Стало быть, все, что надо мужчинам, - это чтобы их трахнули. Я правильно поняла? Или ты имел в виду только себя лично?
Эти слова Юдит вызвали смешки у тех, кто оставил свою болтовню, чтобы насладиться ее фейерверком.
- Ты поняла неправильно, потому что плохо слушала, - парировал Клейн.
- Я слушала. Просто ты несешь какую-то чепуху.
- Возьми, к примеру, Церковь…
- Трах-тара-рах твою Церковь!
- Нет уж, послушай! - сказал Клейн сквозь зубы. - Я здесь не собираюсь яйцами звенеть. Как ты думаешь, почему мужчины изобрели Церковь, а? Ну скажи!
Напыщенная торжественность его тона настолько разъярила Юдит, что она оставила его вопрос без ответа. Он невозмутимо продолжил педантичное объяснение, словно обращенное к непонятливому студенту:
- Мужчины изобрели Церковь затем, чтобы принять в себя благодать Христа. Чтобы в них мог войти Святой Дух. Чтобы перестать быть закупоренными. - Закончив лекцию, он откинулся на спинку стула и поднял стакан. - В водке - истина, - провозгласил он.
- В водке - дерьмо, - отозвалась Юдит.
- Это очень на тебя похоже, не правда ли? - пробормотал Клейн. - Когда тебя наголову разбили, ты начинаешь оскорблять противника.
Юдит раздраженно отмахнулась от Клейна и повернулась к нему спиной, но у того осталась в запасе еще одна отравленная стрела.
- Вот так ты и довела моего Блудного Сынка до сумасшествия? - сказал он.
Уязвленная этими словами, она вновь повернулась к нему:
- Он здесь абсолютно ни при чем.
- Ты хотела узнать, что значит быть закупоренным! - сказал Клейн. - Так вот тебе пример. Он окончательно сдвинулся, тебе это известно?
- Какое мне дело? - сказала она. - Если он хочет, чтобы у него съехала крыша, то никто ему не будет в этом мешать.
- Как это гуманно с твоей стороны.
При этих словах она встала, зная, что еще чуть-чуть - и она окончательно выйдет из себя.
- Впрочем, у Блудного Сынка есть уважительная причина, - продолжал Клейн. - У него анемия. Крови хватает или только на мозг, или только на член. Когда у него встает, он не помнит даже своего собственного имени.
- Да что ты говоришь? - сказала Юдит, взболтав кубики льда в стакане.
- Может быть, у тебя тоже уважительная причина? - продолжал Клейн. - Нет ли у тебя чего-нибудь такого, о чем ты нам никогда не рассказывала?
- Даже если и так, ты будешь последним человеком, который об этом узнает, - И с этими словами она вылила содержимое своего стакана ему за пазуху.
Разумеется, по прошествии некоторого времени она пожалела об этом. Возвращаясь на машине домой, она думала о том, как бы помириться с ним, обойдясь при этом без извинений. Ничего не придумав, она решила оставить все как есть. У нее и раньше бывали ссоры с Клейном, трезвые и пьяные. Через месяц, максимум через два они забывались.
Дома ее ждали сообщения от Эстабрука. Он больше не рыдал. Голос его превратился в монотонную погребальную песнь, в которой слышалось неподдельное отчаяние. Первая запись состояла из тех же просьб, которые ей приходилось слышать и раньше. Он сказал, что сходит без нее с ума и что она нужна ему. Не согласится ли она хотя бы поговорить с ним, дав ему возможность объясниться? Вторая запись звучала более бессвязно. Он сказал, что она не понимает, в какие тайны он посвящен, как они душат его и как он погибает от этого. Не приедет ли она повидаться с ним хотя бы для того, чтобы забрать свою одежду?
Это была единственная часть финальной сцены, которую она переписала бы, если бы существовала возможность разыграть ее заново. Ослепленная яростью, она оставила у Эстабрука много своих личных вещей, драгоценностей и одежды. Теперь она могла себе вообразить, как он рыдает над ними, нюхает их и - бог знает, - может быть, даже носит. Но раз уж тогда она решила оставить эти вещи у него, теперь она не станет заключать с ним сделки, чтобы вернуть их. Когда-нибудь она успокоится настолько, что сможет вернуться и опустошить буфеты и платяные шкафы, но это время еще не пришло.
В ту ночь звонков больше не было. Новый год был очень близок, и наступило время подумать, как она будет зарабатывать себе на жизнь в январе. Когда Эстабрук сделал ей предложение, она ушла с работы и стала свободно распоряжаться его деньгами, сохраняя веру (без сомнения, наивную) в то, что, если они расстанутся, Эстабрук поведет себя достойно и благородно. Она не предвидела тогда всей тягости своего положения, которая наконец вынудила ее оставить его (ее мучило чувство, что она стала его собственностью и что, если она промедлит еще хотя бы секунду, ей уже никогда не выкарабкаться), и той ярости, с которой он станет мстить ей за это. Опять-таки, когда-нибудь настанет время, когда она почувствует себя способной вымазаться в грязи бракоразводного процесса, но, как и в случае с одеждой, она еще не готова к этому, хотя развод и сулил бы ей приличную сумму. Ну а пока надо подумать о работе.
Некоторое время спустя, тридцатого декабря, ей позвонил Льюис Лидер, адвокат Эстабрука, - человек, которого она встречала всего лишь один раз в жизни, но который запомнился ей благодаря своей исключительной говорливости. На этот раз, однако, это его качество никак не проявилось. Он выразил неодобрение ее равнодушию к судьбе своего клиента в форме, граничившей с откровенной грубостью. Знает ли она, спросил он, что Эстабрук помещен в больницу? Когда она проинформировала его о своем неведении на сей счет, он сказал, что хотя, по его глубочайшему убеждению, ей абсолютно на это наплевать, тем не менее он должен выполнить свой долг и сообщить ей об этом. Она спросила его, что случилось. Он кратко объяснил, что на рассвете двадцать восьмого числа Эстабрука обнаружили на улице и на нем был надет только один предмет туалета.
Он не стал уточнять какой.
- Он болен? - спросила она.
- Не физически, - ответил Лидер. - Но его психическое состояние крайне неблагоприятно. Я подумал, что вам следует об этом знать, хотя я и уверен, что он не захочет вас видеть.
- Уверена в вашей правоте, - сказала Юдит.
- Если учесть, сколько денег это может вам принести, - сказал Лидер, - то он заслуживает лучшего отношения.