Он подошел к окну и с высоты пятого этажа посмотрел вниз, во внутренний двор. Там никого не было. У него было еще несколько минут, чтобы написать официальное письмо Эстабруку. Вернувшись к письменному столу, он начал писать его заново, в девятый или десятый раз. Ему так много нужно было сообщить, но он знал, что Эстабрук совершенно ничего не подозревает о связи, которая существует между его семьей, фамилию которой он сменил, и судьбой Доминионов. Теперь было уже слишком поздно просвещать его. Достаточно предостережения. Но как сформулировать его, чтобы оно не звучало бредом сумасшедшего? Он снова принялся за работу, стараясь излагать факты как можно яснее, но не был уверен, что его слова смогут спасти Эстабруку жизнь. Если силы, которые рыскают по земле этой ночью, пожелают его устранить, то ничто, за исключением вмешательства Самого Незримого, Хапекса-мендиоса, всемогущего завоевателя Первого Доминиона, не сможет его спасти.
Окончив письмо, Чэнт положил его в карман и высунулся в темноту. Как раз вовремя. В морозной тишине он услышал звук двигателя, слишком тихий и мягкий, чтобы исходить от машины земного обитателя. Он перегнулся через подоконник и взглянул на выходивших из автомобиля посетителей. Из всех машин, виденных им в этом мире, такими же отполированными были только катафалки. Он обругал себя. Усталость сделала его медлительным, и он подпустил врагов слишком близко. Когда они двинулись к парадной двери, он ринулся вниз по черной лестнице, впервые порадовавшись тому, что лестничные площадки так скверно освещены. Из квартир, мимо которых он пробегал, доносились звуки чужой жизни: рождественские концерты по радио, чей-то спор, детский смех, который перешел в плач, словно ребенок почувствовал опасность. Он ничего не знал о своих соседях - лишь иногда, мимоходом, замечал он в окнах их прячущиеся лица и теперь - хотя было уже поздно что-либо менять - пожалел об этом.
Он спустился вниз без особых хлопот и, отбросив мысль о том, чтобы воспользоваться своей машиной, направился в сторону улицы, на которой в это время ночи было самое оживленное движение - Кеннингтон-Парк-роуд. Если ему повезет, там он найдет такси, хотя в это время суток они встречаются не так уж часто. В этом районе пассажиров найти было труднее, чем у "Ковент-Гарден" или на Оксфорд-стрит, да и велика была вероятность напороться на какого-нибудь хулигана. Он разрешил себе в последний раз бросить взгляд на дом, а потом двинулся вперед, навстречу предстоящему полету.
2
Хотя принято считать, что именно дневной свет показывает художнику наиболее серьезные изъяны его произведения, с большим успехом Миляга работал ночью, используя навыки любовника в этом более простом искусстве. Примерно через неделю после того, как он вернулся в мастерскую, она вновь обрела рабочий вид: воздух был пропитан резкими запахами краски и скипидара, все имеющиеся в наличии полки и тарелки были усыпаны скуренными до фильтра сигаретами. Хотя он каждый день связывался с Клейном, никаких заказов до сих пор не поступило, так что он проводил время в наработке техники. По жестокому замечанию Клейна, он был профессионалом, лишенным воображения, и это обстоятельство затрудняло его бесцельные блуждания. До тех пор, пока перед ним не было конкретного стиля, который необходимо подделать, он чувствовал себя вяло и апатично, словно некий современный Адам, рожденный со способностью к имитации, но лишенный необходимых образцов. Итак, он упражнялся, рисуя одно полотно в четырех абсолютно различных стилях: северную часть - в стиле кубизма, южную - в импрессионистической манере, восточную - в духе Ван Гога, западную - в манере Дали. В качестве объекта изображения он избрал "Ужин в Эммаусе" Караваджо. Трудность задачи отвлекла его от неприятных воспоминаний, и в полчетвертого утра, когда зазвонил телефон, он был еще за работой. Связь была не очень хорошей, и голос на другом конце звучал скорбно и глухо, но, без сомнения, это была Юдит.
- Это ты, Миляга?
- Это я. - Он был рад, что связь такая плохая. Звук ее голоса потряс его, и он не хотел, чтобы она об этом догадалась. - Ты откуда звонишь?
- Из Нью-Йорка. Путешествую.
- Рад слышать твой голос.
- Не знаю, почему я звоню. Просто сегодня произошло нечто странное, и я подумала, что, может быть, ну… - Она запнулась. Потом рассмеялась над собой, и ему показалось, что она немного пьяна. - Я не знаю, что я подумала, - продолжила она. - Это глупо. Прости меня.
- Когда ты возвращаешься?
- Этого я тоже не знаю.
- Может быть, мы сможем увидеться?
- Вряд ли, Миляга.
- Просто поговорить.
- Совсем тебя не слышу. Извини, что разбудила.
- Я не спал…
- Значит, ты все такой же, а?
- Юдит…
- Извини, Миляга.
Трубка смолкла, но шум, сквозь который она говорила, продолжал звучать. Он чем-то напоминал тот шум, который слышишь, поднося к уху морскую раковину. Но, разумеется, это не был шум океана - всего лишь иллюзия. Он положил трубку и, зная, что не уснет, выдавил на палитру несколько новых ярких червяков и принялся за работу.
3
Услышав свист в темноте за спиной, Чэнт понял, что его бегство не прошло незамеченным. Такой свист не мог издать человек. Это был леденящий кровь, острый, как скальпель, пронзительный звук, который ему довелось слышать в Пятом Доминионе лишь однажды, около двухсот лет назад, когда его тогдашний хозяин, Маэстро Сартори, вызвал из Ин Ово духа, засвистевшего именно так. От этого свиста на глазах у заклинателя выступили кровавые слезы, так что ему пришлось срочно отпустить духа. Позже Чэнт и Маэстро обсуждали случившееся, и Чэнт опознал духа. Это было создание, известное в Примиренных Доминионах под именем пустынника, одна из гнусных разновидностей тварей, которые нередко посещают заброшенные пустоши к северу от Постного Пути. Они принимают разные обличья, которые выбирают для себя сообща. Эта последняя информация произвела на Сартори особенно глубокое впечатление.
"Я должен снова вызвать его и попытаться с ним поговорить", - сказал тогда он. Чэнт ответил, что если они еще раз попытаются вызвать такого духа, то им надо хорошенько подготовиться, потому что пустынники смертельно опасны и подчиняются только Маэстро, обладающему выдающейся силой.
Вскоре Сартори исчез. В течение всех последующих лет Чэнт раздумывал о том, не предпринял ли он второе заклинание в одиночку и не стал ли жертвой пустынника. Может быть, в его смерти повинна та самая тварь, которая гонится сейчас за ним? Хотя Сартори и исчез двести лет назад, продолжительность жизни пустынников, да и большинства прочих обитателей других Доминионов, значительно превосходит человеческую.
Чэнт бросил взгляд через плечо и увидел свистевшую тварь. Выглядела она совсем как человек, в сером хорошо сшитом костюме и черном галстуке. Воротник пиджака был поднят от холода, а руки засунуты в карманы. Существо не спешило, оно шло ленивой походкой, его свист спутывал мысли в голове Чэнта и заставлял его спотыкаться. Когда он повернулся, перед ним на тротуаре возник второй преследователь, вынимающий руку из кармана. Пистолет? Нож? Нет. Что-то крошечное, похожее на блоху, ползло по ладони пустынника. Не успел Чэнт присмотреться, как эта блоха прыгнула ему в лицо. Он инстинктивно вскинул руку, стараясь защитить глаза и рот, и блоха ударилась о его кисть. Он попытался прихлопнуть ее второй рукой, но она уже была под ногтем большого пальца. Он поднял руку и увидел, как она движется под кожей, вгрызаясь в плоть большого пальца. У него перехватило дыхание, словно он окунулся в ледяную воду, и он обхватил другой рукой основание пальца в надежде остановить ее продвижение. Боль была несоразмерна с крошечными размерами блохи, но он крепко держал большой палец и подавлял стоны, не желая терять достоинства перед палачами. Шатающейся походкой он сошел с тротуара на проезжую часть и бросил взгляд на ярко освещенный перекресток. Едва ли его можно счесть безопасным местом, но если уж выбирать из двух зол, то он предпочел бы броситься под машину и лишить пустынников зрелища его медленной и мучительной смерти.
Он снова пустился бежать, по-прежнему сжимая свою руку. На этот раз он не оглядывался. В этом не было необходимости. Свист затих, и вместо него раздался шум работающего двигателя. Все свои силы он вложил в этот пробег, но когда достиг ярко освещенной улицы, она оказалась абсолютно пустынной. Он повернул на север, пробежал мимо станции метро в направлении Элефант-энд-Касл. Наконец он оглянулся и увидел не отстающую от него машину. В ней находились трое: двое пустынников и еще одно существо, сидевшее на заднем сиденье. При каждом вздохе из груди у него вырывался стон: воздуха не хватало, и неожиданно - слава Тебе, Господи! - из-за ближайшего угла появилось такси, желтый огонек которого говорил о том, что оно свободно. Изо всех сил стараясь скрыть боль, зная, что водитель может проехать мимо, если подумает, что человек ранен, он сошел с тротуара и поднял руку, чтобы остановить такси. Для этого другую руку ему пришлось разжать, и блоха немедленно этим воспользовалась, продолжив продвижение к запястью. Машина замедлила ход.
- Куда тебе, приятель?
Он сам удивился тому, что назвал не адрес Эстабрука, а совсем другое место.
- Клеркенуэлл, - сказал он, - Гамут-стрит.
- Не знаю, где это, - ответил таксист, и на одно ужасное мгновение Чэнту показалось, что сейчас он уедет.
- Я покажу, - сказал он.
- Ну тогда садись.
Чэнт так и сделал; с облегчением захлопнув за собой дверь. Он едва успел сесть на сиденье, как такси рвануло с места.
Почему он назвал Гамут-стрит? Ничто там ему не поможет. Не в силах помочь. Блоха - или что там еще в него заползло - уже добралась до локтя, и ниже очага боли рука совершенно онемела, а кожа на ней сморщилась и обвисла. Но когда-то давным-давно дом на Гамут-стрит был домом, где творились чудеса. Мужчины и женщины, обладающие огромной властью, входили в него, и, возможно, частички их душ остались там и смогут помочь ему в беде. "Ни одно из живых существ, даже самое ничтожное, - говорил Сартори, - не проходит через этот Доминион бесследно. Даже ребенок, умерший после первого же биения сердца, даже эмбрион, погибший в утробе, захлебнувшись в околоплодных водах, - даже эти безымянные существа оставляют свой след в мире". Так могло ли исчезнуть бесследно былое величие Гамут-стрит?
Сердце его трепетало, а тело била дрожь. Опасаясь, что скоро оно перестанет ему повиноваться, он вынул письмо к Эстабруку из кармана и подался вперед, чтобы отодвинуть стеклянную перегородку между ним и водителем.
- Когда вы высадите меня в Клеркенуэлле, я попросил бы вас доставить одно письмо. Не окажете ли вы мне эту услугу?
- Извини, приятель, - сказал водитель, - после того как я тебя высажу, я поеду домой. Меня жена ждет.
Чэнт порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда бумажник. Потом он пропихнул его в окно, и тот упал на сиденье рядом с водителем.
- Что это такое?
- Это все деньги, которые у меня есть. Письмо должно быть доставлено.
- Все деньги, которые у тебя есть?
Водитель взял бумажник и открыл его, попеременно бросая взгляды то на его содержимое, то на дорогу.
- Э, да здесь целое состояние!
- Бери. Мне они уже больше не понадобятся.
- Ты заболел?
- Устал, - сказал Чэнт. - Бери, чего ты стесняешься? Радуйся жизни.
- За нами там "даймлер" чешет. Это не твои дружки случайно?
Обманывать смысла не было.
- Да, - ответил Чэнт, - Маловероятно, чтобы ты сумел от них оторваться.
Водитель положил бумажник в карман и надавил на газ. Такси рвануло вперед, как скаковая лошадь, и смех жокея донесся до слуха Чэнта сквозь гортанный гул двигателя. То ли благодаря полученной сумме, то ли для того, чтобы доказать, что может обогнать "даймлер", водитель выжал из своей машины все возможное, продемонстрировав, что она гораздо более подвижна, чем можно было бы ожидать от такой неповоротливой туши. Меньше чем за минуту они дважды резко повернули налево, затем направо, да так, что колеса завизжали, и понеслись по удаленной улице, которая была такой узкой, что малейшая ошибка в расчетах грозила потерей ручек и боковых зеркал. Но блуждание по лабиринту на этом не закончилось. Они повернули еще раз, и еще, и через короткое время оказались на Саутворк-Бридж. "Даймлер" они потеряли где-то по дороге. Чэнт зааплодировал бы, если бы руки у него были в порядке, но тлетворная блошиная отрава распространялась с устрашающей скоростью. Пользуясь тем, что пять пальцев все еще повинуются ему, он вновь пододвинулся к перегородке и просунул в окошко письмо к Эстабруку, с трудом пробормотав адрес плохо повинующимся языком.
- Что с тобой? - спросил таксист, - Надеюсь, эта штука не заразная, потому что, так твою мать, если она заразная…
- …Нет… - сказал Чэнт.
- На тебе, так твою мать, лица нет, - сказал таксист, бросив взгляд в зеркальце заднего вида. - Может, отвезти тебя в больницу?
- Нет. На Гамут-стрит. Мне нужно на Гамут-стрит.
- Здесь тебе придется показать мне дорогу.
Все улицы изменились. Деревья были срублены, целые ряды домов уничтожены; изящество уступило место аскетизму, красота - удобству; новое сменило старое, но курс обмена был явно невыгоден. Последний раз он был здесь более десяти лет назад. Может быть, Гамут-стрит уже нет и на ее месте вознесся в небеса какой-нибудь стальной фаллос?
- Где мы? - спросил он у водителя.
- В Клеркенуэлле, как ты и хотел.
- Я понимаю, но где именно?
Водитель посмотрел на табличку:
- Флэксен-стрит. Это тебе что-нибудь говорит?
Чэнт посмотрел в окно:
- Да! Да! Поезжай до конца и поверни направо.
- Ты жил в этом районе?
- Очень давно.
- Да, это место знавало лучшие времена. - Он повернул направо. - Теперь куда?
- Первый поворот налево.
- Ну вот, - сказал водитель, - Гамут-стрит. Какой номер тебе нужен?
- Двадцать восемь.
Такси прижалось к обочине. Чэнт нашарил ручку, открыл дверь и чуть не упал на тротуар. Пошатываясь, он налег на дверь, чтобы закрыть ее, и в первый раз они с водителем оказались лицом к лицу. Какие бы изменения ни происходили под воздействием блохи в его организме, судя по выражению отвращения на лице таксиста, их внешние проявления были очевидны.
- Так ты отвезешь письмо? - спросил Чэнт.
- Можешь довериться мне, приятель.
- Когда сделаешь это, отправляйся домой, - сказал Чэнт. - Скажи жене, что любишь ее. Вознеси благодарственную молитву.
- А за что благодарить-то?
- За то, что ты человек, - сказал Чэнт.
Таксист не стал вникать в подробности.
- Как скажешь, приятель, - ответил он. - Я, пожалуй, буду трахать свою бабу и возносить благодарственную молитву одновременно, ты не против? Ну давай, и не делай ничего такого, чего бы я не сделал на твоем месте, хорошо?
Дав этот ценный совет, он укатил прочь, оставив пассажира на пустынной улице. Слабеющими глазами Чэнт оглядел погруженную во мрак местность. Дома, построенные в середине того века, когда жил Сартори, выглядели опустевшими. Возможно, в них уже заложили взрывчатку для уничтожения. Но Чэнт уже знал, что священные места - а Гамут-стрит была в своем роде священной - иногда могут уцелеть, потому что они пребывают невидимыми, даже когда находятся у всех на виду. Пропитанные магическими силами, они отводят от себя дурной глаз, находят невольных союзников среди мужчин и женщин, которые, ни о чем не подозревая, все-таки чувствуют исходящую от них святость, и становятся предметом поклонения для немногих избранных.
Он преодолел три ступеньки и толкнул дверь, но она оказалась надежно заперта, и он направился к ближайшему окну. Оно было затянуто отвратительным саваном паутины, но занавески на нем не было. Он прижался лицом к стеклу. Хотя сейчас зрение его ухудшилось, оно по-прежнему было более острым, нежели зрение цветущей человекообразной обезьяны. Комната, в которую он заглядывал, была абсолютно пустой. Если кто-то и жил в этом доме со времен Сартори (а ведь не мог же он простоять пустым две сотни лет?), то его обитатели исчезли, уничтожив все следы своего пребывания. Он поднял здоровую руку и ударил в окно локтем. Стекло разлетелось вдребезги. Затем, не соблюдая никакой осторожности, он взгромоздил свое тело на подоконник, вышиб остатки стекла и скатился на пол.
Он по-прежнему ясно помнил расположение комнат. Во сне он часто блуждал по ним, слыша голос Маэстро, который поторапливал его наверх, в ту комнату, где Сартори работал. Именно туда и собирался Чэнт сейчас, но с каждым ударом сердца его тело становилось слабее. Рука, в которую впилась блоха, усохла, ногти выпали, а на костяшках и на запястье показались кости. Он чувствовал, как под курткой весь его торс, вплоть до бедер, претерпевает сходное превращение. Он ощущал, как при каждом движении от него отваливаются куски плоти. Долго он не протянет.
Ноги проявляли все большее нежелание нести своего хозяина наверх, а сознание готово было покинуть его. Словно отец, которого покидают дети, он умолял, взбираясь вверх по ступенькам:
- Останьтесь со мной. Еще совсем чуть-чуть. Пожалуйста…
Его мольбы помогли ему доковылять до первой лестничной площадки, но здесь ноги отказали, и дальше ему пришлось ползти, подтягиваясь на здоровой руке.
Он преодолел половину последнего пролета, когда на улице раздался свист, который ни с чем нельзя было спутать. Они нашли его быстрее, чем он предполагал, учуяв его след на темных улицах. Страх перед тем, что он не успеет бросить последний взгляд на святую святых наверху, подхлестнул его, тело забилось из последних сил, исполняя волю своего обладателя.
Он услышал, как внизу ломают дверь. Затем снова раздался свист, на этот раз громче, чем раньше, - его преследователи вошли в дом. Он принялся бранить свои обессиленные члены, и язык уже почти не повиновался ему.
- Не подводите меня! Давайте действуйте! Вы будете двигаться или нет?
И они подчинились. Судорожными рывками он преодолел последние несколько ступенек, но, когда он оказался на верхней площадке, внизу раздались шаги пустынников. Тут было темно, хотя ему и трудно было определить, что в большей степени является причиной этого - ночь или слепота. Но это едва ли имело значение. Путь к двери в кабинет был так же хорошо знаком ему, как и собственное тело, которое он сегодня потерял. Он полз на четвереньках, и древние доски скрипели под ним. Внезапный страх охватил его: а что если дверь окажется заперта? Из последних сил он толкнул ее, но она не открылась. Он потянулся к ручке, ухватил ее, пытаясь повернуть, но сначала ему это не удалось. Тогда он попытался снова и стукнулся лицом о порог, когда дверь наконец-то распахнулась.
Здесь нашлась пища для его слабеющих глаз. Лучи лунного света проникали через окна в потолке. До этого момента он смутно предполагал, что его влекут сюда сентиментальные соображения, но теперь он убедился, что это не так.