В одно неуловимое, не отмеченное памятью мгновение призраки стали медленно бледнеть, угасать и всасываться в темноту, только головы оставались в воздухе несколько дольше, качаясь как огненные цветы на волнах мрака. Они были все время рядом, одна возле другой, двигались плавными, колеблющимися движениями, то исчезая на мгновение в брызгах ослепительного блеска, то всплывая опять, но уже более бледные, более туманные и легкие, похожие на витражи в темных храмах; глаза еще светились с прежней силой и жизнью, но лица уже расплывались, умирала человеческая форма, пока, наконец, не потухли и взгляды их, затмившиеся, будто сразу погруженные в темноту, рассыпавшиеся в медленно угасавшую белую пыль.
Все прекратилось. Ночь и молчание снова объяли присутствующих, никто, однако, не двинулся с места, ослабевшие сердца едва заметно бились, мысли двигались лениво и неохотно, пробуждаясь от летаргии восторга и очарования.
Ах, опять жизнь, опять глупая действительность, опять те же будни, та же бесконечная мука и тоска - опять!
Глухой далекий шум города ударял монотонно в окна, дождь звенел по стеклам, а огонек, заключенный в хрустальный шар, трепетал зеленоватым таинственным глазком, как бездонная тоска, как память о прошедшем и невозвратном.
Только спустя некоторое время Джо пересилил себя и зажег свет.
Дверь круглой комнаты была заперта, а Зенон сидел и спал на прежнем месте перед фисгармонией.
- Надо его разбудить, он слишком истощится.
Но раньше чем успели это сделать, Зенон сам проснулся и встал.
- Кажется, я спал, - произнес он, протирая глаза.
- Ты уснул сейчас же.
- Нет, ведь я что-то играл, кажется, Баха…
- Ты играл и после…
- Во сне?
- Ты был в трансе.
- И играл! Правда, мне вспоминается какая-то мелодия… сейчас… не могу поймать… какие-то рассеянные звуки у меня в памяти… Но это странно, я никогда не впадал в подобный сон.
- Ты ничего больше не припоминаешь, кроме этой мелодии?
- Нет… А Дэзи?
- Спит еще.
Зенон открыл дверь в круглую комнату и остановился в удивлении.
- Но ведь это она… я не спал, что вы мне говорите, я только что разговаривал с ней… мы ходили вместе по какому-то парку… да… помню… голубые деревья… она говорила… сейчас… где это было?
Он испуганно оглянулся кругом.
Все стояли и молча глядели на него с любопытством.
- Со мной что-то случилось, но что - не могу вспомнить… У меня так странно болит голова…
Зенон пошатнулся. Джо его поддержал и посадил на стул.
Он долго сидел неподвижно, углубившись в самого себя, всматриваясь в какую-то неведомую даль, полную смутных видений и снов, которых он не мог припомнить. Тщетно пытался он вызвать в памяти хотя бы один образ, уловить хоть одну мысль среди каких-то отрывков, беспорядочно кружившихся у него под черепом.
Он погружался все более во мрак полного забвения. Последние слабые нити видений порвались, когда он хотел их схватить, последние лучи воспоминаний погасли - осталась только пустая, болезненная тоска по тому, что исчезло в неизвестной глубине. Как бы еще раз проснувшись, Зенон широко открыл глаза, пристально поглядел на всех и встал.
- Я так странно утомлен и обессилен, еле на ногах держусь, - жаловался он.
- Иди, ляг сейчас же, - шепнул ему Джо.
- Действительно, это будет самое лучшее.
- Я отведу тебя домой.
- Зачем же, я на лестнице не усну.
Он весело засмеялся и вышел в переднюю, но, дойдя до дверей коридора, вернулся и тихо спросил:
- Дэзи еще спит?
- Спит, но сейчас я пойду ее будить.
- Сеанс был удачный?
- Необыкновенно, завтра тебе все подробно расскажу.
- Но почему же я уснул? Не прощу себе этого!
Он сходил вниз по лестнице машинально, почти не сознавая, что идет, и, только дойдя до бельэтажа, остановился, внимательно поглядел вокруг и точно в третий раз проснулся.
Вспомнил вдруг, что был на сеансе и играл.
Дрожь пробежала по телу, холод пронизал его насквозь, чувство необыкновенной усталости и странное тяжкое беспокойство охватили его; какая-то мелодия стала припоминаться ему, он тихо начал ее напевать.
Широкий коридор был устлан красным ковром; было тихо, совершенно пусто и очень светло, целый ряд опаловых цветов, подвешенных к потолку, разливал электрический свет. Белые стены, прорезанные в нескольких местах дверями, тянулись длинной, скучной, однообразной линией.
Где-то медленно били часы.
- Уже семь. Целых два часа продолжался сеанс! - прошептал он в удивлении и поднял глаза, чтобы взглянуть на часы, не ошибся ли он, считая удары, - но вдруг увидел даму, которая шла с другого конца коридора; он быстрее пошел ей навстречу и, не доходя, остановился пораженный.
- Дэзи! - крикнул он, отодвигаясь к стене.
Мисс Дэзи прошла мимо, поприветствовав его кивком головы, как всегда любезным и несколько гордым; маленький грум шел за ней, неся большую картонку.
Одно мгновение он стоял с закрытыми глазами, уверенный, что это было привидение или галлюцинация, - ведь только что он оставил ее спящей там, в комнате сеанса, видел ее собственными глазами, помнил… а она теперь здесь, одетая, как для выхода в город, идете противоположной стороны!
Нет, это галлюцинация.
Он открыл глаза - мисс Дэзи была уже в конце коридора и поворачивала на лестницу.
Нечеловеческим прыжком он оказался у широкой лестницы и, облокотясь на перила, смотрел, как она спускалась вниз.
Она шла медленно, шлейф ее платья тянулся за ней по пологим мраморным ступеням, плащ цвета резеды, отороченный мехом, окутывал ее высокую фигуру, светлые волосы вырывались бурными волнами из-под большой черной шляпы. Он видел все эти подробности, слышал каждый ее шаг, чувствовал каждое ее движение.
Сойдя с лестницы, она повернула голову, и взгляды их, как молнии, скрестились, ударились и разбежались; он невольно отскочил в тень, но слышал ее голос, стук дверей, глухой топот лошадей по асфальту и скользящий шум отъезжающего экипажа.
- Кто это уехал? - сразу же спросил он у швейцара.
- Мисс Дэзи.
Он ничего не ответил; ему показалось, что его вдруг охватила тяжелая непреодолимая сонливость. Поднявшись снова в бельэтаж, он автоматически отыскал свою квартиру, долго блуждал по ней ощупью, задевая разные предметы и мебель, не зная, что делать, что с ним случилось и где он находится.
Наконец он упал на какой-то стул и сидел неподвижно, застывая от ужаса. Ему опять представились они обе вместе - та, спящая на кушетке, и эта, спускающаяся по лестнице.
Каким-то последним рефлексом сознания он зажег свет и позвонил.
Вошла горничная.
- Мисс Дэзи уже вернулась? - спросил он после долгого молчания, окончательно приходя в себя.
- Мисс только сейчас уехала.
- Но перед отъездом - когда она вернулась?
- Мисс никуда не выходила, легла, как только смерклось, и спала; я недавно сама разбудила ее.
- Спала и никуда не выходила? Никуда?
- Да, уверяю вас…
- Была в третьем этаже у мистера Джо…
- Нет, уверяю вас, не выходила….
- Неправда! - крикнул он с неожиданным раздражением.
- Но, право же… уверяю вас… - шептала та, изумленная, отступая под его мутным взглядом.
- Должно быть, я болен, у меня, конечно, жар, - громко сказал он, подозрительно оглядываясь вокруг, но уже никого не было - горничная убежала, двери были раскрыты.
Все комнаты были залиты светом, мебель стояла сурово и тяжело, зеркала блестели, как лучистые и пустые глаза, комнатные растения тихо струили свои краски, тяжелые гардины закрывали окна, а с темных стен глядели мрачные портреты.
Все это он знал, узнавал, помнил, чувствовал, что он у себя, в своей квартире, но все-таки… все-таки - из-за этих предметов и стен, зеркал и цветов проглядывали очертания каких-то воспоминаний, туманные контуры каких-то иных вещей, недоступных памяти, но где-то существующих, - вещей, воскресающих легкой тенью и неуловимым призраком.
И он сжимал руками голову.
II
- Ужасный день! - воскликнул Зенон, вздрагивая от холода.
- Страшный, скверный, отвратительный день, - весело передразнивая его, повторила красивая светловолосая девушка, выходя вместе с ним из-за громадных колонн портика святого Павла на широкие, мокрые и скользкие ступени.
- Втройне отвратительный день: холод, сырость и туман. Я почти совершенно позабыл, как светит и греет солнце.
- Преувеличение и экзальтированность, как говорит тетя Эллен.
- Значит, вы видели в этом году в Лондоне солнце?
- Но ведь еще только февраль!
- А вы вообще когда-нибудь видели солнце в Англии?
- Ох, мистер Зен, смотрите, моя тетя Долли скажет: берегись, Бэти, этот человек поклоняется солнцу как гвебр: он, должно быть, язычник! - И она смеялась, комически представляя голос своей тетки.
- Ведь с ноября ни на одно мгновение не выглянуло в Лондоне солнце - все туман, дожди, грязь, а я ведь не из клеенки, и вот я уже чувствую, что превращаюсь в кисель, в туман, в струйки воды.
- В вашей стране тоже нет постоянного солнца, - сказала девушка, притихнув.
- Есть, мисс Бэти, есть почти ежедневно, а теперь, вот сейчас, сегодня, оно светит обязательно, - искрится в снегах, огромное, сияющее, чудное, - говорил он, понижая голос, уходя вдаль внезапных, ослепляющих воспоминаний.
- Тоска, - шепнула она тихо и как-то удивительно грустно.
- Да, тоска… Тоска, которая, как коршун, падает и вонзается в душу острыми когтями, как крик, вырывается из сердца, с самого дна давно умерших дней и, как буря, несет… как буря… Давно уже, целые годы она не навещала меня, я думал, что ношу в себе только мертвые тени, как ношу в себе каждый вчерашний день. Но сегодняшнее богослужение, церковь, пение - все это опять воскресило истлевший пепел минувшего.
- Мистер Зен, - шепнула она, касаясь ласково его руки.
- Что, Бэти, что?
- Когда-нибудь вы повезете меня туда, мы поедем на эти снега, искрящиеся под солнцем, поедем в эти солнечные дни… в эти дни…
- Счастья! Да, Бэти, дни желанного счастья, - говорил он страстно, охватывая горящими глазами ее светлую голову, отчего она отвернулась, полная радостного страха, озаренная мягким отблеском своих надежд; губы ее дрогнули, и белое, как лепестки розы, личико засияло; она стала розовая и благоухающая радостью, как утро, заманчивая, как поцелуй, который сулили грезы.
Они замолкли, заметив как-то вдруг после этого увлечения, что гранитные ступени удивительно скользки и круты, что из храма доносится еще чудное пение и что вокруг много народа и у людей, выходящих вместе с ними из храма, лица суровы и укоризненны.
Они стали поспешно спускаться вниз - на площадь, в серые, грустные, болотистые туннели улиц, под тяжелые, давящие своды, под туман, нависший желтовато-серыми клочьями, под этот движущийся, липкий, холодный, отвратительный туман, тающий грязными каплями дождя.
По случаю воскресенья улицы были почти пусты и безмолвны. Они чернели низкими коридорами, придавленные туманом, который, как вата от перевязки, насыщенная гноем, обмакнутая в какие-то ужасные выделения, клубился, спускаясь все ниже в улицы, заливая дома, погружая в грязные волны весь город.
Магазины были закрыты, все двери заперты, тротуары почти пусты, черные дома стояли угрюмо, точно омертвела толпа этих каменных громад, скорбных, немых и совершенно ослепших, потому что все окна были покрыты бельмами, и только кое-где в верхних этажах, утонувших во мгле, мерцал какой-нибудь затерянный огонек.
Глаза безнадежно блуждали по угрюмой пустоте туманных улиц, даже бесчисленные вывески глядели полинялыми, мертвыми красками.
Воздух был душный, тяжелый, насыщенный сыростью, запахом грязи и размякшего асфальта, а со всех невидимых во мгле крыш, со всех балконов, со всех вывесок брызгали струйки воды, отовсюду капало, водосточные трубы непрерывно глухо гудели, подобно далекому шуму бесчисленных потоков.
- Какой дорогой пойдем? - спросил Зенон, раскрывая зонт.
- По Странду, потому что ближе.
- Вы так торопитесь домой.
- Мне холодно, - это достаточная причина.
- Значит, сегодня ждать теток не будем?
- Хоть один раз сделаем им сюрприз: будут искать нас - и не найдут.
- Дело не обойдется без комментариев, и ядовитых.
- Скажу, что это ваша вина, ага!
- Ладно, сумею защититься. Но это ежевоскресное, традиционное, чуть ли не служебно-официальное хождение в церковь довольно-таки скучно.
- Ах как скучно, как скучно! Только вы этого дома не скажите, а то все тетки будут против вас! - весело воскликнула девушка, прижимаясь к его руке.
- А вы бы меня защищали? А?
- Нет, нет, потому что я сама виновата, мне это тоже наскучило.
- Зачем же вы подчиняетесь тому, что вам не нравится и неприятно?
- Потому что я страшно боюсь теток. Сколько раз я хотела взбунтоваться против них, но как только тетя Долли посмотрит на меня из-под очков, а тетя Эллен скажет: - "Бэти!" - так сразу и конец, я уже ни слова не могу сказать, только плакать хочется, и так мне неприятно, так неприятно…
- Мисс Бэти еще большой ребенок.
- Но когда-нибудь вырасту, правда? - нежно спросила она. - Через год-то уж во всяком случае, - добавила она с улыбкой, пряча в муфту покрасневшее личико, потому что через год была назначена их свадьба.
- О да, о да! - весело подхватил он, заглядывая ей в глаза. - Да, через год Бэти будет взрослой, через десять лет она будет уже дамой, через двадцать - степенной матроной, а через сорок лет мисс Бэти будет, как мисс Долли, старой, седой, скрюченной, читающей библию и не терпящей молодежи, смеха, игр, будет скучной, пахнущей камфарой, мистрис Бэти.
- Нет, нет, никогда такой не буду, никогда! - жалобно защищалась она, почти испуганная такой возможностью, о которой никогда еще не думала.
А ему тоже стало грустно; шутя рисуя себе эту далекую картину, он вдруг вздрогнул, как бы прячась в себя от страшного видения, которое встало у него перед глазами.
Вот навстречу ему шла Бэти… старая, сгорбленная, худая, выцветшая, некрасивая, как какой-то грязный лоскут, - шла шатаясь, опираясь на палку и глядя на него ввалившимися, бесконечно скорбными глазами.
Он отступил в ужасе, но раньше чем успел прийти в себя, видение исчезло в туман, на тротуаре не было никого, а рядом с ним, совсем близко, вися на его руке, шла Бэти, сияющая, как цветок, Бэти - весеннее дыхание, олицетворение молодости. Он нежно улыбнулся ей, как бы проснувшись от тяжелого сна.
- Что вы смотрите? - спросила она, когда он недоверчиво оглянулся, не понимая, явилось ли это в нем самом или вне его.
- Мне показалось, что прошел кто-то из знакомых.
- Я не видела никого, а может, у вас в глазах двоится? - весело щебетала она, заглядывая ему в глаза.
- Может быть! - с трудом выдавил он из себя, страшно бледнея от неожиданного чувства ужаса, который скрывался в этом видении. Его пронизал мертвящий холод этой загадки, но он сейчас же овладел собой, незаметно бросил пристальный взгляд на ее лицо, волосы, вполз в самую глубину синих глаз, оттененных черными ресницами, пробежал по всему гибкому молодому телу, подкарауливая ее движения, невольно сравнивая и находя их тождество с теми.
Он гадливо содрогнулся всем телом, - видение было страшно и отвратительно, но все-таки он не мог заставить себя прекратить эти сравнения, не мог подавить в себе какого-то странного беспокойства и чувства тягости, даже не слыхал ее вопросов. К счастью, на углу Флит-стрита и одного переулка им преградила дорогу толпа, стоявшая под подвижной крышей зонтов вокруг какого-то раскричавшегося человека.
Они подошли ближе к высокой передвижной трибуне, на которой под зонтом стоял высокий, красный, упитанный господин и, перебрасывая то и дело из одной руки в другую раскрытый зонт, кричал охрипшим вдохновенным голосом нечто вроде проповеди, обильно сдобренной библейскими сравнениями и цитатами. Иногда он бросался вперед со странными угрозами и оставался как бы висящим в воздухе с распростертыми руками. Тогда выступала вперед женщина в черном платье с большим зеленым пером на шляпе, бледная и худая; она ударяла в огромный медный бубен с такой силой, что толпа пятилась назад, а четверо детей в длинных белых одеждах, промокших и забрызганных грязью, с крыльями на плечах начинали петь гимн пискливыми голосами и плясать вокруг трибуны, как вокруг Ноева ковчега.
Проповедник был основателем новой секты - "Секты ужаса".
Он проповедовал приближение конца мира, требовал всеобщего покаяния, раздачи всех земных благ, разрушения городов, прекращения всякого труда и ухода в поля и леса на эти дни последнего очищения.
Проповедовал он дико, смешно, но с захватывающей силой, совершенно не обращая внимания на издевавшихся над ним слушателей.
Кто-то бросил ему в лицо зажженную сигару, кто-то брызнул водой; остальные вторили его цитатам грубыми шутками и глупым, скотским смехом, но в конце концов он победил их силой своей страсти, овладел их вниманием и обуздал души. Притихли как-то, стали пробуждаться; вот один пьяный упал на колени перед трибуной и хотел громко исповедать свои грехи; какая-то женщина, растрогавшись, прикрыла своим платком продрогших, посиневших детей, многие уже слушали внимательно, и когда черная женщина с зеленым пером стала обходить толпу с тарелкой в руке, то пенсы посыпались довольно щедро, она же взамен раздавала цитаты из апокалипсиса, отпечатанные на красной бумаге, и адрес церкви, где верные собираются для совместных размышлений.
Бэти бросила целый шиллинг, что оратор, несмотря на состояние экстаза, заметил с быстротой молнии, закричав изо всех сил:
- Обращенная! Одна из содомских грешниц - обращенная!
- Пойдемте скорее, пойдемте, - просила Бэти, сконфуженная взглядами толпы.
- Пойдемте, а то еще один шиллинг - и вас объявят святой.
Они выскользнули из толпы и быстро пошли по пустому тротуару.
- На том углу тоже спасают, - заметил иронически Зенон.
И действительно, там, в глубине черной, узкой улочки, почти совершенно затопленной спускавшимся все ниже туманом, раздавался крикливый и вдохновенный голос уличного проповедника; там тоже собралось небольшое количество прохожих и тоже ударяли в бубен, пели гимны, проклинали грех, призывали к покаянию, спасали, собирали пенсы и раздавали отрывки из Священного писания, отпечатанные на светло-зеленых листках, которые, как молодые листья, падали на грязный тротуар.
- Слишком много этих спасателей мира!
- Вы думаете, - спросила Бэти, - что это все плуты и обманщики?
- Не знаю, знаю только, что власть их кончается с момента открытия трактиров, потому что потом уже не хватает ни слушателей, ни пенсов.
- Вы давно видели моего брата? - спросила она неожиданно.
- Три дня тому назад я был у него на сеансе.
- Так он все еще занимается спиритизмом! - воскликнула она возмущенно.
- Простите, я не знал, что он это скрывает от вас.
- Нет, нет, только я думала, что он уже бросил это, потому что давно не вспоминал об этом… Но и вы тоже этим занимаетесь? - спросила она испуганно.