В ту минуту я не стала углубляться в ее определение, подумав только, что оно отчасти приложимо и к другим, к десятку служанок и слуг, составлявших нашу маленькую колонию. Но для нас самым важным было то счастливое обстоятельство, что никакая зловещая легенда, никакие кухонные пересуды не были на чьей бы то ни было памяти связаны с милым старинным поместьем. У него не было ни худого имени, ни дурной славы, а миссис Гроуз самым явным образом хотелось только быть поближе ко мне и дрожать в молчании. В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
- Так вы говорите - ведь это очень важно, - что он был известен своей испорченностью?
- Не то чтоб известен. Это я знала, а хозяин не знал.
- И вы ему никогда не говорили?
- Ну, он не любил сплетен, а жалоб терпеть не мог. Все такое его ужасно сердило, и если человек для него был хорош…
- То он ничего и слушать не хотел? - Это совпадало с моим впечатлением: он не любил, чтоб его беспокоили, и, быть может, не слишком разбирался в людях, которые от него зависели. Тем не менее я настаивала: - Даю вам слово, что я бы ему сказала!
Она почувствовала, что я ее осуждаю.
- Признаться, я не так поступила, как надо. Но, по правде говоря, я побоялась.
- Побоялись чего?
- Того, что этот человек мог сделать. Квинт был такой хитрец, такая тонкая штучка.
На меня это подействовало сильнее, чем мне хотелось показать.
- А ничего другого вы не боялись? Его влияния?…
- Его влияния? - повторила она, глядя на меня встревожено и выжидающе, пока я не вымолвила:
- На милых невинных крошек. Ведь они были на вашем попечении.
- Нет, не на моем! - откровенно и с отчаянием возразила она. - Хозяин верил Квинту и послал его сюда, потому что считалось, будто он болен и деревенский воздух ему полезен. Так что от его слова все зависело. Да, - она подчеркнула, - даже дети.
- Дети… от этой твари? - Я с трудом подавила стон. - Как же вы это терпели?
- Нет, я не могла терпеть, и сейчас не могу! - И бедная женщина залилась слезами.
Как я уже говорила, начиная со следующего дня за детьми был установлен строгий надзор; и все же как часто и как горячо всю ту неделю мы возвращались к этой теме! Мы говорили и говорили с ней в воскресную ночь, а меня, особенно в поздние часы (можете себе представить, как мне спалось), все время преследовала тень чего-то, о чем миссис Гроуз умолчала. Я сама не утаила от нее ничего, но осталось одно только слово, которое утаила миссис Гроуз. Более того, к утру я убедилась, что она молчала не по недостатку откровенности, но потому, что у каждой из нас были свои страхи. Когда я оглядываюсь назад, мне в самом деле кажется, что к тому времени, как утреннее солнце поднялось высоко, я с тревогой прочла в известных нам событиях почти все то значение, какое должны были придать им события последующие, более трагические. Самое главное, они воссоздали для меня зловещую фигуру живого человека - о мертвом можно было не думать! - и те месяцы, когда он постоянно жил в усадьбе, складывались в долгий и страшный срок. Предел этому мрачному периоду был положен на рассвете зимнего дня, когда один из работников нашел Питера Квинта мертвым по дороге из деревни в усадьбу. Катастрофа объяснялась, хотя бы с виду, заметной раной на голове: такую рану можно было приписать, как оно и подтвердилось в дальнейшем, падению в темноте, по выходе из трактира, на скользком, обледенелом склоне, где нашли тело. Обледенелая тропа, неверный поворот, выбранный во тьме и в нетрезвом виде, объясняли очень многое, - в сущности, после дознания следователя и неуемной болтовни окружающих, почти все; но в его жизни были странные и рискованные приключения, тайные болезни, почти явные пороки - так что все это могло объяснить и гораздо большее.
Я не знаю, какими словами надо рассказывать эту историю, чтобы создалась достоверная картина моего душевного состояния, но в те дни я была способна черпать радость в необычайном взлете героизма, которого от меня требовали обстоятельства. Теперь я понимала, что от меня ждали трудной и очень значительной услуги и что было некое величие в том, чтобы дать заметить - о, тому, кому следует! - мою победу там, где другая девушка потерпела бы неудачу. Мне очень помогало то, - признаться, и теперь, оглядываясь на прошлое, я аплодирую сама себе! - что я смотрела на мою услугу так смело и так просто. Я здесь для того, чтобы охранять и защищать этих детей, осиротевших и милых детей, чья беспомощность, ставшая вдруг слишком очевидной, отзывалась глубокой, постоянной болью в моем уже не свободном сердце. Действительно, мы вместе отрезаны от мира, мы объединены общей опасностью. У них нет никого, кроме меня, а у меня - что ж, у меня есть они. Словом, это великолепная возможность. И эта возможность представилась мне воплощенной в ярком образе. Я щит - я должна заслонять их. Чем больше вижу я, тем меньше должны видеть они. Я начала следить за ними, сдерживая и скрывая нарастающее волнение, которое могло, если бы затянулось, перейти в нечто, подобное безумию. Как я теперь понимаю, спасло меня то, что оно перешло в нечто совершенно иное. Оно не затянулось - его сменили ужасные доказательства, улики. Да, повторяю, улики - с того самого момента, как я приступила к действию.
Этот момент начался с полуденного часа, который я проводила в парке с одной только младшей моей воспитанницей. Мы оставили Майлса дома лежащим в глубокой оконной нише на большой красной подушке: ему хотелось дочитать книгу, а я была рада поощрить такую похвальную наклонность в мальчике, единственным недостатком которого бывала подчас крайняя непоседливость. Его сестра, напротив того, с удовольствием отправилась на прогулку, и мы с ней около получаса бродили в поисках тени, ибо солнце стояло еще высоко, а день был чрезвычайно жаркий. Гуляя с Флорой, я снова убедилась, что она, как и ее брат, умеет - у обоих детей была эта очаровательная особенность - оставлять меня в покое, не бросая, однако, совсем одну, и разделять мое общество, не докучая своим присутствием. Они никогда не бывали назойливы и все же никогда не бывали невнимательны. Я же только наблюдала их самозабвенную игру вдвоем, без меня: казалось, они увлеченно готовят какой-то спектакль, а я в нем участвую как увлеченный зритель. Я входила в мир, созданный ими, им же незачем было входить в мой мир, и мое время бывало занято только тем, что я изображала собой какую-нибудь замечательную особу или предмет, которого в ту минуту требовала игра, словом, удостаивалась высокого поста, веселой и благородной синекуры. Я не помню, что мне пришлось изображать в тот день, помню только, что я была чем-то очень важным и что Флора вся ушла в игру. Мы сидели на берегу озера, и, так как мы только что начали изучать географию, наше озеро называлось Азовским морем.
И вдруг до моего сознания дошло, что на другом берегу "Азовского моря" кто-то стоит и внимательно наблюдает за нами. Это знание постепенно накоплялось во мне очень странным отрывочным образом - необычайно странным, помимо того, что все это еще более странным образом быстро слилось воедино. Я сидела с работой в руках, изображая что-то такое, что могло сидеть, на старой каменной скамье, лицом к озеру, и с этой позиции я начала убеждаться мало-помалу, однако не видя этого прямо, в присутствии третьего лица на некотором расстоянии от нас. Старые деревья, густые кустарники давали много прохладной тени, но вся она была пронизана светом этого жаркого и тихого часа. Ни в чем не было двойственности, по крайней мере, ее не было в моей уверенности, возраставшей с минуты на минуту, что именно я увижу прямо перед собой на том берегу озера, как только подниму глаза. В эти минуты они не отрывались от шитья, которым я была занята, и сейчас я снова чувствую, с каким усилием давалось мне решение не поднимать глаз, пока я не придумаю, что же мне делать. В поле зрения была одна чуждая всему фигура, чье право присутствовать среди нас я мгновенно и страстно отвергла. Я перебрала решительно все возможное, говоря себе, что нет ничего естественнее появления кого-нибудь из работников фермы или даже посыльного, почтальона, например, или мальчика из деревенской лавочки. Такая мысль ничуть не поколебала моей твердой уверенности - ведь я знала, все еще не глядя, - кто это и к кому это явилось. Казалось бы, что могло быть естественнее, если б на том берегу все так и происходило, но, увы, этого не было!
Я убедилась в несомненной подлинности моего видения, как только маленькие часы моей храбрости правильно отстукали секунду, и, сделав над собой резкое до боли усилие, я тут же перевела глаза на маленькую Флору, которая сидела в десяти шагах от меня. Мое сердце замерло на миг от изумления и ужаса, я спрашивала себя, неужели и она видит; я боялась дышать, в ожидании, что она или вскрикнет, или иначе проявит простодушное изумление или тревогу. Я ждала, но никакого знака не было; тогда, во-первых, - и в этом, как я понимаю, есть что-то самое страшное - страшнее всего остального, о чем я рассказываю, - надо мною довлело чувство, что уже с минуту от нее не слышно ни звука; и, во-вторых, то, что, играя, она вдруг повернулась спиной к озеру. Такова была ее поза, когда я наконец посмотрела на нее - посмотрела с твердым убеждением, что за нами обеими все еще кто-то наблюдает. Флора подобрала небольшую дощечку с отверстием посередине, и это, видимо, навело ее на мысль воткнуть туда веточку вместо мачты, чтобы получилась лодка. Я наблюдала, как она очень старательно пыталась укрепить веточку на месте. Мое подозрение, что она это делает нарочно, настолько укрепило меня, что спустя несколько секунд я уже почувствовала, что мне предстоит увидеть еще большее. Тогда я снова перевела глаза - и встретила лицом к лицу то, что должна была встретить.
VII
После этого я постаралась как можно скорее разыскать миссис Гроуз, и не в моих силах дать вразумительный ответ, что я перенесла за этот промежуток времени. Однако и до сих пор я слышу тот крик, с каким я бросилась прямо в ее объятия:
- Они знают… это просто чудовищно; они знают, знают!
- Но что же они знают?… - Она обняла меня, и я почувствовала, что она мне не верит.
- Да все, что и мы знаем… и бог ведает, что еще сверх того!
И тут, когда она выпустила меня из своих объятии, я объяснила ей, объяснила, быть может, и самой себе с полной связностью только теперь:
- Два часа тому назад, в саду, - я это выговорила с трудом, - Флора видела!
Миссис Гроуз приняла мои слова так, как приняла бы удар в грудь.
- Она вам сказала? - спросила миссис Гроуз, задыхаясь.
- Ни единого слова - в том-то и ужас. Она затаила все про себя! Ребенок восьми лет, такой маленький ребенок!
И все же я не могла выразить всей меры моего потрясения. Миссис Гроуз, само собой, могла только раскрыть рот еще шире.
- Так откуда же вы знаете?…
- Я была там… я видела собственными глазами: я поняла, что и Флора отлично видит.
- То есть вы хотите сказать, видит его?
- Нет - ее.
Говоря это, я понимала, что на мне лица нет, ибо это постепенно отражалось на моей товарке.
- В этот раз - не он, но совершенно такое же воплощение несомненного ужаса и зла: женщина в черном, бледная и страшная… при этом с таким выражением, с таким ликом!.. на другом берегу озера. Я пробыла там с девочкой в тишине около часа; и вдруг среди этой тишины явилась она.
- Откуда явилась?
- Откуда все они являются! Неожиданно показалась и стала перед нами, но не так уж близко.
- И ближе не подходила?
- О, такое было чувство, словно она не дальше от меня, чем вы.
Моя товарка, повинуясь какому-то странному побуждению, сделала шаг назад.
- Это был кто-нибудь, кого вы никогда раньше не видели?
- Да, но кто-то такой, кого видела девочка. Кто-то, кого видели и вы. - И чтобы миссис Гроуз поняла, до чего я додумалась, я пояснила: - Моя предшественница - та, которая умерла.
- Мисс Джессел?
- Мисс Джессел. Вы мне не верите? - воскликнула я.
Она в отчаянии смотрела то вправо, то влево.
- Неужто вы уверены?…
Нервы мои были так натянуты, что это вызвало у меня взрыв раздражения:
- Ну так спросите Флору - она-то уверена!
Но не успела я произнести эти слова, как тут же спохватилась:
- Нет, ради бога, не спрашивайте! Она отопрется… она солжет!
Миссис Гроуз растерялась, но не настолько, чтобы не возразить инстинктивно:
- Ах, что вы, как это можно?
- Потому что мне все ясно. Флора не желает, чтобы я знала.
- Ведь это только жалеючи вас…
- Нет, нет… там такие дебри, такие дебри! Чем больше я раздумываю, тем больше вижу, и чем больше вижу, тем больше боюсь. Но чего только я не вижу… чего только не боюсь!
Миссис Гроуз напрасно силилась понять меня.
- То есть вы боитесь, что опять ее увидите?
- О, нет - это пустяки теперь! - И я объяснила: - Я боюсь, что не увижу ее.
Однако моя товарка только смотрела на меня растерянным взглядом.
- Я вас не понимаю.
- Ну как же: я боюсь, что девочка будет с ней видеться - а видеться с ней девочка несомненно будет - без моего ведома.
Представив себе такую возможность, миссис Гроуз на минуту пала духом, однако тут же вновь собралась с силами, как будто черпая их в сознании, что для нас отступить хотя бы на шаг - значит в самом деле сдаться.
- Боже мой, боже, только бы нам не потерять головы! Но в конце концов ведь если она сама не боится… - Миссис Гроуз попыталась даже невесело пошутить: - Может, ей это нравится!
- Нравится такое - нашей крошке!
- Разве это не доказывает всю ее святую невинность? - прямо спросила моя подруга. На мгновение она меня почти убедила.
- О, вот за что нам надо ухватиться… вот чего надо держаться! Если это не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает… бог знает что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
Тут миссис Гроуз на минуту потупила глаза и наконец, подняв их, спросила:
- Скажите, откуда вы это узнали?
- Так вы допускаете, что она именно такая и есть? - воскликнула я.
- Скажите, как вы это узнали? - просто повторила моя подруга.
- Как узнала? Узнала, едва только увидела ее. По тому, как она смотрела.
- На вас… этак злобно, хотите вы сказать?
- Боже мой, нет - это я перенесла бы. На меня она ни разу не взглянула.
Она пристально смотрела только на девочку.
Миссис Гроуз попыталась вообразить себе это.
- Смотрела на Флору?
- Да, и еще такими страшными глазами.
Миссис Гроуз глядела мне в глаза так, словно они и в самом деле могли походить на те глаза.
- Вы хотите сказать, с неприязнью?
- Боже нас сохрани, нет. С чем-то гораздо худшим.
- Хуже, чем неприязнь? - Перед этим она действительно стала в тупик.
- С решимостью - с неописуемой решимостью. С каким-то злобным умыслом.
Я заставила миссис Гроуз побледнеть.
- С умыслом?
- Завладеть Флорой.
Миссис Гроуз, все еще не сводя с меня глаз, вздрогнула и отошла к окну; и пока она стояла там, глядя в сад, я закончила свою мысль:
- Вот это и знает Флора.
Немного спустя она обернулась ко мне.
- Вы говорите, эта особа была в черном?
- В трауре - довольно бедном, почти убогом. Да, но красоты она необычайной.
И тут мне стало понятно, что я убедила в конце концов жертву моей откровенности - ведь она явно задумалась над моими словами.
- Да, красива - очень, очень красива, - настаивала я, - поразительно красива. Но коварна.
Миссис Гроуз медленно подошла ко мне.
- Мисс Джессел и была такая… бесчестная. Она снова забрала мою руку в обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе с нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
- Оба они были бесчестные, - заключила она. Так на краткое время мы с ней во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне как-то помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
- Я ценю ту великую сдержанность, которая заставляла вас до сих пор молчать, - сказала я, - но теперь, конечно, пора поведать мне все.
Казалось, она была согласна со мной, но все же только молчанием и дала это понять, а потому я продолжала:
- Теперь я должна узнать. Отчего она умерла? Скажите, между ними было что-нибудь?
- Было все.
- Вопреки разнице в?…
- Да, в должности, в положении, - горестно вымолвила миссис Гроуз. - Ведь она-то была леди.
Я задумалась. И снова увидела ее.
- Да, она леди.