Но городу было наплевать на её желания. И Ладе тогда стало стыдно за них, - никчёмные, нелепые. Девчонка, дурочка… мечты - одно, жизнь - совсем другое. Мечты - утренний холод песка под босыми ногами, жизнь - толстозадый Зяма с широким лицом, блестящим, как немытая сковородка. Мечты - летать, делая то, что приходит на сердце. Жизнь - больница и взгляд свекрови с приговором в нем "не справилась, даже ребёнка родить не сумела мужу"…
… Может, наказали её при рождении? Но за что её? Милая, мирная, старалась, как лучше. А всё валится и валится вокруг.
Юрок так обрадовался, что она обрадовалась тоже, хотя и побаивалась его, вспоминая, как в техникум приходил, высвистывал её из-за забора. Тогда это лестно было. Не успел ничего с дурочкой сделать, рассказывали, уехал быстро, потому что кого-то искалечил в драке. И вдруг, через столько лет, посреди Москвы, притормозила иностранная машина, и оттуда - он! Расцеловал и сразу за цветами сбегал. Вручил огромный веник роз в целлофане, смеялся, щуря монгольские глаза. Предложил было подвезти, но на часы посмотрел и, цокнув, извинился, дела. Стал доставать телефон, чтобы её номер записать, а потом вдруг обнял и, в лицо заглядывая, спросил, вроде как утвердил:
- Ты тут часто стоишь, на остановке, Лада моя?
- Да каждый день, - ответила сразу, так всё у него легко было, играючи и радостно. Хотела добавить, в какое время, но он легонечко за плечи встряхнул:
- Молчи! Сам найду!
Через день увидела красное авто - и Юрка рядом стоит картинно, оперся на полированный бок, держит цветами вниз веник из белых роз. Анетка с шага сбилась и ухватилась за её локоть длинными коготками, когда он Ладе замахал и пошёл к ним через трамвайные пути.
- Вот это чувачину ты прячешь, а? Ввау! Куда пойдёте сегодня?
- Брось, это старый знакомый. Куда идти, я его даже боюсь.
- Ду-у-ура! Улыбайся скорее и имей в виду: на таких машинах простые людишки не ездиют. А не хочешь сама - познакомь, слышишь?
Последние слова уже шипела шёпотом. Юрок подошёл и обеим руки поцеловал прямо посреди улицы.
- Две тысячи сорок четыре, - снова вспомнила Лада счёт. И снова забыла, падая в воспоминания и отмахиваясь от них.
А ничего у них с Юрой Карпатым и не было в тот день. В бар сходили. Через день - ещё. Смотрел сочувственно, слушая её кратко рассказанную историю. Ломал белыми пальцами шоколадку и время от времени совал ей в рот квадратики, следя, чтоб съедала. Ей стало весело и тепло. Довезя домой во второй раз, поцеловал её в губы в подъезде, один раз. Спросил, дыша в ухо:
- Хочешь, Ладушка?
- Прости, я ещё совсем… Не хочу, Юр. Я ведь полгода всего назад в больнице. Я…
- Не оправдывайся! Нет, так нет.
И окликнул её, когда уже поднимала руку к звонку:
- Слышь, Ладушка! Ты запомни: никогда не оправдывайся! Поняла?
- Да, Юра.
Закричали дети, так близко, будто за спиной, и она дёрнулась от неровной стенки. Прошлёпали по траве босые ноги, и, прошуршав, смолкло всё вблизи, а вдалеке шумела река и шумела деревня. Что-то будет, наверное, сегодня вечером. Потому что на широкой площади между хижин суетились женщины, катали обрубки брёвнышек, ставя их на попа, а две, крича по-птичьему и провожая Ладу глазами, вешали на заборы длинные гирлянды, сплетённые из синих огромных вьюнков.
Вечером, лёжа в постели, Лада рассказывала Ленке и Анет про Юру Карпатого.
- Он из нашего посёлка. Из школы выгнали или сам ушёл, компания у него была - сплошные уголовники. Мне всё издалека кивал да улыбался. А потом, когда я уже в райцентре, в техникуме, приходил к забору, помню, у нас физкультура, а он сидит на заборе, машет рукой. Приносил шоколадки. Смеялся, вот подрастёшь, Лада, и станешь моей любимой. И ничего себе не позволял. А мне что - шестнадцать, девчонки все завидуют. Да и не один он был. Болтали про него в поселке, что взрослую женщину, зав рестораном, у мужа увёл. А потом вдруг пропал, нету. Говорили, уехал, чтоб не посадили, подрался, вроде, с этим самым мужем, и тот попал в больницу, надолго. И вот, здесь встретила.
- Дела у него, видать, идут. Не тяни резину, Ладка. Будешь ходить в мехах, нет, ездить будешь. А вдруг он тебе квартирку прикупит?
- Лен…
- Что, Лен? Они приезжают, знаешь, какие хваткие? Это местные тюхи всё ждут, когда им денег в карман положат, а наши мальчики всё сами берут! Потому что свежая кровь, энергия, по телеку передача была про понаехавших тут, про нас, значит. Мы сильнее, понимаешь?
- Да не хочу я этой силы!
- А чего же ты хочешь?
- Я…
Лёжа на боку, Лада смотрела на голый Ленкин локоть с бликом от уличного фонаря. На блестящие глаза Анетки у другой стены. И поняла: не скажет им о чашке кофе в руках и песке под босыми ногами. Незачем.
- Ленусь, спи давай. Тебе завтра на свидание, нужно выглядеть.
Ленка послушно в одеяло замоталась и через минуту свистела носом.
- …А через два дня сволочь Карпатый меня в машину свою красную посадил, в иностранную свою тачку, за город увёз и изнасиловал, - сказала вслух, сидя одна в чужой хижине, пронизанной жёлтыми лучами послеполуденного солнца.
- И вся любовь…
Не боялась, что кто-то услышит, а если и услышит, не поймёт - все здесь чирикают, как птицы. Вытерла слёзы со щёк, чувствуя, как скатывается под пальцами пыль. Жалеть ли сейчас, что, полетев над выстуженным полем, над недостроенными стенами и кривой сторожкой, она изогнулась и стряхнула с руки свою ненависть, от которой сердце жгло так, что казалось - умрет прямо там, в чёрном небе? Жалеть о том, что загорелась сторожка и земля вокруг неё занялась языками багрового пламени, и те, кто внутри - конечно, пропали, сгорели - сволочь Юрок Карпатый, дружок его Жука и старый алкоголик в засаленной тельняшке?
- Нет, - сказала, уронив слово камнем на старые циновки жердяного пола. И добавила:
- Устала…
Скрипнули ступени, и солнце перестало ковырять дверь тонкими лучами. Вот он вошёл, ещё один, тот, что резал ей плечо и держал связанной. А она даже бояться устала. Только поняла, плавая в огромной усталости, теперь - никакого лада, наплевать на всё. Будет делать только то, что нужно ей, и то, чего хочется. Во всяком случае - постарается. Щит делать хотелось. Даже для него, худого волка со взглядом исподлобья, хоть он её и резал. И змея вокруг созданного на щите мира - захотелось и сделала. Хотя толстяк на дикарском троне, кажется, был недоволен.
- Найя, - сказал волк, глядя на нее тёмными глазами. И заговорил дальше, показывая на выход, а другой рукой протягивая укрытую листьями миску.
- Не знаю я, чего тебе, - ответила, - а есть хочу, конечно. Червей нету там?
Червей не было и каши не было, той, с орехами. Лежали горкой кусочки жареного мяса и какая-то остро пахнущая паста. Лада поставила миску на пол рядом с собой, стала есть руками, макая куски в острое. Во рту заныло от настоящести еды, и слюна чуть не текла по подбородку.
- А ты? - спросила набитым ртом. Он молчал, сидя на корточках напротив и глядя, как ест. Протянула ему кусок:
- Сам ел? Как тебя там? Акум? Нет, Акут, да? Акут?
Волк вдруг улыбнулся так широко, что солнце пробежало по крепким зубам. Хлопнул себя по бёдрам и качнулся, теряя равновесие. Засмеялся, как мальчишка.
- Акут! - положил руку себе на грудь, - Акут!
- Угу, снова-здорова, - она вытерла руку об циновку на полу и приложила к тайке:
- Я - Лада. Лада!
Улыбка пропала. Он затряс головой и убрал её руку. Своей приложил снова и сказал убедительно:
- Найя! Вамма-Найяна. На-йя!
- Подожди. Так это я теперь - Найя?
- Найя!
Отодвинув миску, стряхнула его руку и нахмурилась. Её, оказывается, переименовали! Она теперь - Найя. Как он там ещё сказал? Вамм… Ну, то ладно, потом. А вообще-то, Найя? Опустив голову, она попробовала имя, шёпотом и чуть громче.
- Найя. Я - Найя…
- Найййя, - спела над головой маленькая птица, и река плеснула там, за входом, откуда дышал свежий водяной ветер.
- Найя, найя, найя-я-я, - говорил мир вокруг.
И она улыбнулась. Вдруг подумала о Витьке, как сидел напротив за грязным столом в сторожке, затравленно смотрел, а потом, перевернувшись лицом, кинулся на Жуку, прямо на нож, спасая её. И лицо его было таким пронзительно светлым, отчаянным, понимал, на смерть кидается, но кинулся всё равно. А она, Лада, когда поднял её над сухими травами и там, наверху, смотрел этим светом в её, Ладины глаза, не смогла остаться с ним. Припомнив все свои ресторанчики, Липыча с его валютным счётом и то, как, заворачиваясь в одеяло в съемной квартире, думала о руках Карпатого и о его монгольских глазах, хотела-хотела… Толкнула Витьку от себя, чтоб не видеть этого подаренного ей света и - не захотела. Так сильно не захотела, что вот она здесь.
Но теперь не Лада. Найя. И, может быть, всё пойдет по-другому? У этой, что с больным плечом две ночи творила мир, окружив его змеей.
- А знаешь, волк Акут, мне нравится. Я теперь - Найя. Договорились!
Подвинула миску с остатками еды и снова стала макать куски в пасту, пахнущую орехами и зеленью. Жевала, вытянув ноги и прислонясь к щербатой стенке, не торопилась. Иногда протягивала кусок Акуту, он брал осторожно, искажая лицо вопросом, и махала запачканной в жире рукой, разрешая:
- Ешь, ешь…
Глава 24
Меру просит вождя
- Найя, - шептал ветер, холодя ухо. И когда он, маленький и осторожный, уходил от лица, солнце трогало теплом, и снова слышалось: "Наййяяя…".
Акут сидел и смотрел, как спит, наевшись, его жена. Она сама захотела - женой, и всё повернулось так, что он сперва удивился, а после, подумав, кивнул, да, так и должно быть. Хватит бояться. Если судьба подарила ему эту девочку и если белая девочка оказалась взрослой женщиной, только худая совсем, но он станет много работать, и в их доме будет еда, - то зачем идти против судьбы? Она дважды согласилась быть женой. Первый раз, когда смешала две крови на лезвии его ножа. И второй раз, когда накормила его своей едой, прямо из руки в его рот. Он вспомнил, как бережно взял из пальцев кусочек мяса, прихватив зубами, как лис уносит в нору птичье яйцо - легко-легко, но не отпуская.
У Акута было много женщин, всегда. Если чья-то жена не беременела после свадьбы, она могла прийти к Акуту ночью. Только дневной свет не должен был видеть их. Акут иногда даже не знал, кого держит в руках, на чьих локтях и коленях Большой Охотник Еэнн, пролезая через щели в плетёной стене, ставит бледные точки. Акуту этого хватало. И нравилось. Чужие жёны делали так, что не приходилось тосковать сильным мужским телом, глядя на женщин днём, когда они стирали на реке бельё или ходили тропами, смеясь. Ещё они не мешали ему работать и думать о своём. Он не мучился мыслями, что будут есть его дети и хороша ли охота. Время от времени по ночам скрипели двери его хижины, и, мелькнув в лунном свете, женщины прижимались к его спящему телу, горячим дыханием обдавая плечо. И не получали отказа.
Но её, свою Найю, он хотел видеть днём. Слушать, как говорит непонятные слова и смотрит, убирая от виска длинные волосы. У неё глаза яркие, как те камушки из древней смолы, которые дети находят в речных заводях. Лицо, как у светлоликой Айны ещё до того, как стала она Большой Матерью. И маленькие груди, как подарок заревого дерева, что цветёт редко, и висят на нём потом бархатистые, широкие сверху и сходящие на нет сладкие желтовато-розовые плоды-заревки. Акут научит её настоящим словам. И тогда она будет его настоящей Найей.
Сегодня, когда солнце коснется верхушки старой сосны у реки, они пойдут на праздник Дождя. Вождь объявит о свадьбе Акута и Найи. Чтоб чужие женщины больше не открывали тайком дверь его хижины, никогда.
Он усмехнулся. Теперь вождю придётся подумать, кто будет в деревне Ночным Отцом.
Стараясь не скрипнуть, прилёг на жёсткий пол и вытянулся, не касаясь спящей, чувствуя лёгкое тепло, идущее от её тела. Пусть ещё поспит. Он увидел много страшного в ней, и страшное продолжало висеть на её худых плечах. Ей нужно хорошо спать и есть, а вместо этого Акут резал ей плечо и она три ночи творила из осколков мир на щите.
Повернулся так, чтоб солнце в нужное время упало на его глаза, и закрыл их. Усмешка ушла с лица, брови нахмурились, прорезала лоб вертикальная складка…Кромсал плечо своей Найе, и было ей больно, очень. Боль проходит и забывается, но сейчас, когда она брала из миски мясо, тайка сползла с руки, и увидел: поверхность плеча, с которого срезал рисунок, уже не пламенела запекшейся кровью. Тонкая, почти прозрачная кожа появилась на ране. И, будто сквозь неё просвечивая, виднеется там новая змейка. И кажется, она стала чуть больше?
Найя вздохнула во сне, поджимая ноги под длинный подол. Акут насторожился, но, услышав ровное дыхание, снова положил голову на жёсткий пол. Они не будут сидеть на празднике всю ночь и не пойдут смотреть, как девушки купаются в звёздах и кладут на ночную воду венки, чтоб Большие Дожди забрали их себе. Посмотрят на танцы, примут из рук Мененеса чашу свадебного вина и уйдут в хижину. Как хорошо, что не было времени заделать дыру в потолке: теперь Еэнн будет светить им до самого утра. Утром наползут тучи и начнется Большой Дождь. Но утром дыру он залатает.
Акут прикрыл глаза, засыпая, слушал, как дышит рядом Найя и как со стороны деревни прибегают на тонких ножках детские визги и женские крики. Во сне они были похожи на лесные шишки с растопыренными чешуями, но лёгкие-лёгкие, подпрыгивали…
Сквозь прозрачный сон, сторожа солнце на закрытых глазах, вспомнил, когда Онну отдали мужу, он все ждал, придёт ли ночью? Не пришла, ни разу. Акут это знал, помнил её запах. А теперь у Акута есть настоящая жена, дневная и ночная, одна. И хватит думать о прошлом.
Хижина Акута стояла поодаль от деревни, и потому звуки сливались в баюкающий шум. Спящий Акут не слышал, как женщины криками встречали охотников, которые вышли из-под навеса, где дожидались вождя. Вышли, прижимая к груди правые ладони, склонив разукрашенные глиной лица. И Мененес, откинув голову с высокой башней из перьев и раковин, сошел навстречу.
Встал у нижних степеней деревянной лестнички главного входа и смотрел, одобрительно кивая: на белой от жары глине лежал, раскинувшись, огромный лесной кот. Шкура мёртвого зверя блестела, как вода в полдень, и переливались на ней кольца-круги коричневой шерсти. Даже в доме вождя, пожалуй, не было шкуры такого размера, прикинул Мененес. Прижал руку ко лбу, к сердцу и хлопнул в ладоши, собираясь говорить. Охотники, подталкивая друг друга, приклеились глазами к его лицу.
- Я вижу, Большой Охотник был добр. Отличная добыча, прекрасный зверь. И его женщина убита?
- Да, вождь, пусть будут милостивы к тебе боги. Мы оставили её под навесом и трех маленьких антилоп.
- Хорошо. А котята?
- Им вырыли новое логово. Другие кошки заберут их.
- Успеют ли?
- Они уже ходили рядом, за деревьями, - охотник ухмыльнулся, - а логово рыл Кайру, он быстро справился.
Вождь улыбнулся тоже, и охотники засмеялись. Маленький вертлявый Кайру с огромным клыком, болтавшемся на тощей груди, нахмурился было обиженно, но, посмотрев на вождя, залился смехом, подвизгивая и утирая выступившие слезы заскорузлой от глины рукой. Кайру был никудышным охотником, и его всегда отправляли рыть логовища для котят.
- И копальщики нужны, что бы вы без нашего Кайру, - сказал вождь.
Перестав улыбаться, глянул на Меру, стоявшего позади всех.
- Почему ты молчишь, Меру? О твоей добыче говорит другой охотник? Так болит рана?
Смешки смолкли. Никто не оглядывался, но мужчины в маленьких набедренных тайках, хмурясь, поводили плечами, будто не яркая Айна смотрела на них из огромных дыр в тучах, а ледяной ветер налетел.
- Ты молчишь?
- Моя рана уже не болит, - ответил Меру хрипло. И добавил: - Почти не болит. Я…
Он смолк. Вождь подождал ещё и махнул рукой охотникам:
- Я дарю вам все шкуры убитых сегодня зверей и по куску мяса от каждого зверя. Я, вождь Мененес, не возьму ничего от этой добычи. Только мясо для праздника отнесите женщинам, пусть разводят большие костры. Идите к жёнам. А когда Большая Матерь тронет подолом верхушку старой сосны, приходите и будем веселиться.
Дождался, когда охотники, загомонив, откланяются, произнося прощальные слова к богам, и повернулся уходить. Но посреди тех, кто расходился, таща за жерди убитого кота, поправляя на плече луки и колчаны со стрелами, Меру стоял неподвижно, и вождь задержался возле ступеней, ведущих ко входу в дом.
- Вождь, мне нужно говорить с тобой. Мои слова - только для тебя.
- Тогда зайди, - сказал Мененес, не оборачиваясь.
В комнате, освещённой колеблющимся светом щита, он снова сел на резное сиденье и упёр ладони в колени. Значит, Меру молчал не просто так. Ну что ж…
Воин показался в дверях, задержавшись для ритуала приветствия советникам. Зашёл и встал, не обращая внимания на непривычный свет. Правая рука его была согнута и прижата к груди, левой он поддерживал её под локоть.
- Я слушаю тебя, лучший охотник деревни.
- Пусть они уйдут, вождь, мне нужно говорить с тобой.
- Нечасто приносят мне такие важные слова. А если они не такие уж и важные?
- Вождь…
Мененес махнул толстой рукой, отпуская сыновей, стоящих у двери с копьями. Те вышли, кланяясь, и тут же из солнечного света послышались их веселые крики. Дети, совсем еще дети.
- Мы одни, охотник.
Меру молчал, глядел сквозь дрожащий свет на вождя и вдруг повалился плашмя, прямо на сломанную руку, стукнувшись головой о жердяной пол. Циновка смягчила удар, и Меру ударился сильнее. Пополз к вождю, скрипя зубами от боли в раненой руке. И, поднимая голову, кривя лицо, с которого сыпались кусочки глины, забормотал:
- Вождь, да будут дни твои долгими, как вода реки, помоги мне, вождь Мененес. Я совершил страшное сегодня. Когда мужчина-кот бросился на меня, я знал, что он несёт смерть, мою смерть.
- И что?
- И тогда я… Я - попросил…
Голова его снова упала, стукнувшись. Мененес смотрел сверху и думал: охотник сейчас похож на старую корягу из тех, что выносит на берег река. Дети украшают коряги перьями и играют, будто это страшилища. На реке во время игры он увидел свою Ладда-ху, когда та еще носила тайку на бедрах, а не затягивала поверх грудей. Но корягу можно выкинуть, забыв страх. Да и сама коряга никогда не сделает ничего. А вот люди…
- Встань, Меру. Встань, - вождь постарался, чтобы голос его звучал тепло.
А сам подумал о том, что сначала эта белая, хмурая, окружила мир на щите змеёй. И вот теперь Меру. Попросил…
- Ты хотел жить. Что сделано, то стало. И чего ты хочешь от меня?
Меру сидел на коленях, опустив голову. На вопрос поднял голову, и вождь вздрогнул от мольбы в глазах охотника.
- Я не хочу… Онна и Оннали, я не отдам их.
- Но ты попросил и должен заплатить.
- Я могу отдать все шкуры и дом!
- Ты знаешь, чем платят за жизнь. Все знают.