Глава 10
Онна и Кора
- Сколько раз тебе говорить, Оннали, не ходи одна в лес! - гибкий прут свистнул, и девочка завизжала, не успев увернуться. Вытерла кулаком слезу.
- Ему можно, а мне?
- Он мальчик!
- Он маленький совсем, а ходит в лес!
- Мальчики бегают вместе. И они - мальчики!
Онна снова подняла прут, опустила и бросила. Поманила дочь.
- Иди, не буду больше. Ну, кому сказала?
Та подошла, опустив голову. Искоса глянула на младшего брата. Он показывал ей прижатые кулаки, насмехаясь. Мать вытащила из спутанных волос дочери увядший цветок и стала чесать их деревянным гребнем. Гребень был один, и мать не разрешала его трогать, расчесывала детей старым, из рыбьего скелета, а тут вдруг сама. Оннали стояла смирно, поворачивала голову, чтоб мать не передумала. Забыв о пруте, жмурилась от удовольствия.
- Ты уже не маленькая, через три больших воды отдадим тебя замуж. И потому говорю тебе, Оннали, старшая дочь, не ходи одна в лес, большим девочкам нельзя.
- Так ягоды, мама! Осыплется всё, а потом дожди.
- Бери брата с собой. Если с девочками идет мужчина, ничего плохого не случится.
Оннали фыркнула:
- Тоже мне, мужчина… А если вдруг лесные кошки?
- Я их убью, всех, - сказал брат и потряс игрушечным луком. Оннали засмеялась, и Мерути насупился.
- А вы не ходите тропами лесных кошек, и всё будет хорошо, - мать завертела волосы девочки в пучок, закрепила обточенными длинными шипами. Воткнула голубой цветок речного вьюнка.
- Ты у меня красавица. Выберем тебе хорошего мужа, будешь большая, как мама, будет у тебя дом, коза, поросята и куры. Хочешь?
- Д-да, - с сомнением ответила Оннали. И спросила: - А сегодня можно за ягодами?
- С Мерути, можно. Принесёте, сделаю вам пирог.
Мать подтолкнула девочку к брату:
- Идите, и не ругайтесь в лесу, нельзя.
- А почему он!..
- Оннали!
- Хорошо…
Онна посмотрела вслед детям и подошла к корзине, спрятать гребень. Это Акут подарил, на свадьбу. Пришёл, когда уже Онну заперли в праздничном доме и до утра надо было петь грустные песни и плакать. А вместо того она проделала дыру в плетёной стенке и всю ночь с Акутом - в густом кустарнике, на мягких листьях вересника. Плакала, смеялась, почти и не говорили. Акут пришел совсем хмельной, и когда зацвикали первые птицы, Онна еле прогнала его. Заделала за собой щель в стене и лежала до солнца, пока не проснулись подружки - наряжать. А потом увели к мужу. До вечера на площади все танцевали, пили пиво и отту. Онна не выпускала из кулака деревянного гребня и всё искала глазами в толпе. Акут не пришёл. А она была такая красивая. Как вот теперь Оннали.
Перед свадьбой получит Оннали новое имя и будет жить взрослой. Если только не убежит снова одна в лес, в ту сторону, где появляются тропы. За что ей такая напасть с дочерью? Наверное, за пропащую любовь к мастеру Акуту.
Онна завернула гребень в вышитый цветными жилками платок и положила на самое дно, под другие безделушки.
И чем дальше, тем сильнее похожа Оннали не на отца своего, красавца охотника Меру, а на Акута. Как такое может быть: не любились они тогда, а только, обнявшись, плакали и шептались. Онна готова была, но Акут её жалел. Послушалась. А теперь Меру иногда смотрит на дочь долго-долго, а после на Онну. И пожимает плечами. Старухи рассказывают, что такое бывает, если была очень сильная любовь. Но редко бывает. Неужто, Онне - такое? И тогда ещё страшнее становится за дочь, похожую на мастера.
Она вышла во двор, прищурилась на яркий свет. Сломалась погода, уже каждый день должен крапать дождик, сперва маленький, а потом сильнее, и затем уж - надолго. Но в этом году Большая Мать светит и светит. Вон дыр сколько в тучах и видно, что к вечеру совсем их разгонит. Понятно, детям дома не усидеть, им столько потом скучать, вот и убегают в лес. Сама такая была. И брата не было, приходилось проситься с подругами, у кого есть братья. А раз убежала одна, так мать побила крепко. Давно уже Онна взрослая, и сегодня сама прутом отходила дочку, но как вспомнит мать, до сих пор бока чешутся.
Покрошила в корыто поросятам квашеной зелени, посыпала курам зерен. Села в тени ореха трепать шерсть.
…Как же она плакала тогда! И стыдно, потому что из-за плетня смотрели мальчишки, и больно. А мать заплакала сама, бросила верёвку и увела Онну в дом. Там усадила напротив, взяв за руки. Рассказала ей то, что приходится говорить всем матерям непослушных дочерей лесных племен.
- Есть тропы людей, есть тропы звериные, есть тропы, что промывают для себя большие дожди. А ещё есть тропы другие. Где бы ни начались, куда бы ни вели, приводят к пещерам у подножия скал-дедов. Идёшь по ней, как заколдованная, плачешь, просишься обратно в деревню, зовёшь охотников, но идёшь все дальше. Обратно девочки не возвращаются. И что там, в подземельях, где живут Владыки, женщинам знать нельзя. Но если рядом мужчина, пусть даже он маленький мальчик, тропа не забёрет, и только зверей надо бояться или ядовитой травы на болоте.
Руки Онны двигались мерно, работая, а лоб нахмурен и губы шевелились, повторяя слова матери. Второй раз убежала Оннали в лес без брата. Наверное, пора ей тоже рассказать. И ещё придумать, пострашнее, пусть боится.
- Онна, милая, ты всё на хозяйстве! - над плетнём показалась голова Коры - жидкие волосы убраны в несколько косичек, увиты цветами и бляшками из речных ракушек, - а я вот пришла попросить, может, у тебя осталось зерен белянника. А?
Кора забежала в просторный двор, оглядела рядок поросят у корыта, поцыкала на кур, лезущих под ноги. Придерживая худой рукой в браслетах подол ярко вышитого платья, запела сладко, стреляя глазами из-под набрякших век:
- Ах, милая, уж так всё у тебя чистенько, так богатенько, я всегда и говорю, посмотрите, как хранит Большая Мать нашу Онну и как ведёт по верным следам Большой Охотник смелого Меру. Такие милости - только правильным людям даются, а кто же у нас правильнее Онны? И хозяйка, и красавица, и верная жена…
Онна молча насыпала зёрен в подставленный мешочек. Кора, подержав его раскрытым, нехотя завязала. Поклонилась и пошла к калитке, шмыгая по сторонам глазами. Трещала:
- Когда жив был мой Сот, я тоже горя не знала и дом был загляденье, но вдове одной тяжко живется. Хорошо вот сыновья растут, как на подбор, смельчаки, красавцы.
Онна кивнула. Она прекрасно помнила, что муж Коры частенько был сильно пьян, бил жену. А сыновья, все трое, нахальны, ленивы и уже не раз их секли прутьями за воровство.
- Спасибо, соседка! Пусть Большая Мать заботится о тебе и твоих детках. А у меня и дело к тебе, серьёзное. Его, конечно, мужчины должны решать, но мой Сот давно уже ходит на охоту вместе с Большим Охотником, да будет им мяса и птицы вволю. А я с твоим мужем дела решать не могу, сама понимаешь, - Кора хихикнула, шелестя браслетами на тощих руках.
- Ты говори, соседка, а то у меня циновки на плетне, вдруг дождь.
- Красивая у тебя растет дочка, Онна. Вот скоро уже и грудь появится. И нужен ей будет муж, горячий, как твой Меру, чтоб в дожди не было им скучно в хижине. А у меня старший как раз в возраст входит…
- Нет. Ты свое зерно получила, иди, Кора. Никогда Оннали хозяйкой старшего Корути не будет.
Улыбка сползла с худого лица соседки.
- Ну, как знаешь. Ты у нас гордая. Правильная ты. Пусть всегда смотрит на тебя Большая Мать.
- Пусть смотрит на тебя Большая Мать, иди, соседка.
Кора, пройдя по дорожке, пнула ногой подвернувшуюся курицу и исчезла за калиткой, но тут же её голова показалась над плетнем:
- А что там за новости с нашим Акутом? Или ты не слышала?
Онна подняла голову от шерсти, разложенной на коленях:
- Нет. А что с ним?
- Я уж думала, ну кто знает, если не наша Онна. А, оказывается, и ты не знаешь.
- У меня и без него дел много, Кора, - пальцы Онны запутались в шерсти.
- Акут был у вождя, а до того нарисовал на дверях хижины око запрета. Уж не знаю, о чём они там говорили, но теперь на хижине Акута три знака из вороньего пера и один сегодня уже рассыпался.
- Значит, вождь дал мастеру работу. Что тут такого?
- Ничего, милая, ничего. Только ходила я по опушке, на поляну-то не пошла, сама понимаешь, кому хочется под заклятье лезть. Но с опушки слышно, не один он там. Женщина плачет, ой плачет! Но тебе разве дело до старого Акута, он давно из ума выжил, по лесу скачет, кору грызёт, пяткой бок чешет.
Кора закинула голову, засмеялась, тряся складками кожи на шее. А потом округлила глаза и зашептала, дёргая распустившуюся нитку на ожерелье:
- Это было, когда села на деревню большая туча. Вот все перепугались-то… А там - плачет, кричит. Я в кустах присела и аж глаза закрыла, а то вдруг злой туман с неба. Но уши-то не закроешь, так?
Онна вспомнила, как захолонуло у неё сердце, когда низкая туча стала валиться вниз, заметая серым деревья и плетни, а Оннали на крики не отзывалась. Мерути плакал в доме, боясь почерневших среди дня окон. Туча повисела, касаясь травы, и побледнела, растаяла на месте, лишь крупные капли заблестели на ветках. И дочка прибежала с заднего двора, глаза огромные, лицо бледное.
- Ну, я пойду, подруга, а то скоро вернётся твой Меру, а мне чужие мужья ни к чему.
- Иди, Кора.
Онна дождалась, когда трескотня соседки стихнет, и скинула с колен растрёпанную шерсть. Пошла в хижину, прихватив с плетня циновки, и свалила их посреди комнаты горой на чисто выметенный пол.
Глава 11
Ссора
Чайка летела, не шевеля крыльями, опирая длинные перья на воздух, покачивалась, наклоняя голову, подчиняясь ровному ветру, дующему в высоте. Где-то посреди неба, а может, с краю его, когда в чёрный зрачок вспыхнуло солнце, дёрнула головой и пролетела границу миров, почти не заметив. Да и не было нужды замечать, пока нагретый воздух поднимается от земли, чтоб держать крылья, пока ветер дует, помогая лететь, и стоит внизу огромное море со змеями текущих в него блестящих рек. Кончились степи, в которых можно было на лету выдернуть из рытвины жирного жука или подхватить сонную от осени мышь. Поднялась у берега моря тугая зелень деревьев. На макушках вызревали плоды, и чайка, дрожа крыльями, хватала крючковатым клювом серые ягодки лощинника, красные гроздья ягод с лиан, а то и птенца из высокого гнезда. А дальше - реки и море, рыба…Вода, на которой можно качаться, шевеля красными жесткими лапами.
Пролетела над круглыми крышами, крытыми речным тростником, глядя внимательно на дворы за тонкими отсюда сверху, бамбуковыми плетнями: там часто бывают корыта для толстых домашних зверей, и если хозяек поблизости нету, то можно поживиться. Сделала круг над песчаными берегами реки. Солнце грело, растаскивая тучи, и на песке поблёскивали выброшенные рыбы и ракушки. Но рядом деревня, а там всегда дети, которые могут прогнать камнем, и чайка, покружив, снова вильнула выше, полетела над лесом, туда, где проламывали его серые с рыжим скалы, громоздясь под самое небо. Над скалами не летелось, она это знала, старая чайка с остановившимся взглядом, в котором отражались бесчисленные миры, увиденные в полёте, но ветер в ту сторону всегда был мягок, и лес струил вверх живое тепло от гниющей травы и упавших деревьев. Надо просто раскинуть крылья и скользить над плетёнкой лесных троп, разглядывая лесных кошек, стада антилоп на лужайках, крикливых обезьянок на гибких ветвях, а потом, когда ветер потащит к скалам, резко свернуть, огибая их макушки. Там, далеко за ними - еще одно море, просторное, полное ленивой рыбы. И в самой середине его, если прибавить скорости и заклекотать, можно пробить ветер белой грудью и пролететь дальше, дальше, в другие моря, окруженные травами, пустырями, лесами и насыпанными кубиками городов. Каждый раз - разные.
- Смотри, Мерути, белая птица! - Оннали запрокинула голову, следя за светлой чертой среди туч.
- Она плохая. Не буду смотреть.
- Почему плохая? Смотри, как высоко летит, прямо к скалам-дедам.
Мерути насупился, решая, говорить ли сестре. Вытер испачканной рукой рот и запачкал щеки еще больше.
- Я на поляне видел, она ела мертвого волчонка. Подскочит и как наклюнет, будто собака злая. И голова у ней была красная вся.
- Собаки не клюются. А голова и у тебя красная вся, грязнуля.
Мерути снова размазал по щеке багровый сок и стал вытирать ладонь о тайку, наверченную на бёдра.
- Иди сюда, горе, не пачкай тайку, она новая у тебя, - Оннали намочила подол в розетке широких листьев мокрушника и стала оттирать брату щеки, - а зверей и мы едим, курочек и свиней. Отец приносит лесную птицу, и ты первый бежишь…
- Ты, Оннали, дура, потому что девчонка. Не поняла ничего. А волков люди не едят.
Мерути, надувшись, вырвался и отошёл, сел под куст на краю тропки. Оннали расправила подол, села рядом, поставила корзинку с красными ягодами.
- Я поняла. Только ты же пойми, она птица, а мы люди. Вот она и ест другое, своё. Но всё равно красивая, да? На тебе лепёшку.
- Она чужая, - проговорил мальчик с набитым ртом.
- Почему?
- Нипочему. Я тогда на поляне в кусте сидел, в засаде. Она близко была. Голову наклонила и посмотрела. У ней глаза страшные.
- Ну и ладно. Поел? Пойдём дальше?
Мерути сломал веточку и стал обрывать с неё листики. Сразу запахло мёдом.
- Пойдём. Только… Я думаю, потому она к скалам и летает. Ей можно там.
- Выдумал ты все! Давай сюда крошки!
Оннали протянула руку, и мальчик высыпал на ладонь обкусанные краешки лепешки. Сестра разложила остатки еды неровным кружком на тропе. Закрыла лицо ладошками и посмотрела сквозь щели в сомкнутых пальцах на яркое солнце, торчащее в просвете тяжелых туч:
- Спасибо тебе, Большая Мать, пусть едят твои звери и растут твои травы до сытого живота, до высокого листа.
- До сытого живота, до высокого листа, - повторил брат, и оба поклонились, прижав руку к сердцу.
Дальше шли молча. Мерути думал, морщил лоб, Оннали посматривала на него сбоку. Потом спросила:
- А что вам про скалы рассказывали?
- Женщинам нельзя, - Мерути топал ногами, вдавливал пятки, чтоб следы оставались поглубже.
- Фу! Я ведь не женщина. Ну, ещё. Расскажи, а?
- Ты женщина, сама хвасталась. Только недоделанная. Нельзя.
- Ты сам недоделанный! Коротышка, нос твой не выше козельчиков в траве.
- Дура!
Оннали нахмурилась и пошла на брата, прижав к боку неудобную корзинку. Мерути оглянулся на узкий проход в зарослях, но остался стоять, глядя исподлобья на сестру отчаянными глазами. Выставил вперед босую ногу и сжал кулаки. Но сестра драться не стала. Остановилась и улыбнулась.
- Мерути… Ты сын отца моего Меру, будущий охотник нашей семьи. Когда отец состарится, тебе защищать семью. Ты будешь сильным. А смелый ты уже сейчас.
Мальчик смотрел недоверчиво. В голосе сестры тёк лесной мёд.
- Я горжусь тем, что мой брат - ты. Расскажи, хоть немножко. Видел, меня мать побила сегодня? А если бы я знала, то не убежала на тропу. Ну, прошу тебя! Ты ведь не хочешь, чтоб я убежала насовсем?
- Иногда хочу. Ты у меня забрала тележку. Я делал-делал…
- Ох, Мерути! Хочешь, я сделаю тебе другую?
- Две тележки.
- Ну две.
Мерути заулыбался. Опустил кулаки, и они пошли по тропе дальше. Солнце буравило спины горячим взглядом, с мокрой тропы поднимался струйками пар.
- Учитель Тику нас два раза собирал. Говорил так. Под скалами есть город. Такой же, как лесной мёртвый, только живой. Там много всего - луки, стрелы, что сами находятся, прирученный свет из гнилых коряг, волшебная вода ещё есть, которая лечит. И - ножи. Разные. И ещё там красиво, там не бывает дождей, и глаз Большой Матери не смотрит туда.
Увидел, как широко раскрылись глаза сестры и добавил с нажимом:
- И Большой Охотник не может войти в тот город.
- Ох… А кто там живёт?
- Кто-нибудь живёт.
- А почему нельзя туда?
- Просто.
- Мерути! - Оннали остановилась и топнула. Ягоды из наклонённой корзинки посыпались на рыжую глину.
- Нас всего два раза собирали. Тику обещал, во время дождей расскажет ещё.
Оннали присела на корточки и подобрала рассыпанные ягоды. Повесила корзинку на локоть. Поднявшись, сказала:
- Враки это всё. Ничего там нету. Только дырки в скалах, чёрные. И змей много ползает вокруг.
- Ничего не враки! А ты откуда знаешь, про дырки? И про змей?
- Ниоткуда. Белая птица на кончике крыла принесла и мне в голову сбросила.
- Ты мне еще тележки должна.
- За враньё?
- Ты обещала!
- А ты не рассказал ничего! Наверное, когда учитель рассказывал, ты спал! Козявка мелкая!
Мерути покраснел, задышал тяжело и пнул корзинку снизу босой ногой. Так, что и сам упал, пачкаясь в мокрой глине и оскальзываясь руками. Оннали заплакала и кинулась на брата. Растоптанные ягоды оставляли на глине кровавые пятна. Мерути извиваясь, отполз к кустам, схватился за ветки и, вскочив, проломился через куст в лес. Сестра кинулась за ним, вскрикивая, когда прутья царапали кожу.
На тропинке среди красных пятен валялась погнутая корзинка и висел на обломанной ветке цветок голубого вьюнка.
…Большая антилопа насторожила уши на далекий крик. Повернула голову и исчезла в просвеченных жёлтым солнцем зарослях, мелькая чёрными полосами на боках.
- Мерути! Ме-ру-ти! Заблудишься, дурак!
Оннали топнула ногой и остановилась, тяжело дыша. Дрожащими руками стала поправлять растрёпанные волосы, закрутила в хвост и затянула жилкой снятого с руки браслета. На виске кожа болела - когда лезла через кусты, ветки вцепились в волосы и чуть не вырвали прядь. Под глазом наливалась и саднила царапина.
- Ну и иди, глупый лесной детёныш, а я заберу корзинку и домой. Все ягоды рассыпал, поросёнок, на вертел тебя и съесть, чтоб не путался под ногами.
Шепча злое, девочка повернулась и пошла обратно, разводя руками лезущие в глаза ветки. Низко пролетел лесной голубь, махнув ветром с серых крыльев, напугал.
Тропы не было. Вот, кажется, отсюда прибежали, даже трава на крошечной лужайке примята их ногами, но за ней, за густыми зарослями кустарника, снова высокие стволы, толстые змеи лиан и шкуры кустарников с серёжками чёрных ядовитых ягод. Свет уходил, над головой в просветах крон громоздились низкие тучи, из которых срывался дождь. Лес шелестел, подставляя тяжёлым каплям листья.
Оннали поёжилась. После мокрого солнечного тепла капли казались холодными, как речные рыбешки. Зудели комары, и на сером свету было видно, как танцуют белесыми точками водяные мушки. Девочка знала: ушли они недалеко. Если пройти, не сворачивая, время маленького разговора, то можно услышать собачий лай из деревни, а там уж идти на него. Но в какую сторону идти, понять не могла.
- Большая Мать светила в спину, - прошептала Оннали и повернулась туда, где, кажется, спряталось солнце, - пусть теперь глядит мне в лицо.