Затем, подняв голову, бросила взгляд на окна второго этажа, увидев сквозь приоткрытую занавеску злорадное выражение Изольды Карловны. Та смотрела на нее с улыбкой и презрением, а нос ее свисал до самого подоконника, и во рту у Леи появилась неприятная горечь. Она с ужасом вспомнила сегодняшний день. Ей отчаянно захотелось заплакать, разреветься на всю улицу. Но сдержалась. Все только начиналось, и нужно было держать себя в руках. Девушка неожиданно показала ей язык и гордо стремительно удалилась. А спина ее долго еще чувствовала на себе этот взгляд.
– Забыла спросить – зачем он ей помог? – мелькнуло в голове. – Зачем этот ленивец покинул свою комнату и вышел в город? Впервые за сто лет! И еще – неужели его никогда не интересовали женщины?!
Но спросить было некого. Его большая фигура давно скрылась за закрытыми дверьми странного особняка, со странными комнатами, где сидели странные люди-нелюди и чего-то от нее хотели. Бега продолжались. Рыжая бестия-лошадь бежала свою дистанцию. Куда бежала? Зачем?…
Часть 2
10
Прошло несколько дней, сотни часов, миллионы секунд, мгновений, каждое из которых отдавалось в ее сознании призрачным шепотом чужих людей. Ей уже не нужно было их видеть, достаточно было знать, что они рядом. Лежа в постели, она читала их мысли по шагам за закрытым окошком, по занавескам на окнах, по огонькам из квартир домов. Эти дома разговаривали с нею, делясь историями жильцов. Стоило выйти на улицу – город начинал ей шептать свои волнения, проблемы, рассказывать новости. Каждая улица была нескончаемым рассказом о себе и людях, живших здесь уже сотни лет. Только одного она не знала – будущего. Ее сознание не могло проникнуть в эту тайну. Оно было скрыто от нее за завесой времени, преодолеть которую ей было не дано, только прожить. Прожить испытательный срок, который, казалось, не имел конца. Сейчас голова ее, как огромный компьютер, была начинена информацией обо всех людях, живущих рядом. Это был гигантский банк данных. Только поделиться этим ей было не с кем, и избавиться тоже. А еще странное условие висело над ней. Она не понимала, чего от нее хотят. И зачем ее спасли, зачем нужна кому-то – тоже не понимала. Помнила только одно – "срок – без срока". Временами казалось, что нырнула под воду и теперь должна была задержать дыхание и не дышать целую вечность. А что потом?…
Так прошли несколько дней ее странной и такой необычной жизни. Или не жизни вовсе. А она снова и снова думала и мучилась, пытаясь себя понять:
– Почему эти люди не дают ей покоя? Почему они мучают ее? Сбежать? Куда? Находиться в четырех стенах невыносимо. Это то же, что терпеть непрерывную боль. Попытаться от нее избавиться? Но чем больше делаешь это, тем становится больнее. И невозможно закрыть уши и не слышать никого. Значит просто нужно найти тот предел. Интересно, где он, и есть ли он вообще? А если его нет, и этот навязчивый гул преследует и настигает, и не дает заснуть, мешает думать, не позволяет остановиться, оглядеться. Все становилось невыносимым. Хотелось выть, мычать, рвать на себе волосы, только бы не слышать никого. Она очень устала.
И однажды вспомнила о напитке, который ей налил бомжик Фимка. А еще вспомнила, как на какое-то время он притупил ее чувства, заглушил, помог, дал отдохнуть от этого наваждения. И сейчас ей требовалась передышка. Она стремительно оделась, взяла сумочку и нырнула в этот город, как в прорубь, стараясь никого не замечать…
– Коньяк! – бросила она официанту, который внимательно рассматривал эту необычную женщину. С ней явно что-то происходило, была она чем-то взволнована и вела себя странно.
– Какой коньяк? – вежливо спросил он, показав карту вин и прочих напитков. Она нервно изучила названия и вдруг задала вопрос:
– А какой коньяк пил Наполеон?
Тот уставился на нее так, словно перед ним была сумасшедшая или просто, Жозефина. Придя в себя, произнес:
– Наполеон.
– Да-да, Наполеон! Так какой он пил коньяк?
– "Наполеон" и пил,… я так думаю, – неуверенно ответил он.
– Несите.
– Что выберете из закуски?
– Несите ваш "Наполеон"! – перебила она его. Когда он поставил перед ней бокал, она, не задумываясь, опрокинула его, поморщилась и вдруг произнесла:
– Какая гадость.
– Простите!? – не понял официант.
– Какого года ваш "Наполеон"?
– Ну, как же, пятилетней выдержки. Самый…
– А постарее ничего нет?
Тот задумался, посмотрев в карту вин:
– Есть 12-летний. Только он стоит…
– Двухсотлетний… Мне нужен коньяк, которому 200 лет! – чем совершенно огорошила официанта.
– Конечно, гадость! – внезапно услышали они голос какого-то человека. Тот стоял неподалеку и улыбался. Одежда его была потрепанная, залатанная и кое-где откровенно просвечивала дырами. А из правого ботинка, через отверстие торчал голый большой палец. Голый, потому что, по-видимому, носки он не носил.
– И не мог Наполеон пить коньяк "Наполеон", – продолжил он. – Вы должны знать это, молодой человек, а еще должны знать, что император пил Корвуазье. Официант выпучил глаза, а человек тем временем достал из-за пазухи бутылку и поставил на стол.
– Штопор неси! – нагло произнес он.
– У нас нельзя со своими напитками, – пробормотал тот.
– Сколько стоит твой "Наполеон"? – с пониманием поинтересовался тот.
– Две… три… семь тысяч.
– Держи, – и он протянул ему две смятые, жеваные купюры достоинством 5 тысяч. – Сдачи не надо! И считай, что эту бутылку принес нам ты. А свою бурду оставь себе. Понял?
– Понял…
– Штопор неси, – повторил он.
– Вы хотите открывать коньяк… штопором?
Тот смерил его презрительным взглядом и произнес:
– Двести лет назад, юноша, не было никаких винтов, только пробка. Настоящая пробка!
– Коньяк Карвуазье! – с любовью повторил он, когда официант удалился. Это был ни кто иной, как Фимка. Бомжик Фимка.
– А-а-а! Пришел меня спаивать! – махнула она рукой, все еще ощущая во рту неприятный привкус.
– Деньги откуда? У своего олигарха стащил?
– Запомни первое, – уверенно произнес тот, не обращая внимание на ее реплику. – В ресторанах, а особенно таких, нужно заказывать коньяк только бутылками, но не бокалами. И непременно просить, чтобы открывали ее при тебе. Мне не нужно, чтобы ты отправилась на тот свет раньше времени. Ну что, не отравилась?
Лея уже понемногу отходила от выпитого суррогата. Фимка открыл штопором, который успел поднести официант, бутылку, трепетно поставил ее на стол, уставился на нее и гордо произнес:
– Корвуазье! 1811 год. Запомни второе! Тогда еще коньяка Наполеона не было и быть не могло! Это потом, когда Император распробовал напиток и назвали эту марку в его честь…
– Наливай! – в нетерпении перебила его она. Потом схватила бокал и залпом его опорожнила до самого дна.
– Ну, кто так пьет? Нет, ну вы только посмотрите на нее, коньяк 200-летней выдержки, а пьет, как бормотуху в подворотне. Ну и замашки у вас, девушка! Где вы этому научились? Нужно погреть бокал в руках, понюхать, ощутить аромат, цвет… Запомни третье! Все нужно делать красиво, даже спиваться!
Но она уже его не слышала. В мозгах появилась долгожданная тишина, которой в этот момент она и наслаждалась. Абсолютная тишина! Коньяк ей помог!
После продолжительной паузы очнулась и услышала голос Фимки:
– Урок окончен. По маленькой?
– Наливай! – вяло махнула она рукой. Взяв бокал, подняла его к глазам и, прищурившись, сквозь него посмотрела на Фимку.
– Ты решил меня споить одной бутылкой?
Тот засмеялся.
– Почему же одной? У нас масса этого добра. В соседней комнатке, милая девушка, находится, не кто иной, как любитель Корвуазье. Тот самый его почитатель со всеми регалиями и званиями. Ему и поставляют этот замечательный коньяк. А он не жаден. Позабыл о своем величии и балует нас.
– Тоже завис? – удивилась она, – прошло уже две сотни лет.
– Да, дорогая. И надолго. А как ты думаешь? До рекорда Палыча ему, конечно, далековато, но, все равно долго еще придется ходить с могилки на могилку. Сама понимаешь – войну прощают солдатам, но не Императорам.
– Понимаю, понимаю, – произнесла она и снова выпила. – У вас там прямо цветник,… вернее, рассадник, – и взглянула на Фимку.
– И как ты докатился до такой жизни? – сурово спросила она, в упор на него уставившись. – На себя посмотри. Не стыдно на тот свет являться в таком виде? Как на помойку!
От таких слов он поперхнулся, но промолчал и снова налил ей бокал. Она незамедлительно выпила, продолжая сверлить его глазами. А он смотрел на нее с интересом, о чем-то думая.
– Теперь себе! – засмеялась она. Коньяк придавал ей силы и невероятное веселье.
– Можешь не предлагать, бесполезно, – улыбнулся он. А она продолжала:
– И как же ты собираешься избавиться от своей проблемы?
– Очень просто, – ответил тот, подливая в бокал и внимательно наблюдая, как она пригубила. Только теперь Лея заметила, как по его лицу пробежала тень, лоб сморщился в морщинах, глаза прищурились. Словно это он пил коньяк, а не она.
– Вот так, наливаю кому-нибудь и смотрю, как тот делает это. Осталось еще полторы тысячи бутылок.
Лея снова отпила и по лицу Фимки поняла, чего это наблюдение ему стоило. Он помнил вкус этого пойла, он ощущал его аромат, крепость. В этот момент в горле у Фимки горел неугасимый огонь выпитого когда-то давно, и сейчас его мутило уже не от самого коньяка, но от его отсутствия. Это была настоящая ломка.
– Память, странная штука, – очнулся Фимка после очередного ее глотка. – Она не дает покоя. Гложет!
Девушка снова отпила, а Фимка громко крякнул, затряс головой и махнул рукой, сжатой в кулак: – Хорошо! Нет! Ну, хорошо же пошла, зараза!
Она чуть не подавилась от такой реакции, но ей стало весело и интересно. Это была какая-то незнакомая терапия. В какой-то момент ощутила себя садисткой, которая пила воду, а рядом находился человек, умирающий от жажды. Она отставила бокал и уставилась на него.
– Ты мне скажи! Как здоровый, взрослый, умный мужчина мог утопить себя в бочке с водкой? – воскликнула она. – Как можно было превратить себя в такое ничтожество? Мужик ты или кто?
По его лицу пробежала гримаса удивления, недоумения, а потом обиды. Он уставился на нее и хотел, было, ответить. Потом, отражаясь в ее больших глазах, увидел себя, словно в зеркале и проворчал:
– Не всегда я был таким.
Теперь в его взгляде застыли отчаяние и боль.
– Прости, – прошептала она. Но он отвернулся, и мышцы на его лице напряглись. Она даже заметила, как капля пробежала по его щеке.
– Ну, пожалуйста, извини меня, – повторила она. – Я не хотела… Я пьяна… Хочешь, я выпью всю эту чертову бутылку?… Или разобью ее? А хочешь, я куплю тебе новые ботинки? Или носки? Давай тебя прилично оденем. А ну-ка быстренько вставай, – уже завелась Лея, – давай, давай, пойдем отсюда, – и потащила его за рукав к выходу. Фимка почти не сопротивлялся. Он был ниже ее ростом, и со стороны могло показаться, что взрослая дочь ведет за руку своего подвыпившего папашу. Лея мгновенно протрезвела, а он безвольно плелся следом за ней.
Они долго выбирали одежду. Лея зачем-то таскала с собой большую сумму из нерастраченных денег Оксаны, и сейчас привела его в дорогой магазин. Продавцы смотрели на эту парочку с удивлением, но этим двоим было на них наплевать. Через час Фимка выглядел, как добропорядочный господин в пиджаке и галстуке. Рубашка в полоску стройнила его полноватую фигуру, в манжетах сверкали дорогие запонки, а на ногах изящно сидели лайковые ботиночки, под которыми были, естественно, самые дорогие носки.
– Смотри! – воскликнула она, подведя его к зеркальной витрине магазина. Он замер в оцепенении, в упор разглядывая незнакомого мужчину в ее отражении. Он не верил своим глазам и как-то замялся:
– А можно…
– Можно…
Она достала из сумки бутылку с остатками коньяка, который прихватила из ресторана и протянула ему.
– Это?
– Нет! Нет! – в ужасе воскликнул он. – А… у тебя деньги еще остались? – вдруг каким-то детским голосом задал он свой вопрос. – Я малость поиздержался.
– Конечно! – воскликнула она. – Конечно, есть.
– А можно… мороженого?
– Мороженого? – переспросила она.
– Да! Купи мне, пожалуйста, мороженое. Здесь есть маленькое заведение. Осталось еще с давних времен. Меня мама иногда водила туда в детстве. А потом я сына приводил туда. Мы можем пойти в кафе-мороженое?
– Ну, конечно, – ответила она. – Пойдем, пойдем, мой хороший. Будет тебе мороженое. Будет, все будет…
– Знаешь, я был когда-то актером и играл в театре. У меня даже были две эпизодические роли в кино.
Фимка развалился в удобном кресле, перед ним стояла вазочка с остатками шоколадного мороженого и бокал с настоящим Лимонадом, а не какой-то заморской бурдой. Так он захотел сам.
– Хочу Лимонад! – капризно заявил он официанту, как только им протянули меню. А теперь он вспоминал:
– У нас был замечательный театр. Все были молоды. Все были влюблены и талантливы. Мы выходили на сцену и играли, мы жили на этой сцене. И казалось, что конца этому не будет никогда. Ведь играют же некоторые актеры до самой старости, а некоторые театры живут целые столетия. Но наступили 90-е. Наш главный режиссер, он же директор, сориентировался, так сказать, почувствовал время, новую волну и продал театр. Вернее, его здание. А нас выкинул на улицу. Сейчас там ресторан, он находится там и поныне. На месте партера пьют водку и жрут, а на сцене (ее почти не изменили, только немного уменьшили) танцуют голые девки и показывают стриптиз. Вроде бы все хорошо – и здание живо, и приходят люди-зрители, только театра больше нет.
Он взял ложечку и собрал со дна остатки мороженого. Лея хотела подозвать официанта, но он жестом ее остановил.
– Потом скитался по разным театрам. По городам и весям, но там происходило все то же. Люди делали деньги. Театр со своей вешалкой оказался на помойке времени. Работал на стройке, торговал тряпьем, собирал металлолом, пустые бутылки, потом… Черт его знает, что я делал потом. Да и наши ребята из театра жили так же,… те, кто не уехал отсюда. А кто заработал деньги – тот кем-то стал. Кем-то? Да никем! Никем не стал. На кой черт им эти деньги, когда раньше они были актерами, играли в театре. В театре!!! Никем. Пустой остаток жизни. Только теперь это осознаешь…
Он долго молча глядел в пустоту. Потом продолжил:
– Водка, это такая штука, дорогая, которая помогает забыть. Сама понимаешь, – кивнул на бутылку, торчащую из ее пакета. – Водка – она спасает. Надолго или навсегда – пока живешь. Потом от меня ушла жена и забрала сына. Я оставил им квартиру и стал жить у мамы. Виделись мы редко. И правильно делали. Зато какими глазами он потом смотрел на могильную фотографию своего отца. Сын помнил того отца, который когда-то выходил на сцену и творил. Он был маленьким, но все запомнил! А водка, она помогала долгие годы не вспоминать и проданный театр, и сцену, и самого себя… Мама умерла, и я остался совсем один.
Потом Фимка долго молчал, глядя в пустоту. Вдруг его глаза загорелись:
– Но я не сдался! Я начал писать стихи! И какие стихи! Правда, они были никому не нужны, но главное, что я научился это делать! А потом… Произошла странная вещь. Иногда после выпитой рюмки являлись удивительные рифмы и образы. Словно ты достаешь их не из-за пазухи, и не вылавливаешь со дна бокала, а из далекого-далекого места, с другой планеты. Стоит протянуть руку – ты за мгновение преодолеваешь этот космический путь и прикасаешься к самому сокровенному. Это был какой-то открытый канал, связь с космосом, с далекой галактикой, с тайниками, где хранились все знания и умения человечества. Если ты художник, твоей рукой начинает овладевать неведомая сила, если композитор – неземная музыка, нота за нотой капает на клавиатуру с небес, а ты подбираешь, подхватываешь, материализуешь ее, становишься сверхпроводником!.. Ты знаешь, в чем гений Моцарта или Пушкина? Этих колоссов, которые до сих пор будоражат умы людей? Да эти ребята просто списывали! Нагло списывали! Они проторили дорожку к тому волшебному ручейку и пили из него, наливая в свои бокалы. Уже захлебывались и снова пили! Ты знаешь, что Моцарт писал без черновиков. Только начисто! В этом и был его великий гений – протянуть руку и достать. Просто нужно найти туда путь. Все просто. И я тоже на какое-то время приложился к источнику, стоя у того ручья. Это было незабываемое время! Слово за словом рождались вереницы, сплетенные поэзией, образов, видений, полных смысла и жизни. То был восторг. За это можно было отдать все… Но однажды дверца закрылась. Сколько я ни ломился, сколько ни пил, не молился, снова пил – путь туда был закрыт… Перепил. Нельзя на пьяную голову создавать великое, вечное. За все нужно платить! А назад пути уже не было – только вперед. Поэтому снова пил…
Потом влюбился. Она нашла меня в каком-то кабаке и безоглядно пошла за мной. Была лет на тридцать моложе. Вместе мы прожили несколько месяцев. Все это время я любил ее, а она мне все наливала и наливала, я и не возражал. А когда после очередного возлияния отписал ей квартиру, сразу же оказался на помойке. Девушка оказалась непростой. Такой у нее был бизнес. И до сих пор она продолжает спаивать влюбленных дураков. Такая работа. Ничего личного – бизнес. Просто бизнес. Два года я просидел на улице, а потом эта комната. Все!
Он устал. Он сидел, молчал и смотрел куда-то вдаль.
– Жалко одного. Последние стихи так и застряли у меня в глотке. Так их и не дописал. Все эти бутылки, которые мне еще искупать, ничто по-сравнению с этими строками. А канал для меня закрыт и по сей день…
Лея потянулась к пакету и достала бутылку. Открыла ее и прямо из горлышка отпила. Коньяк больно обжег горло, но стало легче. Фимка сморщился и крякнул. Неожиданно резко произнес:
– Завязывай с этим.
Сейчас он не был похож на того папочку, которого совсем недавно она вела из ресторана, и на разодетого франта, который щеголял обновками, и на лакомку, поедающего мороженое. Глаза его горели, он серьезно, даже гневно, смотрел на нее.
– Что? – не поняла она. – А как же ваше пари?
– Завязывай, говорю, – зло повторил он. – А пари? Все это только игра. Сам разберусь – без тебя, – помолчал немного и добавил:
– Ты мне в дочери годишься… И еще… Спасибо тебе.
– За что? – удивилась она.
– За все… Умеешь ты слушать.
Потом он заметил на себе ее трогательный, нежный, полный участия и сострадания взгляд, улыбнулся и весело произнес:
– А хочешь посмотреть еще на одного страдальца?
Он больше не мог видеть, как его жалеют. Он сказал то, что никому раньше не говорил. Но теперь, выплеснув все это на несчастную девушку, весело смотрел, пытаясь отвлечь ее от своей непростой истории.
– Пошли, теперь я тебя гуляю! – воскликнул он. – Любишь ночью бродить по кладбищу? – и добавил с улыбкой: – Ведьма ты, наша! Будет весело – обещаю!