- Меня зовут Эстелла Дюбуа. Я потеряла свою сестру, Шарлотту.
О, нет, эта часть одинаковая всегда. Такие бесконечно разные и очень похожие дома мертвецов, их скорбящие близкие - тут никогда ничего не меняется.
- Сколько времени прошло?
- Три месяца.
Я оглядываю ее светлое платье, говорю:
- Вы не носите траур.
- Траур носят по тем, кого потеряли. Я не считаю, что потеряла ее.
- Понимаю. От чего она умерла?
- Слабое сердце. Это случилось здесь, в доме.
- Она все еще беспокоит вас?
Мисс Дюбуа облизывает тонкие губы, будто бы "беспокоит" не совсем то слово, а какое - совсем то, она не знает. Наконец, мисс Дюбуа неторопливо отвечает:
- Она плачет по ночам. А вот что я нашла вчера под своей кроватью.
Она идет к древнему комоду красного дерева, открывает один из ящиков и берет из него фотографию, старую-старую. Возвращаясь, и протягивая ее мне, мисс Дюбуа говорит:
- Мне очень больно это видеть.
На фотографии, пожелтевшей почти до состояния охры, стоят две девочки лет двенадцати, и у них одинаковое все: одинаковые платья, одинаковые темные, тяжелые косы, одинаковые лица. Одна из девочек обведена красной ручкой, линия неестественно яркая на такой старой фотографии. С обратной стороны этой же красной ручкой, прерывистым, неровным, будто от боли почерком, написано "шлюха".
- Интересно, - говорю я без тени смущения. - Вы не думаете, что это может быть чья-то шутка?
- Я живу одна.
- Соседки-кошатницы?
- Не бывают в моей спальне.
Я рассматриваю почерк. Вообще-то, если дело правда в Шарлотте, то мисс Эстелла Дюбуа все это написала собственноручно, просто не помнит ни секунды. Между идентичными близнецами существует особый род связи, и если один умирает раньше другого, то граница между мертвым и живым остается настолько прозрачной, что мертвый близнец при сильном желании, может использовать тело живого для несложных манипуляций.
Шутка заключается в том, что близнецы не разлучаются даже после смерти, оставаясь единым целым. Мертвый не может уйти глубоко в мир мертвых, оставаясь на грани миров, а живой не может уйти далеко от этой грани, становясь чувствительным к потустороннему миру. Получается как бы так: две одинаковые девочки, а между ними тонкое стекло, которое ничем не пробьешь, и они прильнули к нему с обоих сторон, но коснуться друг друга не могут, как бы ни старались.
Я хочу сказать мисс Дюбуа, что мог бы загнать мертвую близняшку дальше, глубже в мир мертвых, но тогда появится ненулевая вероятность, что скоро мисс Дюбуа сама отправится за сестрой. Именно тогда мисс Дюбуа говорит мне:
- Вы не представляете, как тяжело слышать, что она так горько плачет. Я думаю: разве я перед ней в чем-то виновата? Мне только это нужно знать. Если я заслуживаю, я готова жить с этим, слушать этот плач. Мне нужно, чтобы вы с ней поговорили.
В голосе у мисс Дюбуа много-много боли, но глаза абсолютно сухие. Еще бы, ведь плакать недостойно. Только поговорить, значит.
- Мне нужно знать, за что она на меня злится. Я почти не могу спать из-за этого плача, а теперь еще и фотография. Пожалуйста, спросите ее. Вы могли бы?
Я откусываю пряное кокосовое печенье, некоторое время сосредоточенно наслаждаюсь его вкусом, а потом говорю:
- Я могу на пару часов занять комнату, где она жила?
- И умерла.
- Еще лучше. Так я могу?
- Разумеется. Вам что-нибудь понадобится?
- Только фотография, - отвечаю я. - И печенье. Правда очень вкусное. Спасибо.
Я, в конце концов, потомок голодающих ирландцев, во мне нет ничего аристократического.
Комната Шарлотты, просторная и светлая, до сих пор напоминает о временах, когда по улицам ездили не машины, а повозки, запряженные лошадьми. Кажется, выглянешь через ее окно, и увидишь пейзаж из немого кино. Солнце пробивается сквозь бледно-розовые занавески, падает на большое резное зеркало у туалетного столика. Простыни пахнут свежестью, а на тумбочке стоит полный стакан воды. Не скажешь, что Шарлотта Дюбуа оставила этот лучший из миров три месяца назад.
Я достаю из кармана кусок мела, черчу на деревянном полу знак бесконечности, а дальше от него, орнамент, напоминающий сведущим о вуду и папе Легбе. Я экспериментирую с обрядами разных народов и культур, чтобы найти свой, индивидуальный, удобный только мне стиль. Вокруг кровати разрастаются рисунки, а на полу у изголовья, я рисую дверь с замочной скважиной в виде сердца. Закончив, я откладываю мел, залезаю на кровать и достаю из кармана лезвие. Проколов себе палец, свешиваюсь вниз и оставляю кровяную точку ровно в центре сердца, скважины, замка.
Потом я долго и педантично счищаю краску с фотографии на месте лица Шарлотты, смазываю остатки крови на образовавшееся белое пятно, и ложусь на спину. Кровать такая мягкая, что мне кажется, будто я в ней тону. Закрыв глаза, я чувствую, как ветер пробивается сквозь распахнутые ставни, я слышу, как поют за окном птицы.
Я засыпаю.
Открыв глаза, я вижу перед собой ту же комнату, но солнечные лучи больше не пронзают бледно-розовые занавески, потому что больше нет никакого солнца. Темнота здесь такая абсолютная и страшная, что поглощает любой свет. В церкви такую темноту обычно называют смертной тенью, и видеть сквозь нее хоть что-нибудь могут только мертвые. Или медиумы, вроде меня, которые суть тоже - мертвые, по крайней мере были мертвыми хотя бы минуту. Один из секретов, которые безуспешно пытаются постигнуть разного рода ученые - сон. Сон, это маленькая смерть, а темнота, в которую мы проваливаемся, это и есть та самая смертная тень, к которой не приспособлены глаза живого человека. Сны, это только отголоски ночных путешествий в мир мертвых, которые совершает каждый из нас.
Медиумы видят сны почти каждый раз, как только засыпают. И в этих снах они видят не только обрывки и отголоски мира мертвых, они видят его целиком. Они приспособлены к жизни в мире мертвых, а потому могут контролировать в нем свое тело, хотя лучше сказать, конечно, свою душу.
Я поднимаюсь с кровати, и вижу, как то, что я нарисовал мелом, каждая линия, горит белым, ярким светом. Сон, это область сакрального, все, что есть священного, любой обряд, в который веришь, обретает здесь настоящую, реальную силу. Все под ногами горит белым светом, не разгоняющим тьму, но ярким и почти красивым в этой своей яркости, и только сердце, которое я отметил кровью, горит рубиново-алым. Мой аварийный выход в случае, если не хватит сил на обычное пересечение границы между мирами.
Половицы поскрипывают у меня под ногами, от недостатка света, невозможности видеть, будто бы днем, слух мой воспринимает каждый звук ярче. С фотографий двух одинаковых девочек, одинаковых женщин, одинаковых бабушек соскоблены все лица, и на каждой выведено пронзительно красным "Стелла и Лотти - лучшие друзья навсегда". Немного не согласуется с эпитетом "шлюха" для любимой сестрички, а может дело в том, что у меня просто нет сиблингов. Я выглядываю в окно, и вижу тот самый пейзаж начала века из немого кино, но будто бы не совсем готовый. Как если бы его создавали из воспоминаний человека, который уже мало что помнит. Повозки без кучеров, сепия повсюду, будто смотришь старую фотографию, темнота, скрывающая высокие шпили больше не существующих, а может быть и никогда не существовавших зданий.
Любой мертвый привязан к определенной части мира мертвых, будь то дом или школа, место работы или любимый бар. На кладбищах мертвых практически нет, они обосновываются в тех местах, которые много значили для них при жизни. И воссоздают их заново, используя воображение или память. Мир мертвых, это пластилин, темнота, из которой можно слепить что угодно, чтобы сделать свою жизнь в ней хоть чуточку более сносной.
Мертвые сами создают свой мир.
Довольно долго я хожу по комнатам, дом большой и пустой. Три месяца, это не совсем достаточно для того, чтобы его обжить. Первые пару лет, призрак пытается вспомнить, кем он был, что любил и ненавидел. Вот лет через пятьдесят, этот дом превратится в целый мир, за каждой дверью можно будет найти воспоминание, кошмар или мечту. Пока все здесь больше напоминает едва начатый переезд. Прохаживаясь по второму этажу, я все-таки слышу далекий, безутешный плач. Плачет совсем не бабуля, ничего скрипучего и хриплого в голосе нет. Так горько скулить умеют только маленькие дети. Я иду на звук, он становится все громче, пока не заслоняет собой все, так что я даже собственного дыхания не слышу.
Источник этого в высшей степени неприятного звука, я нахожу в ванной. Все зеркала там разбиты, а вода течет откуда-то из вентиляции, а вовсе не из крана. Вступив в образовавшуюся на полу лужу, я не чувствую ничего мокрого. У молодых призраков такое бывает: они не сразу вспоминают, как жжется огонь и ощущается вода. Первое время их мир бесцветен, безвкусен, он темный и бесформенный.
Ничего не напоминает? То-то же. И дух, так сказать, носится над водами. Девочка сидит в ванной, обхватив колени руками. Она совершенно сухая, хотя в воде по пояс.
Я смотрю на нее минуты с две, но девочка не замечает меня.
- Привет, дружок, - начинаю я. - Как ты здесь?
Девочка смотрит на меня, у нее бледные губы и синяки под глазами, но я ее все равно узнаю. Шарлотта Дюбуа, девочка с фотографии. Призраки совершенно не обязательно выглядят так, как выглядели, когда они умерли. Они выглядят так, как чувствуют себя, а оттого внешний их вид может меняться хоть каждый день. Молодые призраки чаще всего выглядят как дети, ведь они чувствуют себя маленькими в большом, незнакомом мире.
- Здравствуй, Лотти, - говорю я.
- Здравствуйте, - вежливо кивает она.
- Так как тебе здесь?
- Я умерла.
- Я знаю. Я тоже.
- Правда? - спрашивает Лотти настороженно, она чуть дергает головой, коса спадает с ее плеча, оказываясь за спиной. - Вы не похожи на мертвого.
Я протягиваю ей руку, ладонью вверх, детским и беззащитным жестом.
- Потрогай.
На ощупь я такой же, как все остальные мертвые здесь - холодный, будто металл или камень. Умерев один раз, остаешься мертвым, даже вернувшись с того света.
Лотти касается меня, самыми кончиками пальцев, как подобает с точки зрения приличий прикасаться к молодому человеку. Ну и что, что Лотти мне в бабушки годится, она-то этого не помнит.
- Я видела вас, вы пришли к Стелле, - говорит она, наконец. - Вы же живете на земле, какой же вы мертвый?
- Самый обычный. Знаешь, как говорят: убьешь меня один раз - позор тебе, убьешь меня второй раз - позор мне.
Лотти смотрит на меня секунды с две, а потом вдруг смеется, прикрывая рот рукой. Я сажусь на край ванной, опускаю руку в воду, и не чувствую воды.
- Твоя сестра скучает по тебе, дружок.
- Я знаю, - говорит Лотти после паузы. Губы у нее бледные, искусанные. - А ты знаешь, что это?
Лотти проводит рукой над водой, а потом добавляет, не дожидаясь моего ответа.
- Это слезы, которые она по мне проливает. Я в них тону. Мне и так одиноко без нее, а кроме того я постоянно чувствую, как невероятно больно ей без меня.
Я молчу, только слушаю очень внимательно. Лотти не похожа на воплощенного призрака. Чем больше боль, страх, сожаление или злость призрака, тем могущественнее он в реальном мире. Те призраки, с которыми мы сталкиваемся в реальности: полтергейсты или страдающие духи, очень редко бывают хорошими. Потому что силу они черпают именно в боли, в страстях, которые не могут победить. Они ищут суррогата жизни, чтобы избавиться от источника страданий, и вместо того, чтобы строить свой уголок в мире мертвых, в котором, признаться честно, можно жить вполне неплохо, они стараются попасть в наш мир. И чем сильнее их боль, тем скорее у них все получится. Лотти на такую не похожа. Ей грустно, но не больно. Она знает, что ее любили при жизни и будут любить после смерти. Лотти шмыгает носом, но почти тут же вскидывает подбородок, говорит:
- Я по ней скучаю, но она когда-нибудь ко мне вернется, - в голосе ее я слышу чуть вопросительные интонации, будто она не уверена или неловко лжет.
- Ей плохо от того, что ты плачешь по ночам, дружок, - говорю я осторожно. - И еще от этого.
Я протягиваю Лотти фотографию, она рассматривает ее, деланно-долго, будто не понимает, о чем я. Но я-то знаю, что понимает. А потом она вдруг берет меня за руку, рука у нее холодная, в ней нет совершенно ничего живого.
- Я не хотела этого делать! Мать заставила меня!
- Ну, спокойнее, дружок. Нам с тобой некуда спешить, не части.
Лотти замолкает, так резко, что зубы клацают, а потом снова заливается слезами. Я глажу ее по голове, зарываясь пальцами в тяжелые, темные волосы, стараясь ее успокоить.
Лотти облизывает губы, всхлипывает тоненько и как-то особенно жалобно, а потом говорит:
- Мама ненавидит Стеллу. Она всегда ненавидела Стеллу, потому что сестра опозорила нашу семью.
Надо же, мисс Дюбуа, какая у вас была бурная, наверное, молодость. А сейчас и не скажешь, вкушая ваши чудесные печенья, что вы были как-то разбитной молодой барышней.
Лотти продолжает:
- Мама хотела выгнать ее из дома, но я не дала. У Стеллы должен был быть ребенок, мать заставила ее совершить большой грех.
- Аборт?
Лотти смотрит на меня так, будто мужчина и слова-то этого не в праве произносить, а потом кивает.
- Мама уже очень давно сюда попала, лет двадцать, как. Но она ничего не забыла Стелле. Я плачу, потому что хочу ее предупредить. Пусть не рассчитывает быть рядом со мной, мама не пустит ее сюда.
Темные, как карамель, глаза Лотти снова блестят от слез, кажутся еще больше и печальнее. Наверное, в юности Шарлотта и Эстелла были красавицами.
- Мама и меня мучает, - говорит Лотти. - Из-за нее. Но я не злюсь, ведь она моя сестра. Только скажите ей, что мы больше не увидимся, что я потому плачу. И что я не хотела писать эту гадость, но мама может меня заставить. Скажите ей, что я ее очень люблю. Я не помню, сколько мне было, но я прожила долгую и счастливую жизнь, рядом с ней.
Она на чуть-чуть замолкает, а потом говорит:
- Ведь правда?
- Могу предположить, - говорю я. - Знаешь что, давай попробуем вам помочь? Как думаешь?
Не скажу, что сердце мое ликует от перспективы проводить сковывание призрака. Наоборот, сейчас я как никогда подвержен влиянию у-вэй, основного принципа даосизма. Не делай ничего, и не будет ничего не сделанного.
И все-таки, мисс Дюбуа, или даже обе, вызывают у меня смутную симпатию, а может быть дело в потрясающих кокосовых печеньях, потребление которых я хочу оправдать или я, как и любой ирландец, в сути своей достаточно детолюбив, и меня может подкупить любая девчушка, даже если ей около семидесяти.
- Где сейчас твоя мама?
Я забираю у Лотти фотографию, та выскальзывает из ее пальцев, почти лишенных воли, невероятно легко.
Лотти смотрит на меня темными, огромными глазами, а потом говорит шепотом:
- Везде.
И будто во второсортном фильме ужасов, я тут же, еще до того, как Лотти замолкает, отправляюсь в короткий и мучительный полет. Глупости все это, когда герой заявляет, что он сумел рассмотреть нападающего. По крайней мере, мой угол зрения сместился в потрясающее ничто, а может быть дело в том, что с меня слетели очки. Я ударяюсь о стену, и что-то во мне хрустит так жалобно, будто твердо вознамерилось со мной попрощаться. Как только мне удается сфокусировать взгляд, я вижу, хоть и довольно расплывчато, то, что когда-то было женщиной.
Многим призракам не удается, с годами, сохранять человеческий вид. Боль и злость деформируют их, а призрак, как известно, это то, как он себя ощущает. У того, что было когда-то женщиной, мамой Лотти и Стеллы, огромные, будто бы рыбьи зубы, и это единственная четкая деталь, все остальное расплывается, вовсе не по вине моей близорукости, в тени и дым, меняет свои очертания.
- Здравствуйте, миссис Дюбуа, - говорю я вежливо, пытаясь нашарить свои очки. Зубастая, дымная миссис Дюбуа смазанным, нереальным движением бросается ко мне, пытаясь применить свои зубы по назначению.
Что хорошо известно: умрешь здесь, умрешь везде. По возможности, избегайте этого. Я лезу в карман, достаю лезвие и полосую им, разумеется, себя. Против миссис Дюбуа лезвие не даст ничего, ведь у нее больше нет связи с собственной плотью. Оружие в мире мертвых ранит только медиумов, которые еще не утратили свое бренное тело.
Я успеваю выбросить пораненную руку вперед, рефлекторным движением закрывая шею, на которую нацелены зубищи миссис Дюбуа. И она вцепляется мне в руку, зубы ее входят внутрь, как входит в масло нож, но именно тогда - я улыбаюсь.
Боль пронзительная и яркая, как вспышка, бьющая по глазам. Так болят глаза от солнца в полдень или, может быть, от света фар, вылетающей на встречную фуры - ночью.
Боль в мире мертвых ярче, ощутимее, чем в реальности. И все-таки, все-таки, я уже победил, а от этого даже резь в руке становится терпимее. Я слышу, с необъяснимой ясностью, как визжит Лотти, но смотрю только на ее мамочку. Миссис Дюбуа из дымчатой, неясной, вдруг обретает ясные, женские очертания. Она отшатывается от меня, одновременно с этим почти принимая человеческий вид. Теперь я вижу, что она просто немолодая женщина, в черном, траурном платье. Мучительные морщинки, залегшие у нее вокруг рта, свидетельствуют, наверное, о дурном характере, но у нее, как и у ее дочерей, прекрасные карие глаза.
Когда она открывает рот, у нее больше нет зубов, и из уголка губ струится ленточка чистой темноты. Моя кровь. Здесь, в мире мертвых, кровь у меня черная, нечеловеческая. Вообще-то так быть не должно, но мне это здорово помогает. Потому что все в мире мертвых, куда попадает моя кровь, трескается и исчезает.
Моя кровь - растворитель для призраков.
- Значит так, - говорю я, поднимаясь. - Миссис Дюбуа, у вас есть около десяти минут.
Струйка темноты стекает дальше, и там, где она прошла, не остается ничего. Тонкая, длинная линия пустоты от уголка губ - к подбородку. Я стряхиваю темноту с руки на пол, и куски кафеля, на который попали капли, исчезают, не оставляя ничего, кроме тьмы. Меня уже прилично шатает, и я не хочу говорить, что если у нее есть около десяти минут, то у меня - около пяти.
Умрешь здесь, умрешь везде. Кровопотеря в мире мертвых куда ощутимее, ведь вместе с кровью, я теряю то, что связывает меня с миром живых. Наверное, не стоило себя резать, если мисс Дюбуа все равно в меня вцепилась? Тактика никогда не была моей сильной стороной. А чуть менее претенциозное выражение гласит - поступил, как идиот.
- Давайте выберем: пожить пару столетий в этой, - я сжимаю здоровой рукой фотографию. - Чудесной, оскорбительной карточке или, может быть, исчезнуть навсегда. Стать ничем.
В животе у миссис Дюбуа уже начинает разбухать дыра, сквозь которую видно малышку Лотти, обхватившую руками колени в ванной. Фрейд бы расплакался, надо думать.
Основное мое преимущество, как медиума - призраки не могут меня сожрать. С остальными представителями моей сложной профессии, они проделывают данный трюк с завидной регулярностью.
Медленно-медленно, моя кровь разъедает самую суть сварливой, призрачной леди, а я говорю: