– Арсений! Вот это встреча! – продолжала голосить Катькина подруга. – Вот уж не ожидала увидеть ТЕБЯ здесь!
Я опять оглянулся и приглушенно выдавил:
– Давай-ка отойдем.
– Это еще зачем?! – взвился Мошкарев.
Мария вздрогнула и принялась шарить в толпе глазами. Марина прикрикнула на гения:
– Славик, ну зачем ты так?! Мы что, не можем поговорить с Арсением? – Она взяла меня под руку и хитровато добавила, желая позлить своего клетчатого спутника: – Пойдем, Сеня, а Славик постоит в очереди.
Я начал бочком пробираться за спасительную колонну. Марина же тащила меня в противоположную сторону, оглушительно тарахтя:
– Я с мужем опять поссорилась. А у Мошкарева как раз были контрамарки. В партер, представляешь? Его кто-то из местных шишек пригласил…
– Уж не сам ли Чайковский? – съязвил я. – А может быть, Пушкин?
– Да нет, по-моему, дирижер. Правда, Мошкарев лапочка? Заметил, как он меня блюдет? Прямо джигит какой-то!
Марину окружало стойкое облако "Шанели", мадам Еписеева не могла не повернуть свой точеный носик на вожделенный аромат. Я скривился, бестолковая Катькина подруга, увидев мою физиономию, приняла это на свой счет.
– Ну что? Обиделся? Ну ладно, ладно. Ты тоже лапочка. Я ведь говорила тебе… – Она еще повысила голос. – Говорила, что я тебя люблю?
– Г-говорила… – прошептали мои бледные уста.
– Подлец!!! – донеслось откуда-то сбоку. – Между нами все кончено!!!
Головы, заполнявшие фойе, начали расходиться в разные стороны, как круги на воде. Людские волны обиженно бороздил затылок мадам Еписеевой.
Глава 31
Полный буйсук
Говоря по-толстовски, все обломалось в доме Смешалкиных. Я предпринял отчаянную попытку рвануться следом за Машей, но публика стояла стеной. Как воды Красного моря перед египетской конницей. Если мадам Еписеева будет сорок лет скитаться по пустыням, то я могу и не дожить до сладостного мига нашей встречи.
Марина изумленно взирала на мои судорожные попытки протиснуться сквозь толпу. Она даже не поняла, что произошло.
– О! Да ты и впрямь сумасшедший, – протянула она.
– Отстань, ради бога! – в сердцах прошипел я. – И зачем только тебя сюда понесло? Ну почему именно сегодня, скажи на милость?!
От стойки буфета отделилась фигура Мошкарева. Он засеменил на своих тоненьких ножках, затряс жидкими волосами и завопил:
– Как вы разговариваете с женщиной! Да еще в святом храме искусства! Немедленно извинитесь!
Перед моим носом появился маленький костистый кулачок. Я отодвинул его в сторону, как ветку, и спокойно сказал:
– Вы бы помолчали о святых храмах. Ваше, с позволения сказать, капище я недавно посетил. Без всякого удовольствия!
– Арсений! Ну что ты такое говоришь? – вступилась за свою религию и ее жреца Марина. – Вячеслав жизнь кладет на то, чтобы донести в закосневшие массы хоть что-то новое!
– Я бы на его месте занялся чем-нибудь другим.
– Арсений!!!
Мошкарев обвил Маринины плечи суковатой рукой и неожиданно миролюбиво проговорил:
– Оставь, Мариночка. Далеко не все понимают мое искусство. В этом МОЯ беда, но никак не публики, – свободной рукой он сделал картинный жест в сторону этой самой "публики", то есть меня. – Но все-таки было бы небезынтересно узнать ваше мнение о святом храме, в котором мы имеем удовольствие находиться. Что вы думаете о Большом?
– Я вообще ненавижу театр! И Большой в частности!
Мое раздражение в свете последних событий выглядело вполне естественным.
Провозвестник нового брезгливо посмотрел на меня и заметил своей спутнице:
– Похоже, этот господин пришел сюда исключительно с гастрономическими целями. В таком случае нам не о чем разговаривать. Я… – Он приосанился. – Я даже не обижаюсь!
– Это правда? – Марина с обожанием заглянула в водянистые глаза Мошкарева.
– Ну конечно, душа моя!
Вальсируя, они стали медленно отплывать к буфетной стойке. Я же похоронным шагом двинулся к выходу.
На улице разыгралась метель. Я поплотнее запахнул пальто и вышел на площадь. К правой ноге что-то прицепилось. Я раздраженно дернул ботинком. Но препятствие не исчезало. Глянув вниз, я обнаружил, что в моей штанине увязла колючка розы. За ней послушно волочился весь остальной букет.
Находка показалась мне символической. Может, не все еще потеряно? Я подобрал обледеневшие цветы и зачем-то сунул их за пазуху. Грудь обдало холодом. Через минуту я почувствовал, как намок Виталькин галстук. Розы начали таять. На глаза навернулись слезы. Глупо и неромантично… Гораздо умнее немедленно вынуть цветы из-за пазухи, пока рубашка не испортилась, и выкинуть к чертям собачьим.
Так я и сделал и с некоторым облегчением зашагал к метро. Дурь все это. На Маше необходимо поставить крест. Я ее, конечно, ни в чем не виню – у каждого свои недостатки. Например, ревнивый характер. Мария вряд ли теперь простит меня. Или я ошибаюсь?
Немного поразмыслив, я поехал к Катьке. Как давно я не видел женщину, которая ни в чем меня не подозревает, ничего не требует, а если и ругается, то вполне беззлобно.
Двор мадам Колосовой являл собой сплошной каток. Недавние лужи покрылись льдом, и я скользил, еле передвигая ноги. Занятый поддержанием равновесия, я потерял бдительность. У подъезда одиноко торчала телефонная будка, а в подворотне опять толпились какие-то личности. Как в прошлый раз… Увидав рой сигаретных огоньков, я не на шутку испугался. Неужели Мухрыгин не шутил, и его дружки изо дня в день поджидают меня у Катькиного подъезда?
"В будку заходить нельзя, – трусливо подумал я. – Это отрежет пути к отступлению". Домой! Скорей!
Я суетливо сунул очки в карман и с ловкостью фигуриста скользнул за будку. Из подворотни доносились мрачные и невнятные голоса.
– …долго еще?
– …околеешь тут совсем…
– …братва, он не придет…
Ага, "братва"! Так и есть, меня поджидают! Мурашки забегали вверх и вниз по моему телу, будто тоже хотели спрятаться.
– …надо домой к нему… тогда уж верняк…
Вот это новости! Домой! А я-то тешил себя надеждой, что мой дом – моя крепость.
Я начал красться вдоль фасада. Надо убираться отсюда, и поскорее! Но куда? Искать спасение. Но где?
На освещенном пятачке сгрудилось несколько таксофонов. Я нащупал в кармане жетоны и, уняв дрожь в пальцах, принялся накручивать номер Рыбкина. Телефоны, как назло, не работали. На мои мольбы откликнулся лишь пятый по счету аппарат.
– Меня п-преследуют, – задыхаясь, прошептал я, как только Рыбкин снял трубку. – Сделай что-нибудь!
– Старик, – Рыбкин зевнул, – ты дома?
– Да в том-то и дело, что нет! Ко мне вот-вот нагрянут… Посмотри, там никого нет у моего подъезда?
Виталька посерьезнел и отошел к окну.
– Темень такая. Ничего не видно.
– Что же мне делать?
– Старичок, такие дела с налету не делаются. Да и как я тебя спасу? У меня самого положение – полный швах. Со всех сторон, как говорится, по швам трещу. Да еще Лариса…
Я понял, что родственница поэта оказалась отнюдь не поэтической натурой и Виталька залез в долги. Моя последняя надежда таяла на глазах, но это лишь обострило инстинкт самосохранения.
Сунув в щель очередной жетон, я набрал номер Леньки Тимирязьева. Он долго не подходил.
– Харе, – наконец раздалось в трубке странное ругательство.
– Леня! – крикнул я. – Загибаюсь! Надо переночевать позарез! Хоть где-нибудь!
– Внимаю тебе, брат мой, – вдумчиво произнес мой друг.
Я оглянулся по сторонам и застрекотал, как телеграфный аппарат:
– Так можно я к тебе? Только на одну ночь? У тебя мать дома?
– Женщина, породившая меня, находится в моей обители, – продолжал Тимирязьев, но внезапно осекся и горячо зашептал: – Старик! Ты не удивляйся! Это я для Саиры стараюсь. Ты, если что, зови меня Савана Равана дас. Понял?
Я опешил. Так вот до чего довело моего друга скромное увлечение кроссвордами. До какой-то "саванны-раванны". М-да. Но мое собственное положение от этого не улучшилось.
– Так как с ночевкой, уважаемый Равнина?
– Я готов принять тебя, брат мой, – продекламировал Ленька.
Видимо, Саира появилась на кухне.
Я хотел уже положить трубку, но Тимирязьев шепотом добавил:
– Только, старик, умоляю, без твоих штучек!
Через полчаса я звонил в дверь тимирязьевской квартиры. Открыла мне мать новоявленного эзотерика.
– Здравствуй, Сенечка, – поприветствовала она меня. – А Леня-то наш совсем сума сошел. Заперлись с этой самой Саирой в туалете, что-то бормочут и капают воском в унитаз. Прямо не знаю, что с ними делать…
Из санузла действительно доносилось двухголосое нестройное пение и звук весенней капели. Я подошел и постучался:
– Лень! Ты живой там?
– Надо сначала сказать: "Харя", – буркнула мать Тимирязьева и пошлепала по коридору в свою комнату.
– Эй ты, харя! – позвал я.
Бормотание за дверью усилилось, потом щелкнула задвижка, и я увидел Тимирязьева и Саиру в нелепых одеждах. Они внимательно изучали нутро унитаза. Ленька сунул руку по локоть в воду, покопался и вытащил на свет застывшую восковую кляксу.
– Скандхи, – проронил он.
– Майя, – возразила Сайра и едва не обмакнула в воду свои прекрасные волосы.
– Послушай, ты, Саванадас! – не выдержал я. – Не видишь, гости к тебе?
Ленька приложил палец к губам и вышел в прихожую.
– Старик, потерпи. Сейчас она спать ляжет, и мы с тобой мяса пожрем.
– Что, тоже в туалете?
– Ну почему, в ванной…
Я чуть не задохнулся от хохота, на мгновение даже забыв, почему я оказался у Леньки. На фоне странной перемены в моем друге бандитские рожи казались сущими пустяками.
Мимо меня, покачивая бедрами, затянутыми в цветастую тряпицу, прошествовала Саира. В одной руке она несла замысловатый светильник, в другой – мисочку с какой-то желтой кашицей.
– Опять завтрак нубийского крестьянина? – поинтересовался я у Леньки. – Или, может, ужин?
– Прасад, – коротко и невразумительно ответил мой друг. – Сначала она покормит божества, а потом поест сама.
Я, все еще стоя в ботинках, спросил:
– Ну что, мы так и будем торчать в прихожей?
– В комнату нельзя, – предостерег меня Саванна – Равнинадас. – Пошли в ванную.
Тимирязьев встал на табурет, отжал вентиляционную решетку и вытянул из паутины коробку от стирального порошка. Из нее он извлек полкруга "Одесской".
– Вот! – торжествующе прошептал он, хищно сверкнув глазами. – Приходится прятать. Если Саира найдет, будет грандиозный скандал.
– Зачем тебе все это? – удивился я. – Мало, что ли, на свете нормальных баб?
– Люблю я ее, старик, – грустно ответил Тимирязьев. – Вот и из ресторана ушел. Она говорит, что это – майя. А наша цель, наоборот, нирвана…
– На что же ты живешь?
– Община кормит, – важно изрек мой индийский друг.
– А что с саксофоном? – спросил я, вспомнив, как совсем недавно Ленька исполнял мне свои безумные композиции.
– На антресолях.
Раванадас вышел из ванной и через полминуты вернулся с красным ящичком в руках. Тимирязьев бережно открыл ящичек, и моим глазам предстала маленькая изогнутая штуковина.
– Это мумуй, – прошептал Тимирязьев и коснулся штуковины губами.
Он закрыл глаза, оттянул пальцами пластинку, торчащую из мумуя, и раздул щеки. От кафельных стен отразился противный дребезжащий звук. Внезапно дверь ванной распахнулась, и нашим глазам предстала разъяренная мадемуазель Ы. Я почти понял бедного Леньку. Она была хороша даже в невменяемом состоянии.
– Брат Савана, – гневно обратилась восточная красавица к моему другу, – что это вы тут делаете?
– Ме-медитируем, – пробормотал мумуист, пряча за спину кусок колбасы.
– Час медитации наступит, когда скроется последняя звезда! – строго заметила Саира и с треском захлопнула дверь.
– А у тебя-то что стряслось? – спросил Тимирязьев после паузы, желая перевести разговор на другие рельсы.
– Мне надо скрыться на несколько дней, – ответил я и соврал: – Бабы одолели. Не разберешься.
Мне не хотелось посвящать Леньку в подробности моего бегства. Какой от этого толк? Ленька все равно не поймет. Его лысеющая головенка до отказа забита сейчас любовью. Вернее, скандхами, майями и мумуем.
– Ты что же, решил ко мне перебраться? – Его лицо стало встревоженным.
– У тебя найдется для меня местечко?
Тимирязьев замер. Я даже подумал, что он решил нарушить запрет и заняться медитацией, хотя последняя звезда еще не скрылась. Но Ленька внезапно вышел из транса и проговорил:
– Разве что в ашрам тебя пристроить…
– Куда-куда?
– В общину нашу. Только тебе надо пройти очищение голодом и… холодом. А для этого потребуется примерно дней пять-шесть.
Еще не хватало! Я и сейчас-то с трудом выдерживаю Ленькины чудачества. А если меня будет окружать полсотни таких вот мумуистов со своими мумуями? Я же просто свихнусь! К тому же испытание голодом и холодом – одно из самых моих нелюбимых. Вслух же я сказал:
– Нет, Леня, извини. Так долго я ждать не могу. Мне надо срочно.
Тимирязьев вдруг засуетился, нервно поглядывая в раковину.
– Пора делать буйсук, – наконец выдавил он.
– Давай-давай, – я с пониманием отнесся к Ленькиному желанию. – Чувствуется, что плохое дело буйсуком не назовут.
– Да нет, ты не так понял, – смутился он, увидев мою ухмылочку. – Буйсук не подразумевает телесного контакта.
– Жаль, – разочарованно протянул я и с надеждой спросил: – А звонки по телефону твой буйсук подразумевает? Или для этого надо использовать мумуй?
Савана Равана дас виновато улыбнулся.
– Телефон я тебе сейчас принесу. Но только, старик, ночевать придется здесь.
Я с тоской заглянул в эмалированную посудину, которая должна была стать моей постелью на эту ночь. Ее дно было заботливо присыпано мелким речным песком.
Глава 32
Педагоги умирают последними
В ашраме наверняка еще хуже, подумал я, устраиваясь в ванной на собственном пальто. Что ж, будем стоически относиться к действительности и радоваться мелочам. По крайней мере, я еще жив. А это уже не так плохо. И не так мало. Однако проблема более комфортабельного убежища, где бы я мог укрыться от мухрыгинских дружков, не отпала. Я решил позвонить мадам Колосовой. Она наверняка что-нибудь придумает. Главное – соврать убедительно.
К моему удивлению, Кэт совершенно спокойно отреагировала на мое абсурдное желание отдохнуть где-нибудь в середине зимы.
– Только, – добавил я, – это должно быть очень тихое место, понимаешь? Лес километров на двадцать вокруг. Устал от беготни… Отдохнуть хочу. И как можно дешевле.
– То есть бесплатно, – докончила мою мысль Катька.
– Это было бы совсем хорошо.
– Есть у меня такое местечко, – обрадовала она меня. – Только на электричку придется основательно потратиться. Тебя устроит поездка за сто первый километр?
– А что там такое? – перепугался я.
– Там у меня дедушка живет. Афанасий Никитич. Ты его сразу узнаешь, он ходит в таком коричневом беретике…
– Прямо какое-то "Хождение за три моря"… А это удобно?
– Кому как, – туманно ответила мадам Колосова. – Если тебя не устраивают удобства на улице, поезжай в санаторий.
Катька сообщила мне, как добраться до бывшего колхоза "Путь к рассвету", где жил Афанасий Никитич. На прощание она сказала:
– Ну ты надолго-то не пропадай, чудила.
Я пообещал.
Завтракать я не стал, хотя Ленькина мама настойчиво упрашивала меня пройти в ее комнату и "съесть хотя бы яишенку". Сам Тимирязьев молча глодал какой-то обшарпанный стручок. До моего друга этим стручком уже, видимо, лакомились таинственные божества. Саира не показывалась. Из туалета опять доносились булькающие звуки.
Сегодня я должен был покинуть Москву и очутиться на "пути к рассвету". Так, кажется, называется колхоз Катькиного деда. Я мог бы уехать инкогнито, никого не предупреждая, но выработанная за годы привычка взяла верх. Ни одного дела мы не можем провернуть, не поставив в известность начальство. Я позвонил в школу и попросил оформить отпуск за свой счет.
– Все шутите, – начал "К в кубе", но трубку из его слабых рук вырвала заведующая учебной частью.
– Имейте в виду, Арсений Кириллович, – сказала Римма, – я отпущу вас только через мой труп. Вернее, через ваше увольнение. По собственному…
Я пораскинул мозгами на тему, что важней – жизнь или работа. В конце концов, мы работаем только для того, чтобы есть. А вот с жизнью дела обстоят несколько сложнее. И не мне решать, в чем смысл жизни и ее предназначение. Это, возможно, мне предстоит узнать у Афанасия Никитина. А если меня лишат жизни мухрыгинские друзья, то я так и останусь в неведении.
– Что ж, увольняйте, – согласился я. – Только за документами я приду попозже.
С легким сердцем я покинул тимирязьевскую квартиру. Заезжать домой не хотелось. Во-первых, я боялся, а во-вторых, остатки зарплаты были при мне. Тогда вперед, на Курский вокзал!
На вокзале, углядев мой роскошный галстук, за мной тут же увязались двое бомжей.
– Да ты же пьяный, – бросил один из них конкуренту, словно это обстоятельство имело решающее значение.
– Нет! – гордо объявил второй. – Я с похмелья!
Скрывшись от этих милейших людей в зале игровых автоматов, я вдруг вспомнил о Марии Еписеевой. Знала бы она, какие страдания я терплю из-за нее! Перед моим мысленным взором вереницей проследовали все мои дамы, и я поспешил приобрести баночку пива. Когда я открывал ее, в моей, отягощенной за последнее время думами, голове почему-то появилось некое подобие невеселого афоризма: "Никогда женщина не напишет некролога человеку, умершему от алкоголизма". Такими заметками наверняка балуются только мужчины…
Моя электричка отходила только через полчаса. Я подошел к стойке одной из забегаловок, теснившихся вокруг пригородных касс, и поставил банку с пивом на стол. А потом заказал все, что пожелала моя измученная душа. Точнее, то, что имелось в ассортименте.
Поглощая вокзальную снедь, я меланхолично подумал, что еда, в сущности, заурядное убийство. Мы грубо откручиваем редиске голову, безжалостно расчленяем нежно-розовое тельце сосиски, равнодушно отгрызаем зеленую попку соленого огурца, жадно пьем кефирную кровь. Или пивную… Я отхлебнул пива и на этой грустной мысли закончил трапезу. После чего с наслаждением закурил и, вполне умиротворенный, двинулся на платформу. По пути я купил пакет гречневой крупы, батон колбасы и, на всякий случай, пол-литра водки. Для контакта с дедушкой.
Наконец показалась красная мордочка электрички. На платформу повалил народ, я с сомнением вглядывался в своих будущих попутчиков – вроде бы преследования не наблюдалось.
Довольно долго мы тащились по Москве. От нечего делать я рассматривал люстры в окнах домов, обступивших железную дорогу. Все они были почти одинаковые. Одни похожи на гигантских пауков, другие – на исполинские груши. У меня на кухне висела "груша", а в комнате – "паук". Вернусь ли я когда-нибудь к себе домой?