Ко мне приблизился Ленька Тимирязьев.
– Старик, – прошептал он, – может, тебе и не понравится, но так получилось…
Он извлек из пакета серебряный подсвечник, громко, чтобы услышала мадемуазель Ы, помянул "харю" и протянул его Марии. Моя жена обрадованно кинулась целовать Леньку, потом заспешила к своей новой подружке Ларисе. Обсудить восточный дар.
– Как он будет смотреться рядом с твоим "Оскаром"! – прощебетала мадам Еписеева. – Блеск!
Лариса кивнула и что-то тихо ответила. Ленька сунул руку в просторный карман своих санскритских штанов и вытащил знакомую коробочку от мумуя. "Ну все, – подумал я, – приехали". А Тимирязьев приглушенно сказал:
– Старик. Дарю тебе самое дорогое, что у меня есть. Продашь в случае чего. С руками оторвут…
Ну еще бы! Понятное дело! Мумуй, он и в Африке мумуй!
Ленька открыл коробочку. Там лежала великолепная большая марка с синей бабочкой. О ней я мечтал с детства и неоднократно предлагал Тимирязьеву обменять ее. Но он неизменно отказывался. Марка была действительно очень редкая! И вот теперь, значит, час пробил…
Прослезившись, я прижал голову Тимирязьева к своему животу и долго не отпускал. Гости заволновались и захотели взглянуть на Ленькин подарок.
– Детский сад, трусы на лямках! – фыркнула Лариса. – Нашел что подарить!
Но за марку неожиданно вступился уголовник Василий.
– Лучший подарок – коллекция марок! – важно произнес он и заговорщицки, пока все рассаживались, отозвал меня в коридор. Я внутренне напрягся, но пошел. Теперь мы как-никак родственники… – Держи кардан! – сказал в сумраке Василий и хлопнул по моей ладони своей лопатой с отрубленной фалангой указательного пальца. – Он покопался в штанах и протянул мне наборный выкидной ножик. – Дарю! Если жена надоест, прирежешь, – добавил он и улыбнулся шрамом.
Я поблагодарил и пощелкал ножом. Лезвие мягко выпрыгивало и убиралось в цветную рукоятку.
– И вообще, – миролюбиво предложил кузен моей благоверной, – нужно будет кого замочить – только звякни. Я ведь художник не местный, попишу и уеду, – добавил он туманно.
Глава 46
Брачная ночь
Праздник шел своим чередом. Виталька украдкой подливал в мою минералку водки, так что чувствовал я себя превосходно. Даже хулиган Еписеев, выпив портвейна, успокоился и не тревожил меня. Без десяти двенадцать, когда у меня уже болели губы от варварских народных обычаев, тетя Рая вдруг воскликнула:
– Ну все, гости, прощайтесь с молодыми. Через десять минут у них первая брачная ночь. – Ничего себе! А я рассчитывал еще посидеть! – А пока погадаем, кто кого больше любит…
Тетя Рая высыпала из вазы яблоки, выбрала самое крупное и утыкала его зубочистками.
– Ну, молодые, вытягивайте по одной и говорите что-нибудь ласковое.
Я вытянул зубочистку, посмотрел в Машины синие глаза и покорно сказал:
– Любимая!
Маша фыркнула и ответила:
– Кормилец!
На двадцать четвертой зубочистке я уже с трудом подыскивал эпитеты. Пришлось палить очередями:
– Моя смарагдовая трепетная и ясноокая лань!
У мадам Еписеевой запас эпитетов, казалось, никогда не иссякнет. Правда, все определения почему-то так или иначе касались коммерческой стороны жизни, но произносились неизменно ласково.
– Добытчик! – тут же нашлась Мария.
Я крепко задумался. Чтобы разрядить паузу, Леха крикнул:
– Горько!
Но дядя Миша оборвал его:
– А налить?
– Да у меня же нолито, – виновато пробормотал сынуля.
Все наполнили бокалы и приготовились выпить. Ленька, который до этого смирно и безропотно сидел под присмотром Саиры, неожиданно вскочил, выплеснул талую воду из своего стакана и протянул его на середину стола к виночерпию дяде Мише.
– Правильно делаешь, правильно!
Мадемуазель Ы отточенным движением выхватила стакан из тимирязьевских рук и поставила его на стол перед собой. Тогда Ленька рассвирепел и дерзко смахнул стакан рукавом на пол. Стакан разлетелся вдребезги.
– На счастье! На счастье! – закричали толстые кузины.
Но мой друг не успокаивался. Он ухватил подарочную хрустальную вазу и до краев наполнил ее водкой.
– За тебя, Сенька! – прохрипел он и присосался к хрустальному краю.
– Леонид! – взвилась Саира. – Я тебе запрещаю! Тебе запрещает, – поправилась она, – великий Прубха!
– Да иди ты со своим Прубхой к едрене матери, – пробормотал Леонид, отрываясь от грешного сосуда. – Надоела до чертиков! Святоша, блин!
Глаза мадемуазель Ы вспыхнули карающим огнем. Она величественно поднялась и, ни с кем не попрощавшись, выплыла из комнаты. В наступившей тишине гулко хлопнула дверь. Дядя Миша одобрительно пробормотал:
– Правильно делаешь…
К кому относилось его одобрение, я не понял. Покончив с водкой, Ленька оторвался от вазы и бережно поставил ее на место. Затем подскочил к нам с Марией и, тычась пьяными губами в наши лица, забормотал:
– Люб-бимые в-вы м-мои! К-как же я с-сос-ску-чился!
Мадам Еписеева отпихнула Тимирязьева крахмальным локтем, он опрометью выбежал в прихожую. Понятно. За Саирой своей…
Однако через секунду Ленька ворвался в комнату. В руках его сиял саксофон. Он вспрыгнул на кресло и заиграл одну из своих психоделических композиций.
Сзади к нам подкралась тетя Рая и, обхватив за плечи толстыми руками, потихоньку повлекла к детско-хулиганской комнате, где была застелена кровать.
Мы остались наедине с мадам Еписеевой. Из-за плотно закрытой двери неслись приглушенные саксофонные стоны.
– Ты меня любишь? – зачем-то спросил я.
– Не говори глупостей, – раздалось из-под тюля.
Мария выбиралась из платья.
– Ну ты хотя бы счастлива? – не отставал я.
– Весь праздник мне испортил!
Чувствуя свою вину, я попытался обнять Машу, но она оттолкнула меня и отвернулась к столу, заваленному железяками.
– Ну что я должен сделать, чтобы ты меня простила?
Мария оттопырила нижнюю губу и притворным обиженным голосом пропищала:
– Купить мне шубу.
– Помилуй, да ведь весна!
– Шуба – понятие растяжимое, – мечтательно проговорила она. – Это у тебя вон живот греет и зимой и летом! А я?..
Я слегка обиделся и сказал:
– Живот тоже растяжимое понятие.
Но шубу я все-таки пообещал. С первой же получки. К своему стыду, я вспомнил, что ничегошеньки не подарил невесте. Забыл впопыхах…
Мария тут же отошла от стола и потерлась об меня, как кошка.
– Вот теперь я тебя люблю, дорогой!
В этот момент звуки саксофона из комнаты резко оборвались. Послышался звук падения, какие-то шлепки и грохот.
– Убью, фраер! – взревел голос Василька. – "Таганку" давай!
Я в одних трусах выскочил из комнаты. Судя по звукам, Леньке приходилось нелегко.
И точно! На ковре была куча мала. Дядя Миша пытался растащить дерущихся. Толстые барышни упоенно визжали. Виталька с Ларисой испуганными истуканами замерли у окна. Я почувствовал на голом плече пухлую ладонь тети Раи.
– Иди, касатик, иди, – спокойно проговорила она. – Какая же свадьба без драки? Мы уж тут как-нибудь сами…
Опять, значит, русские народные традиции! А если Ленька падет жертвой этого народничества?
Лезть в самое пекло мне не хотелось, и тут у меня мелькнула спасительная мысль. Я тряхнул головой и запел, вспомнив свое давнишнее выступление в ресторане "Полевой стан":
– Тага-анка! Все ночи…
Клубок тел на ковре дернулся и окаменел, словно по нему пропустили электрический разряд. Между Ленькиных ног просунулась репейная голова Василька. Он открыл рот и раскатисто подхватил:
– …полные огня…
Мы допели песню до конца. Публика миролюбиво расселась за столом, потирая бока. Виталька с Ларисой зааплодировали.
– А у тебя ничего получается, – сказал Рыбкин. – Может, ты и мою любимую споешь?
– Ему к жене пора! – вступилась за меня тетя Рая и вытолкала за дверь.
Там меня поджидал дядя Миша со складным туристским стаканчиком.
– Глотни для храбрости, – он понимающе мигнул желтым козлиным глазом.
Мне обожгло гортань, я пару раз споткнулся об мотоцикл и пробрался в полутемную спальню.
– Маш! – шепотом позвал я.
Никто не отзывался.
– Ты спишь?
Я похлопал по кровати. Никого. Я встревожился. Наконец мои пальцы нащупали нос законной супруги. Из него вырывались равномерные порции теплого воздуха. Мадам Еписеева, намаявшись за день, спала сном праведницы.
Я включил настольную лампу и с нежностью посмотрел на жену. Она лежала, подтянув ноги к подбородку. Я решил не будить ее. Из комнаты раздались залихватские звуки саксофона. Неужели Ленька опять за свое? Еще одну песню мои связки просто не выдержат! Но вслед за мяукающими звуками послышался дробный перестук женских каблуков.
– Их! Их! Их! – послышались визгливо-придурошные голоса кузин.
Тимирязьев резко сменил ритм. Послышался басовитый страдающий голос тети Раи:
– Охуе…
Ничего себе! Тетка, видно, разошлась не на шутку! Тимирязьев послушно дудел на саксофоне вторым голосом, а усатая женщина продолжала страдать:
Ох, уехал мой сердешный!
Наеба… Но я бантик повяжу,
Палец в жо… Палец в желтеньком колечке,
Я посса… Я по садику брожу!
Песня была нескончаемой и убаюкивающей. На словах "Только сра… Только сразу сообщи!" я уткнулся в теплую спину мадам Еписеевой и заснул.
Глава 47
Все хорошо?
На деревьях распустились почки. Уже почти два месяца я жил с Марией Еписеевой суровой супружеской жизнью. Шубу я ей купил, но она надела ее только пару раз. Неожиданно потеплело и, как я уже говорил, распустились почки. Вместе с ними в моей душе распустились смешанные чувства. Хотелось воли! Но не очень, а в допустимых размерах. Так что на уговоры Тимирязьева, после моей брачной ночи ставшего прежним гулякой, я не поддавался.
Кстати сказать, моя жена неожиданно изменила свое негативное мнение о нем. Ее родственники в один голос нахваливали Леньку, и даже Василек перед отъездом хмыкнул нечто невразумительное:
– Ну, в натуре, он не полный дрек! Чтоб я тогда лук ел!
К такому емкому замечанию добавить было нечего. Мария время от времени спрашивала меня:
– Что же ты Леонида в гости не позовешь? Пусть сыграет нам что-нибудь.
Но Леонид весной был занят по горло. И не только ресторанно-музыкальной деятельностью, а в основном барышнями, наводнившими московские улицы.
Полюбила Мария и Игоря Хренова, с которым я неожиданно сдружился. И не только за то, что он платил мне немалые деньги за преподавание Чейза. Просто ни одна женщина на свете не могла плохо относиться к Хренову.
Он иногда появлялся в нашей квартирке с цветами для хозяйки и дорогим коньяком для меня. (С Игорем выпивать мне разрешалось. "Потому что с ним не напьешься", – говорила мадам Еписеева.) Он любезничал с женой, шутил и обсуждал дела со мной и обкуривал шторы душистым трубочным дымом. От него исходила прямо-таки солнечная энергия! Он постоянно строил планы. И не только строил, но и воплощал их в жизнь.
Например, слова Игоря о введении в гимназии курса го и мацзяна не оказались пустым звуком. Еще зимой я разыскал подвал, где в полном одиночестве сидел Автоклав Борисович, склонясь над своими костяшками и пуговками. Немолодой уже человек в очках с толстыми линзами, с бледным лицом грустного клоуна. Я предложил Автоклаву работу, и Хренов не только принял его, но и не забыл выплатить мне приличные комиссионные.
Чего не хватает обычно друзьям, так это бережного отношения к твоим финансам. У Игоря Хренова имелось и это достоинство. Так как же его не полюбить?
– Вот, учись, – иногда говорила Мария после его визита, – и цветочки тебе, и обхождение, и костюмчик, и проборчик на месте. А ты все рохля рохлей.
Я отзывался, что не мешало бы и мне обзавестись какой-нибудь приличной вещью. Маша отмалчивалась, а на следующий день я слышал отвратительное:
– Дорогой, это тебе…
Мадам Еписеева с заговорщицким видом протягивала мне маленький сверточек. И в мое безраздельное владение поступала пара носков или новая зубная щетка.
Моя жена подружилась и с Ларисой Пастернак. Их симпатию я отметил еще в день свадьбы, но апогея эта дружба достигла к весне. Едва ли не каждый вечер Лариса торчала у нас на кухне, листая женские журналы и рассуждая о чем-то непонятном:
– Спинка прямая… Вытачки косые… Сплошная лайкра…
Маша внимала этой белиберде с открытым ртом. Мне все это не слишком нравилось, так как через пару дней после такого ликбеза жена отправлялась в поход по магазинам, не забыв раздраженно сказать:
– Посмотри на Лариску! Одевается, как богиня. Одна я хожу – чучело чучелом. Ничего приличного нет. Зачем только на работе надрываюсь?
– А это как же? – кивал я на Машины бедра, обтянутые новой юбкой. – Вы же вместе выбирали?
– Все равно у Лариски лучше, – недовольно отвечала она. – Ей Виталька из Германии тряпки привозит.
Я боязливо соглашался с тем, что "у Лариски лучше", и нарывался на взрыв гнева.
– Значит, я тебе не нравлюсь?
Что ж это такое! Но я все понимал. Давным-давно у моей матери была подруга – продавщица в шляпном отделе ГУМа. Однажды она задумчиво сказала мне:
– Знаешь, Сеня, двадцать лет уже работаю в магазине, но еще ни разу не видела, чтобы подруга посоветовала подруге именно ту шляпку, которая ей больше всего идет.
Я запомнил эти слова. Но Маше не говорил – еще подумает, будто я стараюсь очернить ее лучшую подругу. И ведь будет права! Ларису Пастернак я и в самом деле на дух не переносил. Бедный Рыбкин! Его первая жена куда как лучше.
Кстати, Света по-прежнему жила в моей квартире на "Красногвардейской". Мария, разумеется, думала, что квартиру снимает исключительно занятая иностранка. Для убедительности я показал жене журнальную фотографию Маргарет Тэтчер, сообщив, что увидеться с нашей квартиранткой нет никакой возможности, потому как помещение нужно ей только на время краткосрочных визитов в Москву.
– Вот людям денег-то некуда девать! – изумилась Маша. – Эта дура и проживет-то, небось, один день, а платит за целый месяц.
Знала бы она, кто и, главное, сколько платит! Факультативный преферанс у меня уже сидел в печенках.
Мадам Еписеева частенько гостила у Ларисы (то есть у Витальки Рыбкина), заодно наведываясь и в мое холостяцкое жилище проведать обстановку и выяснить, не поцарапала ли Маргарет Тэтчер мебель. Но я вовремя предупреждал Светку, она придавала жилплощади необжитой вид и смывалась к своему директору.
Все было бы довольно сносно, особенно в бытовом смысле, если бы не мой пасынок. Радовало только, что хулиган Еписеев теперь учился в другой школе (к себе в гимназию я его устраивать не стал). Но мне хватало Вовочки и дома.
Те редкие часы, когда он не пропадал у гаражей, не слушал свою скрежещущую музыку и не возился с мотоциклом, Еписеев использовал для того, чтобы издеваться надо мной. Наверное, ревновал к матери. Шутки его были просты.
Однажды вечером, когда Маша была на работе, кто-то позвонил в дверь. Я открыл. В ноги мне бросилось пламя от горящей на коврике газеты. Огня я, после известного происшествия, побаивался, так что бросился затаптывать готовый разгореться пожар. Пламя я потушил, но тапочки пришлось выбросить – под газетой оказалась изрядная куча сами знаете чего.
По ночам, когда Маша уходила на службу в вечернюю смену, а хулиган Еписеев на прогулку, я частенько просыпался от зловещего дребезжания. В бешенстве избегав всю квартиру, я лишь под утро обнаруживал источник мерзкого звука. В деревянную раму снаружи была воткнута иголка с ниткой, уходящей в темноту. За нитку можно было дергать со двора. Иголка колотилась о стекло, не давая мне заснуть.
Вспоминается и другой случай (Вовочка точно знал, когда я бывал дома один). Опять раздался звонок. Что же мне теперь, не открывать? Я подошел к двери. Но открыть ее не смог. Тогда я рванул посильнее. Кто-то тянул дверь на себя. Я еще сильнее. Дверь не открывалась. Рванув раз в двадцатый, я заорал благим матом:
– Отпусти, пока не поздно, скотина! Я подожду десять минут, чтобы дать тебе смыться!
Честно прождав десять минут, я тихонько попробовал дверь. Проклятая не открывалась! Причем с той стороны опять чувствовалось чье-то сопротивление.
– Выйду – убью! – опять завопил я. – Тебе не жить, собака!
С лестничной клетки доносилась приглушенная ругань соседа из квартиры напротив. Развязала этот гордиев узел только мадам Еписеева, когда вернулась с работы. Оказалось, что ее любезный сынок связал длинной веревкой наши с соседом двери, позвонил в обе квартиры и удалился, предоставив нам возможность ругаться сколько влезет.
К сожалению, я не мог воспользоваться привычной отдушиной и пожаловаться Катьке Колосовой на свою жизнь. После мальчишника что-то в наших отношениях надломилось. Я несколько раз, украдкой, чтобы Мария не слышала, набирал Катькин номер. Однако разговор не клеился.
– Как делишки, как детишки? – спрашивал я тихим, но нарочито веселым голосом.
– Нормально, – буднично отвечала Кэт.
– Все пашешь на своих бандитов?
– Пашу…
– Когда же мы увидимся, любовь моя нетленная? – продолжал я упражняться в остроумии, надеясь расшевелить мадам Колосову. – Когда я прикоснусь к твоим нарумяненным ланитам усталыми губами? Доколе мои мозолистые от праведных трудов длани будут печально пусты и не заняты чашей зелена вина? Когда я воздену очи на твои перси?
– Как-нибудь… – равнодушно отвечала Кэт.
Не понимаю, что ей еще надо? Раньше ведь она разговаривала совсем иначе. Наверное, боится, что кто-нибудь услышит нашу беседу и у меня будут неприятности. Ха! Я же осторожный…
Глава 48
Суббота есть суббота
Суббота – самый неприятный день для женатого мужчины. Если кто-то по-прежнему осмеливается называть этот день выходным, то он последний дурень! Но особенно мерзко субботнее утро.
В один из таких "выходных" я проснулся от нудного звука, доносящегося из ванной. Гул прервался и через несколько секунд с удвоенной силой разнесся по квартире. Я потянул носом воздух. Теплая сырость и запах стирального порошка. Большая стирка! Вот ужас!
Сунув ноги в тапочки, я побрел умываться. В коридоре мне встретилось взмыленное злое существо в халате и с полотенцем на голове.
– Проснулся! – прошипело существо. – А некоторые, между прочим, с семи утра на ногах!
– Могла бы и разбудить, – проворчал я. Шутить не хотелось.
В ванной – полный раздрай. Везде разложены скрученные трубочки белья, на полу пена, посредине вибрирует старенькая стиральная машина, от которой к крану тянется шланг цвета дохлой лягушки. Значит, умыться я не смогу? Ну уж нет!
Я отцепил шланг, пустил теплую воду, взял бритву и намылил щеки.
– Да что ж ты творишь, ирод?! – внезапно раздался за моей спиной яростный вопль.