Но всякие такие каверзы только подлили масла в огонь - взыграло в нем ретивое, и положил он взять во что бы то ни стало верх.
Чарноцкий в ту пору работал над новой системой пожарных насосов; предполагалось, что по своей эффективности они превзойдут все дотоле известные. Гасить теперь будет не вода, а особый газ - окутывая густыми клубами пылающее здание и перекрывая доступ кислороду, он тем самым сможет на корню гасить огонь.
- Ручаюсь, для пожаров это будет бич божий, - ребячески похвалялся он перед знакомым инженером за шахматной партией. - Не исключено, что, когда мое изобретение запатентуют, вред от них сведется почти к нулю.
И он самодовольно подкручивал свой ус.
Было это в середине января; за каких-нибудь два-три месяца Чарноцкий рассчитывал доработать проект в деталях и отослать в министерство. А пока что из вечера в вечер трудился над своими чертежами, нередко засиживаясь до полуночи…
Однажды, вот так же полуночничая над бумагами, он рассеянно следил, как старый слуга Мартин выгребает из печки уголья, и вдруг головешки эти приковали к себе его внимание.
- Погоди-ка, старина, - задержал он лакея уже на пороге. - Высыпь-ка мне золу сюда, на стол, на газету.
Мартин, слегка сбитый с толку, сделал как велено.
- Вот так. Хорошо. А теперь ступай.
Оставшись один, Чарноцкий еще раз осмотрел как следует угольки. Бросалась в глаза их форма. По странному капризу огня они приобрели очертания букв. С изумлением вглядывался он в четко обрисованные контуры; сомневаться не приходилось: перед ним лежали крупные, мастерски сработанные из угля литеры.
Оригинальная головоломка, думал он, с любопытством раскладывая головешки то так, то эдак. Может, удастся что-то из них составить?
И вот не прошло и четверти часа, как под его рукой появились слова: "Жаровник" - "Искряк" - "Водопугало" - "Дымодуй".
- Веселенькая компания, - буркнул он, записывая для памяти мудреные имена. - Огневой сброд в полном составе. Будем теперь знать, как вас кличут-величают. Ничего не скажешь, оригинальный визит, но еще оригинальней визитные карточки.
Усмехнувшись, он спрятал листок с записью в шкаф.
С этого дня велено было всякий раз приносить ему золу из печки, и всякий раз он обнаруживал в ней "почту".
А корреспонденция что ни день поступала все более любопытная. После "вручения визиток" настал черед "посланий с того света" - обрывочных фраз с острасткой и наконец даже с угрозами.
"Убирайся!", "Оставь нас в покое!", "С нами шутки плохи", "Ох, худо тебе будет!" - так заканчивались, обыкновенно, "пламенные наставления".
Чарноцкий все эти советы всерьез не воспринимал, относился к ним скорее с юмором. Потирал в азарте руки и готовился к сокрушительному удару. Нечего и сомневаться, победа будет за ним. Кстати сказать, всякие неприятные неожиданности, подстерегавшие его на пожарах, больше не повторялись, прекратились и злокозненные сюрпризы в собственном доме.
- Зато уж без переписки ни дня не обходится, как и положено среди хороших знакомых, - усмехался он, каждое утро просматривая "печную почту". - Похоже, эти твари не умеют направлять свою злую энергию на несколько пакостей сразу. Сейчас они переключились на "fire-message", так что чего-либо другого пока не предвидится. В этом смысле мне повезло - пускай себе пописывают, да подольше, в моем лице они всегда найдут самого благодарного читателя.
Но в начале февраля "корреспонденция" вдруг перестала поступать. Некоторое время головешки еще напоминали контуры букв, но, как ни старался пан Чарноцкий, сложить из них хотя бы одно более-менее внятное слово не удавалось; получались лишь невразумительные сочетания из согласных или длинные ряды гласных. "Почта" явно шла на убыль, и наконец угли вовсе утратили всякое подобие литер.
- "Fire-message" приказало долго жить, - резюмировал пан Антоний, красным росчерком подводя черту под "Журналом огненных посланий".
Неделю-другую все было спокойно. Чарноцкий за это время доработал конструкцию газового огнетушителя и стал хлопотать насчет патента. Но работа над изобретением, видать, не на шутку изнурила его - в марте он почувствовал серьезный упадок сил; время от времени возобновлялись приступы каталепсии, которой он давно уже страдал на нервной почве. Для постороннего взгляда приступы оставались незаметны, поскольку случались чаще всего ночью, во сне. Просыпаясь под утро, он ощущал себя совсем разбитым - как после долгой дороги. Надо сказать, он и сам не замечал этих припадков, так как переход из одного состояния в другое происходил легко и совершенно безболезненно, только сон становился более глубоким, постепенно переключаясь с нормального на каталепсический. Пробуждение, наряду с усталостью, приносило с собой череду удивительно живых и ярких воспоминаний о странствиях, которые он совершал во сне. Всю ночь Чарноцкий взбирался по горам, посещал далекие города, бродил по экзотическим краям. Нервное истощение, под утро вконец изнурявшее его, казалось, было вызвано ничем иным, как ночными его скитаниями. И странное дело - именно этим он и объяснял себе свою слабость. Снившиеся путешествия он воспринимал как что-то вполне реальное.
Но Чарноцкий ни с кем на сей счет не делился - и без того чересчур он у всех на виду. Зачем посвящать других в укромную жизнь своей души?
А ведь, держись он с людьми поближе, до слуха его, быть может, и донеслись бы их шепотки, и тогда он наверняка встревожился бы за себя.
Первым делом стоило обратить внимание на Мартина - тот поглядывал в эту пору на хозяина со странной подозрительностью и даже с опаской.
У него были к тому основания, и не одно. Как-то в первой половине марта шел он поздней ночью со свечой в руке из кухни в свою боковушку, примыкавшую к хозяйской спальне, и вдруг в глубине коридора увидел быстро удалявшуюся фигуру Чарноцкого. Слегка удивившись, он решил проверить, не померещилось ли ему, и поспешил следом. Но пока дошел до конца коридора, хозяин исчез, как сквозь землю провалился.
Озадаченный слуга прокрался на цыпочках в спальню - и что же он увидел? Чарноцкий спал на своей постели беспробудным сном.
Спустя несколько дней, тоже ночной порой, Мартин снова заметил своего хозяина, но теперь уже на лестничной клетке - тот стоял на ступенях и, перегнувшись через перила, с отрешенным видом глядел вниз. У Мартина мурашки пробежали по спине, и он кинулся к нему с криком:
- Что вы такое удумали? Побойтесь Бога, ведь это ж грех!
Но не успел он подбежать, как фигура Чарноцкого странно как-то скукожилась, расплылась и без единого звука впиталась в стену. Осенив себя крестным знамением, Мартин не долго думая юркнул в спальню - глядь, хозяин, как и намедни, спит мертвым сном.
- Тьфу! - сплюнул старикан. - Нечистая сила или наваждение какое? Не во хмелю ведь я.
И уже собрался было вернуться к себе, как вдруг увидал в глубине комнаты новое чудо: над головою спящего, примерно в метре от него, трепетало в воздухе кровавое пламя. Формой оно напоминало горящий куст и выпускало что-то вроде длинных огненных щупалец, как бы стараясь ухватить пана Антония.
- Всяк сущий да славит Господа Бога нашего! - вскричал Мартин и с голыми руками кинулся на огненную химеру.
И тут пылающий куст вмиг вобрал свои вытянутые к Чарноцкому побеги, свернулся в плотный, монолитный столб огня и тотчас же угас, издав напоследок тихое шипение усмиренной стихии.
В спальне воцарилась темнота, слабо освещаемая огоньком свечи, поставленной Мартином прямо на пол. Чарноцкий спал, одеревенело вытянувшись на постели…
Назавтра Мартин осторожно намекнул хозяину, что вид у него неважный, и не позвать ли врача, но пан Антоний отделался шуткой, ни сном ни духом не подозревая, что за этим стоит.
А через две недели грянула беда…
Случилось это в памятную для горожан ночь с 28 на 29 марта. Чарноцкий вернулся поздно вечером смертельно усталый - в тот день команде довелось тушить большой пожар на станционных складах. Начальник проявил себя героем, не однажды рискуя жизнью, спас из огня нескольких железнодорожников, которые спали сном праведных, забившись куда-то в складские закутки. Возвратившись домой около десяти, он трупом повалился прямо в одежде поперек кровати и заснул мертвецким сном.
Мартин, последние дни тревожась за хозяина, верным псом стерег его покой рядом в боковушке, не гася лампы, и время от времени заглядывал в спальню. К полуночи и его сморил сон, седая голова тяжело склонилась к плечу и наконец упала на стол.
Пробудил его троекратный стук. Стряхнув с себя остатки сна, он протер глаза и прислушался. Но стук не повторился. Тогда он схватил лампу и кинулся в спальню.
Увы, слишком поздно. Открыв дверь, он увидел хозяина в оболочке пламени: казалось, оно тысячами огненных присосков впивается в его тело. И не успел старик подбежать к кровати, как огненное марево уже все как есть впиталось в спящего, словно его и не бывало.
Дрожа как осиновый лист, Мартин ошалело пялился на хозяина.
Внезапно лицо Чарноцкого странным образом переменилось: дотоле неподвижное, оно исказилось как бы в конвульсии или в нервной спазме, до неузнаваемости исковеркавшей черты, гримасой застывшей на устах. Чарноцкий, одержимый таинственной силой, предательски завладевшей его телом, вдруг сорвался с постели и с диким воплем выскочил вон из дома.
Было четыре часа утра. Над городом тянулись хороводы сонных видений; нехотя готовясь в обратный путь, уныло складывали фантасмагорические свои крыла демоны кошмаров, а задумчиво склоненные над детскими кроватками ангелы спешили запечатлеть на младенческом челе прощальный поцелуй…
На восточном рубеже небосклона замаячили фиолетовые блики. Иссиня-серая заря, трепеща от рассветного озноба, катилась к городу волнами пробужденья, просветленья, обновленья. Стаи городских галок, очнувшись от ночной дремоты, раз и другой, и третий очертили над ратушей черные кольца и, возбужденно галдя, расселись на голых предвесенних деревьях. Беспризорные псы, набродившись по ночным закоулкам, теперь жировали на рынке, вынюхивая то тут, то там…
Неожиданно в разных точках города взметнулись вверх фонтаны огня; выпуская красные лепестки, пышным цветом заалел он над крышами, потянулся к небесам. Заохали церковные колокола, раскромсали рассветную немоту вопли, гул, всполошенные голоса:
- Пожар! Пожар!
Семь кровавых парусов разрезали утренний горизонт, семь огненных стягов заплескались полотнищами над городом. Горели монастырь отцов-францисканцев, здание суда, управа, монастырь Святого Флориана, пожарные казармы и два частных дома.
- Пожар! Пожар!
По рыночной площади метались людские толпы, неслись автомобили, грохотали пожарные машины. Какой-то человек в униформе пожарного, с разлетающимися волосами и факелом в руке лихорадочно продирался сквозь толпу.
- Кто это? Кто?
- Держите его! Держите! Поджигатель!
Тысячи рук жадно тянутся к беглецу.
- Поджигатель! Злодей! - рычит безумная от ярости толпа.
Кто-то выбил у него из рук факел, кто-то схватил в охапку. Он вырывался, с пеной на губах расшвыривал людское месиво… Наконец его усмирили. И вот уже ведут по площади - скрученного веревками, в свисающей лоскутьями одежде. Люди всматриваются в лицо, освещенное бледной зарей.
- Кто это?
У конвойных невольно опускаются руки.
- Кто это?
А у стражи в ужасе отнялась речь, перехватило охрипшее от крика горло.
- Вроде бы лицо знакомое?!
С плеч безумца свисают содранные в потасовке эполеты начальника пожарной службы, на рваной рубахе блестят медали "За тушение", сверкает золотой крест "За доблесть". И это лицо - лицо, искаженное звериной гримасой, со скошенными, налитыми кровью глазами!…
Целый месяц, из ночи в ночь после страшного того пожара, дотла спалившего семь лучших городских строений, старый слуга Чарноцких видел призрак хозяина. Тень безумца проскальзывала в спальню, склонялась над пустой кроватью, шарила по ней, отыскивая тело - может, чтобы вернуться в него? Увы, искала понапрасну…
И лишь в конце апреля, после того как начальник пожарной службы, заточенный в клинику доктора Жеготы, в беспамятстве выбросился из окна и тут же на месте скончался, тень его перестала навещать старое свое жилище…
Но и до сего дня живут среди людей легенды о душе Огнестойкого: оставила она во сне свое тело, а вернуться в него уже не смогла, - завладели им огнедлаки.
Из книги "Чудовищная история"
ЛЮБОВНИЦА ШАМОТЫ (Страницы из найденного дневника)
И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку.
И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа.
Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть.
Бытие, гл. 2, 22-24
Шесть дней я хожу пьяный от счастья и не смею ему поверить. Шесть дней, как начался новый период в моей жизни, столь непохожий на прежний, что можно сравнить его с неким катаклизмом.
Я получил письмо от нее…
Со времени ее отъезда куда-то за границу - а с той поры минул уже год - это первая восхитительная весточка… Не верится! Да нет, просто опомниться не могу от счастья!
Письмо - от нее ко мне! Ко мне! А ведь она в упор не замечала меня, скромного поклонника, ибо никогда не посещал я общества, где блистала она; мы даже мимолетно не были знакомы! И все-таки чудо свершилось. Письмо я постоянно ношу с собой, не расстаюсь с ним ни днем, ни ночью. Адресат обозначен четко, сомнений нет: Ежи Шамота. То есть я! Адрес на конверте я давал прочитать моим знакомым, собственным глазам не верю: знакомые удивленно смотрят на меня, улыбаются и заверяют, что адрес вполне определенный, фамилия моя…
Итак, она приезжает, приезжает уже через несколько дней, и первый буду ждать ее у дверей дома я - я, кто едва осмеливался поднять на нее обожающие глаза, случайно встречаясь на прогулке в парке, в театре или в концерте…
И хотя бы один взгляд или мимолетная улыбка гордых уст предназначались когда-нибудь мне - увы, нет! Казалось, меня вообще не замечали. До самой последней минуты я пребывал в полной уверенности, что она и не подозревает о моем существовании. А ведь я несколько лет повсюду следовал за ней, подобно далекой робкой тени - деликатно и ненавязчиво! Моя тоска слишком легкой и нежной дымкой окутывала ее. Но она все угадала, угадала любовь мою и преклонение - смиренное и безграничное - инстинктом чуткой женщины. Незримые флюиды симпатии соединили нас уже несколько лет назад, а теперь, на расстоянии, окрепли и настойчиво влекут ее ко мне.
О, приветствую тебя, моя прекрасная! Вот и день клонится к вечеру - ясный, в солнечных отблесках, погожий; я гордо пою мою песнь, взысканный твоим снисхождением - о, дивная владычица моя!…
Сегодня уже четверг. Послезавтра в тот же самый вечерний час увижу ее. Не раньше. Такова ее неоспоримая воля. Беру в руки письмо, драгоценный листик лиловой бумаги, благоухающий тонким ароматом гелиотропа, и перечитываю, невесть в который раз:
"Дорогой! Приходи в субботу, двадцать шестого, в шесть вечера - улица Зеленая, восемь. Садовую калитку найдешь открытой. Жду. Да исполнится твоя давняя мечта!
Ядвига Калергис".
Улица Зеленая, восемь! Ее вилла! Вилла "Под липами"! Великолепный, в средневековом стиле, небольшой дворец в прекрасном старом парке, отгороженный от улицы плотной проволочной сеткой и деревьями, - всегдашняя цель моих почти ежедневных прогулок! Сколько же раз вечерами приходил я в этот укромный уголок, с бьющимся сердцем ловил ее тень в окнах!…
В нетерпеливом ожидании заветной субботы я и теперь не раз успел там побывать и пытался войти; калитка в парк всегда заперта: дверная ручка, правда, поворачивалась, но замок не открывался. По-видимому, она все еще не вернулась. Да, необходимо вооружиться терпением и как-то пережить оставшиеся полтора дня. А я взвинчен до предела, не ем, не пью, считаю часы и минуты… И сколько их еще! Сорок восемь часов!… Завтра весь день проведу на реке в ее парке; найму лодку и стану кататься мимо виллы. В субботу все утро и часть дня - на вокзале: мне просто необходимо видеть и приветствовать ее хотя бы издали. Она все еще не вернулась - мне наверняка известно от соседей, не видевших ее уже год. Верно, откладывает приезд на 26 сентября, на день свидания. А я боюсь явиться не вовремя - после дороги она, разумеется, очень устанет…
….
Утром в субботу, то есть вчера, увидеть ее на вокзале не удалось: в толпе встречающих и пассажиров я упустил ее. Дождался следующего, четырехчасового поезда - и снова неудачно. Вдруг она вообще не приехала? Или приехала утренним поездом и сейчас уже дома? В любом случае надо пойти и убедиться.
Два часа до назначенного свидания превратились в настоящую пытку - и конца ей не видно. Я зашел в кафе, выпил неимоверное количество черного кофе, выкурил множество папирос, но усидеть не смог и снова выбежал на улицу. Проходя мимо цветочного магазина, вспомнил, что заказал цветы. - Непростительная рассеянность! Ведь я начисто о них забыл!
В магазине приготовили букет пунцовых роз и азалий. Только что срезанные ароматные бутоны красиво выглядывали из папоротникового жабо и слегка колебались от легкого вечернего ветерка. На городских часах пробило без четверти шесть.
Я обернул цветы тонкой бумагой и быстро направился в сторону реки. Через несколько минут, миновав мост, уже нетерпеливо подходил к вилле. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались. Вот и калитка: я нажал ручку - дверь поддалась. От охватившего меня счастливого волнения пришлось прислониться к изгороди: она все-таки вернулась!
Я стоял, пытаясь унять волнение, несколько долгих минут. Затуманенный взгляд блуждал по липовой аллее вдоль подъездной дорожки - длинные шпалеры тянулись до самого портала. В стороне сквозь тутовые и кизиловые деревца виднелась беседка, увитая осенним виноградом, - багровые листья рдели на сетке, густо переплетаясь с увядающим плющом…
На клумбах осенние цветы: изысканные перистые астры и дивные хризантемы. Запущенные тропинки, поросшие травой и сорняками, устланы пожелтелыми листьями каштанов, грустно облетали кирпично-красные клены. У пересохшего мраморного бассейна краснели кровавые георгины, всеми цветами радуги переливались большие стеклянные шары… На каменной скамье, заросшей бирючиной и покрытой хвойным ковром, два чижика заливались перед отлетом прощальной песней. В далекой перспективе аллей в лучах заходящего солнца серебрилась паутинная пряжа…
Я обеими руками толкнул тяжелые входные двери и по винтовой лестнице поднялся на второй этаж. Тишина - нигде ни души. Вилла словно вымерла; никто не поспешил мне навстречу - ни прислуги, ни домочадцев. Электрические светильники в гигантских чашах ослепительным белым светом заливали пустынные залы и галереи…
В гостеприимно распахнутой передней неприятно поражали пустые вешалки - крючки из полированной меди отливали холодным блеском. Я снял пальто. В большое готическое открытое окно как раз доносился бой городских часов: шесть…
Я постучал в дверь напротив. Никто не ответил. Что делать? Войти без разрешения? Не заснула ли она с дороги?