Мне было тягостно и тревожно оставлять Элизабет одну. Еще в замке, когда она с вожделением смотрела на Дуню, я поняла, что она может быть неверной. Почему-то я вновь подумала о "подземной тюрьме" в подвале нашего дома. Может, Элизабет не терпится пустить в ход все эти страшные орудия пыток, а мое присутствие ей мешает, отсюда и раздражительность? Она клялась мне, что ничего подобного делать не собирается, все эти "игрушки" она собирает исключительно ради развлечения. И потом, разве я видела, чтобы она хотя бы раз пустила их в ход?
Я все равно ей не верю.
Как бы то ни было, в предложении Элизабет имелось рациональное зерно, и я отправилась в путь. Выехав рано утром, к вечеру я уже стояла перед дверью амстердамского дома Ван Хельсинга. Я не стала гримироваться, а лишь надела шляпу с вуалью. Если Ван Хельсинг увидит меня, то узнает не сразу. Все, что мне требовалось, – это слегка приоткрытая дверь. Достаточно щелочки. Я проникну внутрь и нанесу ему смертельный удар (пока я ехала, желание расквитаться с ним за малыша взяло верх).
Я позвонила. Дверь долго не открывали. Я уже собиралась позвонить еще раз, но тут дверь приоткрылась, и в проеме возникла женщина в чепце. Первой моей мыслью было: "Неужели Мери так изменилась?" Потом я поняла, что это не Мери, женщина была выше и значительно толще. Может, я ошиблась домом? Или Ван Хельсинг переехал?
Тоже нет. На медной табличке значилось: "А. Ван Хельсинг, доктор медицины". Ниже по-голландски было написано что-то еще, но этот язык мне совершенно не знаком. И я ничего не поняла.
– Я хотела бы видеть доктора Ван Хельсинга, – сказала я по-английски.
Женщина не слишком дружелюбно взглянула на меня и покачала головой. Я произнесла ту же фразу по-французски – и снова никакого результата. Зато услышав ее на немецком, женщина просияла.
– Как вы замечательно говорите по-немецки! – воскликнула она, и я сразу поняла, что передо мной немка. – Но у доктора в это время нет приема.
Она указала на медную табличку, потом усмехнулась.
– Конечно, вы ведь не понимаете по-голландски!
Я тоже улыбнулась и откинула вуаль, чтобы изумить немку своей красотой и подчинить своей воле.
– Но я не пациентка, а родственница, и хотела просто навестить доктора.
Женщина огорченно покачала головой.
– Боже, как вам не повезло! Надеюсь, вы ехали сюда не издалека?
– Нет, что вы. Всего-навсего из Вены, – пошутила я, хотя мне было не до смеха.
Ван Хельсинг уехал. Скверно.
– Он уехал, – сообщила немка и тут же спохватилась.
Понятно. Ван Хельсинг запретил ей говорить кому-либо о своем отъезде. Я попыталась погрузить женщину в транс, но она упорно отводила взгляд. Упрямая особа.
Я не стала скрывать своей досады, тем более что она была совершенно искренней и в данном случае вполне уместной.
– Позвольте спросить, а куда уехал доктор?
– За границу, – нехотя выдавила из себя немка.
– Надеюсь, не в Африку? – съязвила я.
– Нет. Доктор говорил, что ему нужно побывать во многих местах. Он не посвящал меня в подробности своей поездки.
Отвечая на мои вопросы, она все время смотрела в сторону. Наверное, чтобы удобнее было врать. Когда она вновь повернулась ко мне, в ее взгляде я вдруг почувствовала подозрение.
– Простите, а кем вы доводитесь доктору?
– Невесткой, – вырвалось у меня.
Немка прищурилась.
– Я давно живу в Амстердаме и хорошо знаю доктора. У него не может быть невестки, поскольку он остался бездетным.
Чертова кукла! Мне хотелось вцепиться в ее толстый загривок, но вместо этого пришлось играть в учтивость.
– Ах, простите, – непринужденно усмехнувшись, сказала я. – Моими попутчиками оказались англичане, и мне пришлось несколько часов подряд говорить по-английски. Представляете, в их языке жена сына и жена брата считаются одной и той же степенью родства, а потому их называют одинаково. Наверное, я еще продолжала думать по-английски, когда я отвечала на ваш вопрос. Конечно же, я не являюсь невесткой доктора. Я – жена его дяди, младшего брата его матери. Мой муж намного моложе Марии и...
Хорошо хоть, что я не произнесла по привычке "Мери", а то для жительницы Вены это был бы недопустимый промах.
Подозрительность в глазах немки погасла. Ее лицо потеплело и почему-то приобрело скорбное выражение.
– Ах, бедная, бедная Мария...
Я тут же изобразила искреннюю взволнованность.
– Что с ней? Неужели она умерла? Брам терпеть не может отвечать на письма. Наверное, он думает, будто состояние его матери нас не касается. Представляете, я еще давным-давно написала ему, что собираюсь приехать, а он даже не ответил.
– Боже мой, представляю, как тяжело вам узнать печальные новости от чужого человека. Госпожа Ван Хельсинг... я привыкла называть ее фрау Мария... еще жива. Но боюсь, дни ее сочтены. У нее рак.
Я поднесла обтянутую кружевной перчаткой руку ко рту и, имитируя ужас, прошептала:
– Мы так боялись... Она, должно быть, находится в больнице.
– Нет. Она лежит здесь. Может, желаете ее увидеть?
Я не торопилась отрывать ладонь ото рта, поскольку мои губы кривились в улыбке.
– Конечно. Я так давно не видела Марию.
Да, Мери. Давно мы с тобой не встречались. Надеюсь, сейчас ты мне расскажешь, куда отправился твой сыночек. Немка, надо полагать, исполняла обязанности сиделки и, естественно, ничего не знала о том, чем двадцать с лишним лет занимается наш дорогой Брам.
Наконец сиделка соизволила впустить меня внутрь дома и, едва закрыв дверь, стиснула мою ладонь (в Англии такое рукопожатие сочли бы верхом неприличия) и несколько раз сильно встряхнула, попутно представившись как фрау Келер. Прихожая вела в полутемный коридор, заваленный книгами. Книг было больше, чем полок, и потому часть их лежала просто на полу, образуя башни и пирамиды. Любезная фрау провела меня через довольно пыльную комнату (там тоже господствовали книги) к лестнице. У ступеней немка обернулась ко мне:
– Я вначале взгляну, не спит ли фрау Мария. А как вас представить?
"Миссис Уиндем", – чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя спохватилась. Едва ли скрытный Ван Хельсинг рассказывал сиделке об английском происхождении своей матери. Не желая попасть впросак, я сказала:
– Фрау Келер, не надо меня никак представлять. Давайте сделаем Марии маленький сюрприз. Я войду, и она меня узнает.
"А теперь иди и не мешай мне", – мысленно приказала я фрау Келер.
– Конечно, конечно, – согласилась немка. – Думаю, ей будет очень приятно.
Приподняв мясистыми пальцами подол своего платья, фрау Келер стала грузно подниматься по ступенькам. Потом открылась и мягко закрылась дверь наверху. Я осталась одна.
Пока я ждала, я заметила в нише между книжных полок закрытую дверь и почувствовала, что мне необходимо оказаться по другую сторону этой двери. Мне было достаточно замочной скважины, чтобы проскользнуть внутрь. Я попала в кабинет нашего дорогого доктора. Разумеется, и здесь было огромное количество книг, но все оказались посвящены тайным знаниям. Да, храбрый истребитель вампиров не терял времени даром и серьезно подошел к изучению магии. Потом мое внимание привлек массивный дубовый письменный стол, точнее – лежащие на нем бумаги и несколько телеграмм. Возможно, они укажут мне местонахождение Ван Хельсинга. Увы! Дверь наверху открылась, и фрау Келер столь же грузно затопала по ступенькам вниз. Я успела выскользнуть из кабинета и очутиться там, где стояла.
– Простите, что заставила вас ждать. Пришлось ввести фрау Марии морфий. Сейчас она не спит, и вы можете к ней подняться. Только не удивляйтесь, если она вас не узнает. Такое с ней бывает. Говорит она мало и не всегда разборчиво, поэтому прошу вас, будьте терпеливы.
Я заверила щепетильную немку, что мне достаточно хотя бы взглянуть на "бедняжку Марию". На самом деле меня больше заботило, как потом выпроводить фрау Келер из комнаты и побыть с больной наедине. Будь я голодна, я не отказала бы себе в удовольствии насытиться здоровой немецкой кровью (по-моему, этой толстухе кровопускание пошло бы только на пользу). Но я была сыта, да и задерживаться в обиталище Ван Хельсинга мне тоже не хотелось. Когда-то я мстительно мечтала полакомиться кровью Мери. Вспомнив об этом, я лишь усмехнулась. Больная кровь противнее протухшей еды.
Спальня Мери встретила меня выразительными запахами старческой мочи и кала. Я даже несколько сникла. Фрау Келер сделала все, что было в ее силах. Окно спальни она распахнула настежь (судя по горящей свече, его до моего появления держали зашторенным или даже закрытым ставнями). В тазу, полном мыльной пены, лежало подкладное судно.
Мне захотелось заткнуть нос надушенным платком, но я удержалась. Фрау Келер, похоже, уже привыкла к этому зловонию. Она подошла к постели, дотронулась до вялой руки Мери и с заботливой улыбкой произнесла:
– Мария, к вам гостья.
Сиделка отодвинулась в сторону, и я заняла ее место, осторожно взяв холодную, костлявую руку умирающей. Когда мы вошли, глаза Мери были закрыты, но она явно услышала слова немки. Веки дрогнули, глаза открылись и остановились на мне. Узнав меня, Мери вполне могла закричать от страха и все испортить. Я приготовилась при первых же признаках опасности навести на нее чары и предстать перед ней в облике совсем другой женщины. Сиделка же подумает, что "фрау Мария" попросту меня не узнала.
Ах, Мери, Мери! Я не видела, какой ты была двадцать два года назад, когда я впервые оказалась в вашем доме (тогда мне было не до тебя). Зато я хорошо помню, как ты выглядела сорок восемь лет назад: молодая, красивая, с гладкой кожей и блестящими золотистыми волосами. И Брам тогда еще не охотился за вампирами, а дрыгал ногами в твоем животе, ожидая появления на свет. Я любила тебя, Мери, я любила тебя и потом, пройдя через преображение. Ты всегда была добра ко мне. Потом я поняла, что ты, Каша и отец – только вы и любили меня прежнюю: увечную застенчивую старую деву, вызывавшую в мужчинах исключительно жалость.
Когда-то ты сидела возле моей постели и искренне горевала, что я умираю. Но я знала, куда иду. А вот куда идешь ты? Или ты все еще веришь, что ангелы примут твою душу и проводят ее в светлый рай? Впрочем, мне нет дела до твоих верований. Смерть уже кружит над тобой. За эти сорок восемь лет я убила многих и часто видела смерть во всей ее неприглядности. Но до сих пор я не сталкивалась с тем, чтобы она так долго готовила свой последний удар.
"А ведь такая же участь ждала бы и меня, – вдруг подумалось мне. – Прожить несколько десятков никчемных лет в теле калеки и умереть уродливой, никому не нужной старухой".
В женщине, лежащей передо мной, не осталось ничего от прежней Мери. Ее седые волосы больше напоминали суровые нитки, какими пользуются сапожники. Сиделка старательно заплела их в длинную косу, но на макушке они все равно торчали в разные стороны, придавая голове неопрятный вид. Мери показалась мне необычной птицей, умирающей от голода. Гладкая некогда кожа теперь приобрела пергаментный, а кое-где и землистый оттенок. Все лицо было в морщинах: на щеках, вокруг носа и в особенности под глазами. Белки синих, как море, глаз пожелтели. Сами глаза стали мутными от боли и страданий.
Но она узнала меня!
Я собиралась утихомирить Мери прежде, чем она закричит и в спальню вломится фрау Келер. Не так уж сложно было бы заставить ее увидеть во мне совсем другую женщину. Но меня почему-то смутил ее нынешний облик, и на мгновение я даже растерялась.
Я опустилась на стул, стоявший у изголовья, и напомнила себе, зачем сюда пришла. Прошлое есть прошлое, а сейчас я должна выведать у Мери, где находится ее сынок. Я приготовилась проникнуть в ее сознание... и вдруг остановилась. Поблекшие синие глаза Мери смотрели на меня, и в них не было страха, ненависти или отвращения. Они смотрели на меня тепло и с любовью. И тут я почувствовала, как у меня по щекам струятся слезы. То была не мимолетная любовь, разожженная плотской страстью, не привязанность по взаимной выгоде. Глаза Мери изливали любовь, которая была выше всяких там причин и условий.
– Здравствуй, Мери, – тихо произнесла я, совсем не ожидая, что мои щеки станут мокрыми от горячих слез.
Я погубила сотни людей и настолько притерпелась к чужому горю, что привыкла считать себя очерствевшей. Это когда-то я могла заплакать от любого участливого слова или взгляда. И надо же!
– Ты меня узнала? – спросила я.
– Жужанна, – прошелестела она в ответ.
От слабого, похожего на шуршание тростника, голоса Мери у меня зашлось сердце. А ее взгляд остался прежним.
– Какая ты красивая, – добавила Мери.
Я спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Я вдруг поняла: Мери пребывала где-то в прошлом и помнила лишь ту, смертную Жужанну. Она забыла, кем я стала. Но все равно я была тронута ее удивительной добротой.
В это время в спальню весьма некстати вошла фрау Келер. Увидев мое залитое слезами лицо, она понимающе вздохнула.
– Дорогая фрау, я понимаю, как вам тяжело видеть все это. Может, вам принести бокал чего-нибудь подкрепляющего?
Я вытерла слезы и покачала головой.
– Благодарю вас, не надо. Но может... вместо этого вы приготовите мне чашку чая?
Я не оставляла надежды выведать у Мери, где сейчас находится Ван Хельсинг. Пока немка возится на кухне с чаем, у меня будет достаточно времени.
Фрау Келер послушно отправилась вниз. Я наклонилась к Мери и положила свою ладонь на ее тонкие пальцы.
– Дорогая моя, – прошептала я, – мне тяжело видеть твои страдания. Но я могу навсегда избавить тебя от боли.
Я подалась вперед и коснулась губами морщинистой шеи Мери. Откуда-то из недр постели ударил едкий запах мочи (я едва не поперхнулась). Но зловоние не помешало ощутить мне нечто другое – силу добра, которую Мери сохранила даже на смертном одре. Невзирая на боль и мучения, она боялась умирать, боялась оставить тех, кто ей дорог. Надвигающаяся смерть отняла у Мери красоту, приковала к постели, превратила ее тело в зловонный гнойник. Но присущая этой женщине сила добра сияла в своей первозданной чистоте.
Что-то удерживало меня от задуманного "поцелуя". Может, воспоминания о прежней Мери? И тогда, и сейчас эта женщина готова пойти на любые муки, но она не обратится ко злу.
Мери высвободила свою руку, потом уперлась слабыми ладонями мне в плечи и попыталась меня оттолкнуть. (Не представляю, каких усилий ей это стоило!)
– Нет, Жужанна... Я потеряла мужа и двоих сыновей. Неужели этого мало?
Она едва выговаривала слова, но произносила их без малейшего страха.
Я отстранилась.
– Мери... неужели ты хочешь страдать? И хочешь умереть?
Она спокойно выдержала мой пристальный взгляд. Мне показалось, Мери смотрела куда-то сквозь меня, и то, что она видела в неведомой мне дали, наполняло ее радостью, возвращая изможденному лицу отблеск былой красоты.
– Мои страдания – пустяки в сравнении с твоими, – прошептала она. – Мои страдания не продлятся вечно.
Меня пронзило острой болью, словно мне в сердце вонзили иглу. Я хотела возразить Мери. Как она смеет говорить, что я страдаю? Я наслаждаюсь всеми благами жизни и совершенно не ощущаю телесной боли. Уж если на то пошло, то это я заставляю страдать других.
Однако слова, которые я намеревалась произнести, буквально застряли в горле. Я вдруг увидела свою жизнь со стороны... изысканные наряды... изысканные кушанья и тонкие вина... самые обаятельные мужчины... прекрасная и жестокая Элизабет. Удовлетворенное тщеславие и... пустота. Пустота, растянувшаяся на века.
Я встала, взяла ладони Мери и потерла их, чтобы немного согреть. Потом коснулась ее губ.
– Да благословит тебя Бог, Мери.
– И да благословит Он тебя... если сможет.
Она вздохнула и закрыла глаза.
Снизу донеслось позвякивание блюдца, которое фрау Келер ставила на поднос вместе с чашкой. Потом она затопала по ступенькам наверх. Я не могла покинуть дом, не побывав в кабинете Ван Хельсинга, и лихорадочно искала предлог, чтобы туда вернуться. Как ни странно, мне помогла Мери.
Неожиданно она взвыла от боли. Наверное, так кричит попавший в капкан зверь. Я вскочила со стула (добавлю, что вампира не так-то легко напугать). Крики не смолкали. Я все спрашивала ее, что случилось, но Мери, кажется, начисто забыла о моем присутствии. Я ощущала полнейшую беспомощность и растерянность, в особенности когда она вдруг зажала между ног одеяло.
– Фрау Келер! – крикнула я немке, которая уже входила в комнату, гремя подносом.
Поставив поднос на ближайший столик, немка бросилась к постели.
– А, вот оно что, – с непонятным облегчением произнесла она. – Просто для фрау Марии настало время воспользоваться судном. Я должна буду ей в этом помочь. Вам лучше взять чай и спуститься вниз, там не так слышен шум.
– Шум?
– Сейчас отправление естественных надобностей стало для нее очень болезненным. Фрау Мария почти не пьет жидкости, и каждый раз это превращается для нее в пытку. Бедняжку как огнем обжигает. Вы уж меня извините, но вам такое видеть ни к чему. Пожалуйста, спуститесь вниз.
Почему иногда смерти хочется вдоволь наиграться со своей жертвой и отобрать у нее все, оставив лишь унизительную беспомощность, боль и зловоние мочи и испражнений?
Фрау Келер склонилась над тазом, где в мыльной пене плавало подкладное судно. Чтобы избавить себя от созерцания дальнейших подробностей, я поспешила взять поднос и спустилась вниз. Через считанные секунды я вновь была в кабинете Ван Хельсинга. Еще через несколько секунд (смертным такая быстрота недоступна) я просмотрела все бумаги на его столе, но не узнала ничего полезного, поскольку они были на голландском языке.
Зато в укромном местечке я обнаружила три телеграммы, посланные Ван Хельсингом из Парфлита в Амстердам и адресованные фрау Хельге Келер. Первую он отправил восьмого июля, вторую – шестнадцатого, а третья пришла сравнительно недавно – четвертого августа.
Я чуть не подпрыгнула. Парфлит! Место, куда мы с Элизабет наведывались ежедневно, карауля появление Влада!
Ван Хельсинг живет чуть ли не под самым носом у нас! И чтобы узнать об этом, нужно было совершить поездку в Амстердам! Комичнее ситуации не придумаешь, но мне почему-то было не до смеха. Пусть Ван Хельсинг смертный, он по-прежнему остается сильным противником, с которым нельзя не считаться. Он не просто так появился в Парфлите. Ван Хельсинг напал на след Влада и понял, где того искать.
А если он успел узнать и про нас с Элизабет?
Я внимательно перечитала все три телеграммы (к счастью, они были на немецком). В каждой Ван Хельсинг благодарил фрау Келер за отчеты о самочувствии его матери и добавлял, что "состояние госпожи Ван Хельсинг, к сожалению, остается прежним". В последней телеграмме он сообщил, что вынужден задержаться в Парфлите еще на некоторое время, однако если Мери вдруг станет значительно хуже, пусть фрау Келер незамедлительно даст ему знать.