У Лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит;
Налево – сказку говорит.Там чудеса…
И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем – народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…
Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь – в переплавку, чудеса – в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…
Но дух стоит… и Русью пахнет!
…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.
По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.
Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.
– Нет, не, не, не, – мотал головой один из них, – ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием – это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье – это светлое будущее для всех, так? А демократическое – это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…
– Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?
– Тому, кто это счастье продает. Причем – этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.
– А кто его продает?
– Ну, есть такие – продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый – ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть – город Желтого дьявола…
– Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?
– А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись – мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели – ты счастлив, и завидовали бы.
– Чудно ты как-то говоришь, Вить.
– Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…
Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…
В субботу и воскресенье он не вылезал из дома – шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион – приснился. Только что с ним теперь делать? Не в "Дирижабль" нести – этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно – чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.
Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.
35. Охотничья тропа
Роковой день десятого сентября явил воочию всю полноту неискоренимого раздолбайства Полоскина. Ведь на охоте страшнее лоха зверя нет – особенно если ему вздумается вообразить себя профессионалом и гроссмейстером.
Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом – это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…
Поначалу шло гладко. К пяти часам он объявился в "Затейнике". Джек был на месте – залатывал дыры в рабочем процессе. Роман терпеливо дожидался конца дня, когда можно будет увязаться за Джеком, скрываясь в тени. В ожидании, подперев кулаком голову, он сотворил на листке бумаги грустную балладу, в которой, как в хорошем салате, было намешано многое из впечатлений последних месяцев:
Дирижабли улетают на юг
(Посвящается менту Иннокентию)
Время "еще" уже прошло.
Время "уже" еще не пришло.
Как это грустно и необыкновенно
Одновременно и попеременно.
Что-то ждет нас за поворотом,
Что-то ушло от нас бесповоротно.
Мы снова упали на самое дно,
А оно, к счастью иль горести, у нас одно.
Дно глубоко и тянется вдаль,
Не угадаешь, где кончается перил его сталь.
Мы снова сорвались в его пустоту,
И нам ли не знать про его темноту?
История мучит,
История плачет.
Чего она хочет,
Что плач ее значит?
Веревочка вьется,
Покуда не рвется:
Традиции, страны, народы, законы
Родятся и гибнут, пройдя Рубиконы.
Их дно всех приемлет – великих и падших,
Красивых, уродов, старших и младших.
Твореньям границ нет, их мифов не счесть.
И в том, что на дно ушли, тоже – их честь.
Дно породило,
И дно поглотило.
Оно – наша тьма и наше светило.
Мы – бусы на нитке, но нам невдомек,
Что внутри – пустота, в пустоте – стерженек.
Он держит нас крепко, но знает ли кто,
Что и стержню бывает порой нелегко?
Его душит и плющит, и топчет Закон -
Пустой дом на песке без Дверей и Окон.
Этажи громоздятся в плену вавилонском,
И летят с высоты клочья грязных обносков,
Устилая сугробами памяти тропы,
Зарастающие бурьяном с эпохи Потопа.
А теперь? Что-то ждет нас теперь?
Избежать не удастся обычных потерь.
Потеря к потере, и вот уже Ноль
Влетает в ворота, шепча: "Я король!
Отныне и впредь моей воле покорны
Эти глухие, слепые вороны".
Поделом воронью,
Воздающему честь и хвалу вранью.
Но уходить придется нам всем -
Этот воздушный шарик надули затем,
Чтобы лететь с ним на юг,
Туда, где тепло и пусто вокруг.
Там слышен громкий и радостный визг,
Там плавится воск от солнечных брызг.
Почему я туда не хочу?
И почему все равно – лечу?
Тем временем Джек уходить не торопился и вообще вел себя странно: то и дело заглядывал в редакторскую, словно искал кого-то, или же делал вид, будто потерял что-то на своем столе, и вновь исчезал. "Возбужден, – подумал Роман. – И нервничает. Это хорошо". Когда отсекр в очередной раз – была половина девятого вечера – начал бессмысленно перебирать бумаги на столе, Роман решился.
– Слушай, Джек. Давно мы с тобой не сидели как белые люди за рюмкой кофе. Давай сегодня ко мне. Поболтаем о наболевшем.
Он уловил секундную растерянность в лице отсекра, затем промелькнула тень угрюмого сомнения.
– Лучше ко мне, – сказал Джек, окинув Романа испытующим взглядом.
"Гляди, гляди, – подумал тот. – Еще посмотрим, чья возьмет".
– Идет. А может, девочек закажем? – предложил он с невинным выражением. "Длинноволосых", – добавил про себя.
Ему показалось, что Джек вздрогнул.
– Нет. Не надо, – помотал тот головой.
– А верно, не надо, – согласился Роман. – Что они понимают в нашей мужской жизни. У бабья волос длинен, да ум короток.
И опять почудилось: Потрошитель метнул в него взгляд, полный ненависти.
По дороге, в такси Джек был мрачен и саркастичен. Возле дома зашли в магазин, купили две бутылки рейнского. Но за столом разговор не задался с самого начала, наболевшее никак не высказывалось. После третьей рюмки Джек ушел в себя, не то расслабившись, не то, напротив, перенапрягшись и перегорев. Роман допивал бутылку один, в молчании.
Часы с кукушкой прокуковали одиннадцать раз. Он поднялся и, не сказав ни слова, пошел к выходу. Надел ботинки. Джек тоже вышел из комнаты и наблюдал за ним, затаив тоску в глазах.
– Так я пошел? – спросил Роман.
– Иди, – ответил Джек с болью в голосе.
– Ты точно не хочешь продолжить разговор?
– О чем?
– А впрочем, да, – тоже грустно сказал Роман. – О чем тут говорить.
Он быстро спустился по лестнице, вышел из подъезда и, по-шпионски скакнув в сторону, затаился в ночной тени.
Ждать совсем не пришлось. Потрошитель собрался на дело, едва выпроводив гостя, торопился уйти в ночь на поиски очередной праздношатающейся жертвы. Укрытый темнотой, Роман следил за убийцей, приклеив к нему цепкий взгляд. Джек двигался тихо, как кот, не производя ни звука, ни шороха. Оглянувшись по сторонам на крыльце подъезда, он спустился вниз и осторожно, неслышно, но быстро двинулся вперед, всматриваясь в окружающую полутьму. Роман, чуть поодаль, стараясь не топать и даже не дышать, заскользил за темной фигурой маньяка.
Потрошитель крутил головой, как заблудившийся или что-то ищущий человек. Выбравшись на соседнюю улицу, он остановился, будто раздумывая, куда повернуть. Здесь было светлее, и Роман прилагал максимум усилий, дабы не быть замеченным. Растянувшись по струнке, он прилип к дереву и ждал дальнейших действий. Джек, оглядев пустынную улицу, прогулялся туда-сюда. Роман уловил его тихое бормотание:
– …Как сквозь воду… кретин… упустил…
Наконец Потрошитель свернул на соседнюю улицу. Роман короткими перебежками двинулся за ним. В переулке было совсем темно, он едва различал быстро удаляющийся силуэт. Горел лишь один фонарь далеко впереди.
Пройдя улочку до конца, Джек снова повернул направо. Роману пришло в голову, что он обходит по периметру территорию, прилегающую к его дому. Но ведь он убивал не здесь. Изменил привычки?
Внезапно впереди что-то случилось. Роман услышал звук глухого удара, сдавленный вскрик. Вглядевшись в темноту, он увидел неясный силуэт, копошащийся на земле. Потом силуэт чуть подрос над уровнем земли и, похоже, принялся оттаскивать что-то тяжелое в сторону. Споткнулся обо что-то, подумал Роман.
Через минуту Потрошитель вновь двинулся вперед. Теперь у него как будто появилось четкое направление – он шел увереннее, не оглядывался по сторонам, и все дальше уходил от собственного дома. Сворачивал в переулки и подворотни, круто менял направление, словно плутал по лабиринту – но при этом точно знал, куда надо идти. И будто нарочно выбирал самые темные проходы, где не было фонарей.
Столкновение с бревном не прошло для Потрошителя даром – он стал прихрамывать.
Охота продолжалась уже долгое время. Роман изумлялся обилию трущоб в родном городе и каждую секунду опасался потерять из виду смутную тень, угадываемую лишь по движению. Впрочем, маньяк время от времени издавал странные звуки, за которые можно было держаться как за путеводную нитку. Похоже на звон кандальных цепей или звяканье большой связки амбарных ключей. От этого звука пробирала дрожь.
Внезапно маньяк пропал. Мгновение назад его тень, темнее самой ночи, еще шевелилась в тридцати шагах впереди, но вдруг сгинула, будто нырнув в преисподнюю. Роман замер, тщетно пытаясь разорвать взглядом пелену темноты. Трущобная улочка была пуста, нема и безнадежна. Держась рукой за одну из стен, сдавивших улочку по бокам, он осторожно пошел вперед. Но не пройдя трех метров, услышал новый звук – скрежет отворяемой металлической двери на давно проржавевших петлях. Звук шел как будто из-под земли, точно маньяк открывал ворота преисподней. Роман полз вдоль стены, ощупывая ногой путь. Что там говорил ему мент? Что дьявол – это маньяк? Или маньяк – дьявол? Роман на всякий случай осенил тьму перед собой крестом.
Нога повисла над пустотой. На ощупь он определил, что внизу лестница, ведущая в подвал. Он спустился и наткнулся на полуоткрытую дверь.
Роман протиснулся в щель. Впереди слабо высвечивался еще один дверной проем. Было очень тихо. Дойдя до второй двери, Роман осторожно высунул голову и огляделся. Длинный полуосвещенный подвальный коридор, по обеим сторонам вверху тянулись трубы. Крадучись он пошел вперед, слушая, как капает вода, звонко шлепая по полу.
Возле еще одной раскрытой двери он немного постоял, затем заглянул внутрь. В боковой стене темнел квадрат. Роман подошел к нему и ощупал. Низкий, до пояса проем прикрывался незапертой железной дверцей. Она не заскрипела, когда Роман отодвинул ее.
Ногой он нашарил лестницу и, согнувшись в три погибели, влез в дыру. Ощущалось легкое дуновение сквозняка. Никаких звуков. Абсолютная тьма.
Вскоре внизу появился неяркий свет. Роман увидел последнюю ступень. Далее лаз сворачивал в сторону. В висках неприятно звенело.
Спустившись, Роман заглянул за угол. Вдаль уходил длинный узкий тоннель, освещаемый круглыми матовыми лампами. Идти по нему было легко. Ровный пол, выложенный плиткой, имел небольшой уклон – тоннель уводил вниз, глубоко под землю. По обеим его сторонам в облицовочный камень были вделаны стальные перила.
Нигде ни следа Потрошителя. Роман подумал, что мог ошибиться, выбрав неверный путь. Но маньяк, спустившийся в подвал, не мог не знать о существовании тоннеля…
Роман вздрогнул, резко остановившись, оглушенный ужасом.
По тоннелю растеклась негромкая музыка, выпущенная кем-то на волю. Она обрушилась на Романа внезапно и неотвратимо, как судьба.
Это был полонез Огинского. Музыка плакала, рыдала, просила о чем-то и тут же властно подтверждала свое требование.
Подчиняясь ей, Роман двинулся вперед. Он был во власти музыки, она могла делать с ним все что угодно.
Тоннель вновь сменился лестницей, ведущей наверх.
Низкий квадратный проем вывел его в тесное помещение с голыми стенами. Очевидно, тоже подвал. Двери при входе в подземелье не было. Роман ощупал рукой проем и убедился, что хитрая автоматика утапливает дверь в стене.
Несколько секунд он вслушивался в напряженную тишину. Полонез остался внизу, и уже не тревожил душу. Часы показывали около двух ночи. Вздохнув поглубже, Роман шагнул к короткой деревянной лесенке, выводящей из подвала.
36. Алтарь смерти
Вход в подвал снаружи был отделан деревом. Осмотревшись, Роман оторопел.
Он узнал эту комнату с деревянной обшивкой стен. Несколько дней назад он сидел в одном из этих кресел, напротив самозванного пророка, и безбожно врал, играя роль "шахматного" бога. Тоннель привел его в усадьбу сектантов.
С тех пор здесь появились новшества. Одно – тайный ход (так вот каким путем те двое ускользнули из-под носа воинов Армагеддона). Другое – дверь в холл, лежащая на полу, вывороченная с мясом.
Роман вышел в просторный холл. В другом конце его из раскрытого помещения лился свет. "Моя цель – там", – подумал охотник.
Здесь дверь также лежала на полу. Роман вошел внутрь. С первого же взгляда помещение поражало мрачностью. Оно было большое, с двумя противоположными дверными проемами. Второй вход тоже открыт настежь. От одного до другого – десятка два метров. Роман уже знал, куда он попал. В этой комнате становились "богами".
К одной из стен был приделан огромный деревянный крест из толстых гладких брусьев. На одном конце поперечины поверхность испещрена отверстиями. Сюда вбивались гвозди. Напротив креста на полу стоял гроб. Крышка лежала рядом.
Но главным было не это.
Роман завороженно смотрел большой, тяжелый стол в центре комнаты. На нем неподвижно распростерлось тело, прочно привязанное веревками.
Он и страшился подойти ближе и отчаянно хотел этого, будто неведомая сила толкала его в спину, приговаривая: "Иди же, там ты найдешь то, что потерял когда-то, избавишься от того, что мучает тебя".
Тело на столе было одето в белоснежный балахон до пят. Широкий капюшон укрывал лицо до подбородка. Женщина. Плотно охваченная крепами грудь почти не вздымалась. А поверх нее лежало то, что было кошмарнее всего. Из-под капюшона выползла змея и, свернувшись кольцом, грелась под потолочной лампочкой, как под солнцем.
Казалось, женщина мертва. Роман медленно, шаг за шагом, приблизился к столу, в ужасе глядя на белый призрак из далекого детства. Рядом с косой-змеей лежали два предмета. Лист бумаги и на нем – большой нож с широким, длинным лезвием. На бумаге что-то написано.
Роман осторожно вытянул лист из-под ножа. То, что он прочел, повергло его в смятенный трепет. Но это была истинная правда, все до единого слова. Это были его собственные слова, выпевавшиеся из самой сердцевины его нутра, и они не оставляли ему выбора. Даже несмотря на то, что принадлежали опять Бодлеру. На этот раз стихотворная проза: "Позволь мне долго кусать твои тяжелые косы. Когда я прокусываю твои упругие и непокорные волосы, мне кажется, что я ем воспоминания".
Лист выпал из его руки. "Ем воспоминания", – повторил он шепотом. Далекие воспоминания нахлынули полноводной рекой – лагерь у моря, звездная ночь, прибой, выкопанная в песке яма, страшный, вонючий гроб, пляска Смерти и ее зов, преследующий его всю жизнь. Она не отпускала его ни на миг, а по ночам ее посланцы-змеи вторгались в его сон и не оставляли ему ни единого шанса…
Роман вытер холодный пот со лба и потянулся к ножу. Крепко сжал рукоять, кончиком лезвия откинул капюшон с головы женщины.
Она была в забытьи. Может, спала. Ее рот держал на замке большой прямоугольник пластыря. Несмотря на уродливую нашлепку, исказившую лицо, Роман узнал ее. До недавнего времени ее чтили богородицей в секте. Теперь обрекли на заклание. В разыгрываемом спектакле, который ставил невидимый кукловод, ей отводилась роль разменной монеты. Главная же роль принадлежала Роману.
Он безучастно воскресил в памяти ее слезные мольбы и просьбы в ту ночь. Она хотела бежать с ним. Но разве в его силах было повернуть неповоротливое колесо сюжета? Все случилось так, как должно было случиться. Теперь ее отдали в его руки и вложили в эти руки кинжал. Он сможет избавиться от своего кошмара. Если захочет. Ничто не мешает ему это сделать.
"Твои отрубленные косы держу в руках…" "Я хотел убить Смерть! Я хотел вырвать ее косу, разодрать ее в клочья, растоптать, уничтожить…" "Она отравила меня".
Кончиком клинка он пошевелил свернувшуюся на груди женщины змею. Тяжелая коса соскользнула на край стола, и легкая дрожь прошла по телу. Женщина очнулась. Глаза в тот же миг расширились от ужаса – она увидела нож в руке палача. Бессловесно замычала, глядя на Романа увеличившимися зрачками. Потом начала дергаться всем телом, стучать головой и пятками о стол. Но веревки держали крепко и с каждым движением лишь сильнее врезались в плоть.