Андара больше ничего не сказала. Ее лицо вновь застыло, превратившись в маску безразличия, а ее руки, лежавшие на столе словно в ожидании момента, когда их сложат для молитвы, еще больше стали походить на руки мертвеца.
И лишь в ее глазах затаилась злая-презлая усмешка…
Каюта была темной и узкой, а воздух - зловонным. Именно так обычно пахнет слишком маленькое для двух человек помещение без окон, в котором к тому же около пяти недель находится больной. Под потолком на проволоке раскачивалась крошечная коптящая керосиновая лампа. На узкую настенную полку возле двери Баннерманн поставил (проявил однажды заботу) маленький глиняный кувшин с благоухающими травами, бог знает как доставшимися ему. Но даже это не могло полностью перебить впитавшийся в стены затхлый запах. Почти всегда, когда я сюда спускался, у меня возникало ощущение, что здесь невозможно нормально дышать.
Когда мне приходила в голову эта мысль, меня немедленно начинали мучить угрызения совести. Монтегю был не виноват в том, что заболел. К тому же он очень хорошо ко мне относился, хотя я этого и не заслужил.
Я тихо подошел к узкой, привинченной к стене кровати, наклонился над спящим и стал рассматривать его лицо. Оно совсем не изменилось - ни в хорошую, ни в плохую сторону. Щеки все еще были впалыми, серого цвета, а под большими глазами, помутневшими за последние дни от жара, лежали большие черные круги. Монтегю оказывал на меня такое же околдовывающее воздействие, как и тогда, когда я с ним встретился впервые.
Я хорошо помню день нашей первой встречи - каждую его минуту, каждое слово, каждый взгляд Монтегю, хотя с тех пор прошло больше шести месяцев и много чего случилось с нами. Тогда я был другим, совершенно другим. Баннерманн и его матросы не узнали бы человека, каким я был тогда, если бы вдруг он встал рядом со мной теперешним. В двадцать четыре года я был беден и склонен к авантюризму (что означает лишь то, что из восьми лет моей жизни в Нью-Йорке половину я провел в тамошних тюрьмах). Жил я за счет случайных заработков. Каждый, кому знаком нью-йоркский портовый квартал, знает, что это означает: время от времени я избавлял от кошельков и драгоценностей очередного наивного прохожего, беспечно заблудившегося в этом районе после наступления темноты. Не могу сказать, что такие делишки доставляли мне удовольствие. Я не хотел быть преступником, и насилие было мне не по душе. Однако в больших городах на восточном побережье такие парни, как я, частенько попадали в своего рода заколдованный круг, вырваться из которого очень трудно. Когда я прибыл в Нью-Йорк, мне было шестнадцать лет от роду и, кроме девяноста шести жителей Уолнат Фолз, захолустного местечка, в котором я родился и вырос, я в своей жизни еще не видел других людей. Тетя, у которой я вырос (в действительности это была не моя тетя, а просто одна сердобольная женщина, взявшая меня к себе после того, как мои родители бросили меня грудным ребенком на произвол судьбы), умерла, а все оставленное ею наследство состояло из семи долларов, крохотного серебряного крестика на цепочке и билета в Нью-Йорк. В письме, приложенном к завещанию, она выражала надежду, что я найду свое счастье в большом городе и стану приличным парнем.
Добрая тетушка Мод! Она могла бы считаться самой замечательной женщиной из всех когда-либо живших на Земле, но она ничего не смыслила в людях. Быть может, она попросту не хотела верить в то, что мир злой.
А этот мир действительно оказался злым, и мне понадобилась лишь пара дней, чтобы убедиться в этом. Семь долларов были вскоре израсходованы. Для сельского парня вроде меня работы в городе практически не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать воровать и примкнуть к одной из банд подростков, чьей территорией были портовые районы города. Я спал на набережных, перебивался случайными заработками или же воровал, если не удавалось найти работу. Сейчас, заглядывая в прошлое из сегодняшнего дня, я не могу понять, как же мне удалось выжить и как мне посчастливилось в течение всех восьми лет моей сомнительной карьеры остаться в стороне от тяжких преступлений? Как получалось, что, когда мои сотоварищи совершали какую-нибудь крупную кражу со взломом, а то и убийство (такое тоже бывало), я не принимал в этом участия?
Но, несмотря на удачливость, рано или поздно я все равно угодил бы в тюрьму или на виселицу - если бы не встретился с Рандольфом Монтегю.
Рандольф Монтегю, колдун. Лишь позднее я узнал, что его так называют. Когда я впервые встретил его, он стоял ко мне спиной, небрежно опершись о столб газового фонаря, что никак не соответствовало его элегантному костюму и изысканной внешности. А я лежал в двух шагах позади него в грязи мусоросборника и размышлял, как бы мне его без риска оглушить, чтобы затем опустошить его портмоне. Я с удивлением задавал себе вопрос, что мог этот человек делать в пользующемся дурной репутацией районе, причем уже за полночь, да к тому же один и, очевидно, без оружия. Конечно, встречались мужчины, которых жажда приключений заставляла с наступлением темноты идти в порт, игнорируя все добрые советы. Им это нужно было для того, чтобы затем во время какой-нибудь вечеринки похвастаться своей храбростью. Ну, завтра утром этот франт будет неприятно удивлен, проснувшись с гудящей головой и обнаружив пустое портмоне.
Я осторожно приподнялся за своим укрытием, осмотрел на всякий случай улицу и ухватил покрепче мешочек с песком, которым я намеревался шандарахнуть незнакомца по голове. Он не шевелился, покуривая сигару, как будто ему было бы все равно, даже если бы небеса разверзлись над его головой (нечто подобное вскоре и должно было произойти). Я сидел неподвижно и выжидал. У меня было достаточно времени: патруль мог появиться здесь лишь часа через два, а больше никто, находящийся в здравом уме, не отважился бы сунуться сюда так поздно. Я наблюдал за ним почти четверть часа, и за это время он ни разу не сменил позу. Наконец он выбросил окурок, достал из тонкого серебряного портсигара, который он носил в жилетке, еще одну сигару (я все с точностью запоминал и мысленно вносил пункт за пунктом в перечень товаров, которые уже планировал отнести завтра утром перекупщикам) и чиркнул спичкой.
Именно в этот момент я выпрыгнул из укрытия.
Я толком так и не понял, что именно он сделал. Расстояние между ним и мной не составляло и двух полных шагов, и я абсолютно уверен, что не раздалось ни единого звука. Если проживешь восемь лет в трущобах Нью-Йорка, то научишься двигаться тихо, словно кошка. Но следующее, что я помню - это то, что я лежу на спине, жадно хватаю ртом воздух и смотрю на лезвие шпаги, которое Монтегю приставил к моему горлу. При этом он улыбался и пускал дым из сигары, как будто ничего не произошло.
Он мог бы тогда посадить меня в тюрьму. Суды в Штатах чертовски придирчивы. Наполненный песком чулок, вроде того, что был у меня, предназначался явно не для добрых дел, а судье, которого во время заседания донимает зубная боль, а дома - ворчливая жена, этот чулок показался бы смертоносным оружием. Поэтому мое нападение тянуло, в лучшем случае, лет на пять (а в худшем - на двадцать пять), если бы только Монтегю сдал меня полиции. Он также мог бы прикончить меня на месте, и никто бы потом не задал ни одного вопроса по этому поводу.
Но он не сделал ни того, ни другого. Наоборот, он убрал свою шпагу, помог мне встать на ноги и… предложил мне с самой что ни на есть дружелюбной улыбкой сигару.
- Вы довольно долго выжидали, прежде чем в конце концов принять решение, юноша, - сказал он.
Это были первые слова, которые он мне сказал, и я их никогда не забуду. Он знал, что я выслеживаю его, но за все это время не предпринял ни малейшей попытки помешать мне. Я отказался от сигары, которую он мне предложил, не столько потому, что я не любил сигары, сколько потому, что я был слишком ошеломлен, чтобы что-то соображать. Монтегю, по-прежнему ухмыляясь, спросил почти издевательски вежливым тоном, не могу ли я проследовать за ним к его машине.
Он привез меня в ресторан - в одно из тех изысканных дорогих заведений, где снуют полдюжины официантов в накрахмаленных рубашках, а бокал вина стоит столько, сколько наш брат зарабатывает за неделю, - и мы начали разговаривать. Вначале я слушал его, но постепенно он разговорил меня, и я рассказал о себе: о моей юности, о местечке, где я вырос, о тетушке Мод, о моей жизни здесь, в Нью-Йорке, - в общем, обо всем. Я думал тогда, что язык мне развязало шампанское - непривычный для меня напиток, но сегодня я уверен, что все дело заключалось в самом Монтегю. Я не знаю, каким образом, но он как-то незаметно заставил меня рассказать о себе больше, чем я когда-либо рассказывал кому-либо другому. Мы проговорили всю ночь, и когда, наконец, старший официант вежливо выпроводил нас, уже всходило солнце.
На прощание Монтегю подарил мне свой серебряный портсигар и пятьдесят долларов.
Я никому не рассказал об этой истории, тем более, что все равно никто бы и не поверил, а спустя несколько недель я уже начал забывать об этом удивительном человеке.
Однако через четыре с половиной месяца он разыскал меня.
Монтегю изменился. Прядь белоснежных седых волос над его правым глазом стала шире, а в его взгляде появилось выражение смертельного страха, какое бывает у людей, загнанных в тупик. Мне было знакомо это выражение, хорошо знакомо. Монтегю выглядел на несколько лет старше, чем в ту ночь, когда я впервые увидел его.
То, чего он от меня хотел, было для меня одновременно и обычным, и невероятным: ему был нужен я. Он сказал, что хочет покинуть Америку и податься в Англию, и просил меня сопровождать его, формально в качестве секретаря, в действительности же в роли мальчика "куда пошлют": прислужника, повара, кучера и телохранителя. Последнее в его предложении меня почти не удивило. Мне довольно часто в жизни приходилось видеть то выражение, которое тогда застыло в его глазах, и я хорошо понимал, что происходило в душе Рандольфа Монтегю. Он чего-то боялся. Панически боялся.
Я никогда не спрашивал его, от кого он спасается бегством, - ни тогда, ни во время путешествия. Я просто принял его предложение. Нью-Йорк мне никогда не нравился, и я до сих пор придерживаюсь мнения, что Америка у меня больше отняла, чем дала: она отняла у меня лучшие двадцать пять лет моей жизни, которые мне пришлось провести в нищете и нужде. Мысль получить шанс изменить свою жизнь и начать все с нуля в Европе показалась мне заманчивой.
В тот же вечер мы поднялись на борт корабля, а когда на следующее утро взошло солнце, мы были уже далеко в море, миль за пятьдесят от берега…
Тихий, мучительный стон оборвал мои мысли. Я быстро поднялся и наклонился над его кроватью, вновь испытывая чувство вины. Веки Монтегю дрожали, но мне показалось, что он не пришел в сознание. Его кожа лоснилась от жара, а руки под тонким одеялом беспрестанно двигались, как будто пытаясь что-то схватить.
Меня охватило отчаяние. Монтегю вошел в мою жизнь как благородный принц из сказки про Золушку, он в буквальном смысле вытащил меня из сточной канавы и попытался сделать из меня то, что тетушка Мод называла "приличным парнем". За это он вполне мог рассчитывать на мою помощь. И я ничего не мог для него сделать. Ровным счетом ничего. Даже хинин - единственное лекарство, имевшееся в аптечке на борту "Владычицы тумана", - не сбивал жар.
Я несколько раз сглотнул, чтобы избавиться от дурного привкуса, появившегося у меня во рту, взял с полки кружку с водой и смочил платок, чтобы охладить лоб больного. Это конечно, вряд ли могло ему помочь, однако осознание того, что я просто бездеятельно сижу у его кровати и смотрю, как он страдает, было для меня невыносимым.
Когда я положил платок ему на лоб, он проснулся. Его кожа буквально горела, и я испугался, коснувшись ее.
- Роберт? - он открыл глаза, но взгляд его был туманным, и я четко понимал, что он меня не узнает. Я кивнул, взял его руку и слегка пожал ее.
- Да, мистер Монтегю, - ответил я ему. - Это я. Все в порядке.
- В… порядке, - повторил он еле слышно.
Его голос дрожал, как у старика, а дыхание было зловонным. Он помолчал несколько секунд, закрыл глаза и затем вновь резко поднял веки. На этот раз взгляд его был ясным.
- Где мы? - спросил он.
Он попытался сесть. Бережно, но решительно я вновь уложил его на подушку.
- Мы уже… в Англии?
- Почти, - ответил я. - Уже совсем близко от Англии.
Он посмотрел на меня, снова закрыл глаза и прислушался.
- Судно не движется, - сказал он через некоторое время. - Я думал, что мы… мы в Лондоне.
- Мы уже совсем скоро будем там, - убеждал его я. - Пока что мы не движемся, но как только туман рассеется, мы поплывем дальше. Завтра вечером мы будем в Лондоне. Тогда я доставлю вас к хорошему врачу.
- Туман? - Монтегю снова открыл глаза, некоторое время смотрел на меня раздраженно, а затем приподнялся, опершись на предплечья. В этот раз я ему не препятствовал. - Значит, туман?
Я кивнул.
- А что за туман? - спросил он.
Его голос был встревоженным, а в глазах появилось выражение, которое мне совсем не понравилось. На какое-то мгновение перед моим внутренним взором еще раз возникло то зеленое чешуйчатое создание, которое, как мне казалось, я видел на палубе, и на секунду я снова почувствовал прилив безграничного ужаса, вызванного во мне этим видением.
Но я поспешно отогнал эти мысли и, стараясь придать своему голосу как можно больше небрежности, ответил:
- Ничего особенного, мистер Монтегю. Обычный туман. Баннерманн говорит, что для здешних мест это частое явление.
Я попросту приврал, чтобы успокоить Монтегю. Вполне достаточно и того, что я начинаю видеть привидения.
- Туман… - пробормотал Монтегю.
Он поднял голову и посмотрел в сторону палубы, при этом у меня появилось отчетливое ощущение, что его взгляд насквозь пронзил массивное дерево.
- Что это за туман? - спросил он еще раз. - Когда он появился? В нем есть что-нибудь особенное?
- Он появился сегодня утром. - Я не понимал, чего он хочет добиться своими вопросами, и подумал, не начал ли жар затуманивать его рассудок. - Я ничего особенного в нем не заметил. Кроме того, что он очень густой…
Меня охватила легкая дрожь. В этом тумане было кое-что особенное, и я уже стал сильно сомневаться в том, что существо - там, снаружи - мне лишь почудилось. Несмотря на это, я покачал головой.
- Все будет хорошо, мистер Монтегю. Завтра в это время мы будем в Лондоне, и, как только вы снова почувствуете под ногами устойчивую почву, вы быстро поправитесь.
Я попытался улыбнуться:
- От этого бесконечного путешествия и я скоро заболею. Я…
Его рука, быстро выскользнув из-под одеяла, ухватилась за мою руку, да так крепко, что я чуть не вскрикнул от боли.
- Туман! - воскликнул он, с трудом переводя дыхание. - Роберт, я должен знать о нем все! Когда он появился и откуда? Движется ли он? Перемещается ли что-нибудь в нем?
На этот раз мне не удалось замаскировать свой испуг.
- Я…
- Ты что-то видел? - задыхаясь, спросил Монтегю. - Пожалуйста, Роберт, это важно, причем для всех нас, а не только для меня. Ты ведь что-то видел, да?
Я попытался освободить свою руку, но Монтегю оказался удивительно сильным. Его хватка стала еще крепче.
- Я… не уверен, - ответил я. - Возможно, это была лишь игра воображения. От этого чертового путешествия по морям, по волнам нас всех лихорадит. Если кому-то после тридцати пяти дней на этом плавучем катафалке не начнут чудиться призраки, значит, он и без того сумасшедший.
Монтегю проигнорировал мои слова.
- Что ты видел? - спросил он. - Расскажи мне.
Подробно! Я все еще колебался, как вдруг случилось то же, что и тогда, в ночь нашего знакомства: в его взгляде появилось что-то такое, заставившее меня говорить.
- Я… сам толком не знаю, - сказал я, запинаясь. Мой голос показался мне чужим. - Это был… лишь призрак. Что-то… большое и… зеленое. Возможно, рыба.
В глазах Монтегю словно вспыхнул огонь. Я почувствовал, что его ногти еще сильнее впились в мою куртку, и под ней по руке потекла теплая кровь. Как ни странно, я не почувствовал при этом боли.
- Что-то большое… - повторил он. - Подумай хорошенько, Роберт, - возможно, от этого будет зависеть наша жизнь. Оно выглядело как щупальце? Как щупальце осьминога?
- Может быть… и так, - ответил я. Слова Монтегю напугали меня еще больше, но я продолжал: - Но оно было… больше по размеру.
Я покачал головой, шумно вздохнул и осторожно высвободил свою руку. В глазах Монтегю, казалось, бушевал огонь, и он пристально смотрел на меня.
- Да ничего не было, - повторил я еще раз. - Определенно ничего, мистер Монтегю. От… этого проклятого тумана у меня нервы ни к черту, вот и все.
Он засмеялся, но так, что у меня по спине побежали мурашки.
- Нет, Роберт, - ответил он. - Это не все. Я… надеялся, что попаду в Лондон еще до того, как они меня найдут, но…
- Найдут?
Я ничего не понимал, но при этом чувствовал, что его слова не были лишь бредовыми фантазиями больного. Со мной такое происходило часто - я не знаю, то ли у меня особый дар или же это совпадение, но я почти всегда чувствую, говорит мой собеседник правду или нет. Возможно благодаря этому я начал доверять Монтегю с первого мгновения.
- Я не понимаю, - беспомощно пролепетал я, - кто должен вас найти и как это связано с туманом?
Некоторое время он молча смотрел на меня, затем сел. Я хотел было попытаться уложить его обратно в постель, но затем поступил как раз наоборот: помог ему встать.
- Мне нужно… переговорить с Баннерманном, - сказал он. - Дай-ка мою одежду, парень.
- Я могу его привести, - возразил было я. - На палубе холодно и…
Монтегю остановил меня слабым, но решительным покачиванием головы.
- Мне необходимо наверх, - сказал он. - Я должен… посмотреть на этот туман. Мне нужно кое в чем убедиться.
Убедиться? Я вообще уже ничего не понимал, но, тем не менее, не стал больше препятствовать ему подняться на палубу. Наоборот, я помог ему снять насквозь пропитанную потом сорочку и надеть его повседневную одежду. Я вновь испугался, когда увидел его без рубашки. Монтегю никогда не казался крепышом, напротив, он был хрупкого, можно сказать детского телосложения, и лицо его всегда было бледным, как у человека, живущего в большом городе и покидающего свой дом лишь по необходимости. Но теперь он вообще напоминал ходячий скелет: тело было изможденным, ребра просвечивали сквозь кожу - были видны тонкие, словно отполированные, кости - а плечи были такими узкими, что я мог бы обхватить их одной рукой. У него едва хватило сил натянуть рубашку и брюки. Мне пришлось помочь ему надеть носки и туфли, потому что у него закружилась голова, как только он попытался наклониться. Монтегю, что ни говори, представлял собой жалкое зрелище.
Несмотря на это, я даже не пытался убедить его остаться в каюте. За тридцать пять дней, которые я провел с ним, я усвоил одну простую вещь: если Рандольф Монтегю что-то задумал, разубедить его уже невозможно.