Время от времени нам приходилось возвращаться на корабль за необходимыми припасами. Лишай на корабле разрастался. Один из его наростов на верхней палубе уже поднялся вровень с моей головой.
Теперь мы уже отказались от всякой надежды покинуть остров. Мы поняли, что с такой болезнью нам просто нельзя появляться среди здоровых людей.
Приняв такое решение и понимая его причины, мы должны были экономить еду и воду; потому что в то время предполагали, что сумеем прожить таким образом много лет. Помню, что, обращаясь к вам, я назвал себя стариком. Считая по годам, это совсем не так. Но… но…
Он умолк и не сразу заговорил снова:
- Как я уже говорил, мы понимали, что должны экономить еду. Однако мы и представления не имели, насколько мало ее у нас оставалось. Уже через неделю я обнаружил, что остальные баки с хлебом пусты, а я-то считал их полными, и что, если не считать немногих консервных банок с овощами, мясом и еще чем-то, мы можем положиться только на хлеб во вскрытом мною уже баке.
После этого я попытался заставить себя что-нибудь предпринять и начал ловить рыбу в лагуне, однако без какого-либо успеха. Я уже начинал впадать в отчаяние, когда мне пришло в голову попытаться перенести свою ловлю в открытое море.
Здесь мне иногда удавалось поймать несколько рыбок; однако случалось это настолько нечасто, что моя добыча едва ли могла помочь нам избежать подступающего голода.
Мне казалось уже, что причиной нашей смерти станет голод, а не этот завладевший нашими телами лишай.
Мы пребывали в такой уверенности, когда завершился четвертый месяц нашего пребывания на острове. И тут мне пришлось сделать жуткое открытие. Однажды утром, незадолго до полудня, я вернулся с корабля, прихватив с собой часть оставшихся сухарей. Милая моя сидела у входа своей палатки и что-то ела.
- Что это у тебя, моя дорогая? - крикнул я, выпрыгивая на берег. Услышав мой голос, она смутилась и, лукаво повернувшись ко мне спиной, швырнула нечто к краю нашей маленькой прогалины. Предмет не долетел до зарослей, и в душе моей немедленно зародилось подозрение. Подойдя поближе, я поднял его - кусок серого лишайника.
Я подошел к ней, держа его в руке, и она сперва смертельно побледнела, а потом покраснела.
Я ощущал странное головокружение и испуг.
- Дорогая моя! Дорогая! - промолвил я, не имея силы сказать что-то еще. Тем не менее, она горько расплакалась, услышав эти слова. Постепенно моя милая успокоилась, и я узнал от нее, что она попробовала есть эту растительность только вчера. Я заставил ее пообещать на коленях, что она более не прикоснется к лишайнику, сколь бы ни был велик наш голод. Дав такое обещание, она сказала мне, что желание есть эту мерзость овладело ею внезапно, хотя до этого мгновения она испытывала к лишайникам крайнее отвращение.
В тот же самый день, ощущая странное беспокойство, потрясенный неожиданным открытием, я шел по одной из тех извилистых троп, что следуют жилам белого, похожего на песок грунта, среди грибовидных зарослей. Мне уже приходилось бродить по ним, но я ни разу не заходил настолько далеко. На сей раз, углубившись в полные смятения мысли, я и не заметил, как удалился от привычных мест.
Внезапно меня заставил очнуться странный хрип, прозвучавший с левой стороны. Торопливо повернувшись, я заметил странное шевеление в необыкновенной груде лишайника, росшей совсем рядом с тропинкой. Она натужно раскачивалась, словно обладала собственной жизнью. Я бросил на нее взгляд, и мне вдруг показалось, что очертания этой груды чем-то напоминают контуры, пускай и искаженной, человеческой фигуры.
Пока мысль эта проникала в мою голову, внутри груды что-то хрустнуло, и одна из похожих на руки ветвей отделилась от серой массы и направила свое движение в мою сторону. Нечто похожее на голову этой груды - бесформенный серый шар - наклонился в мою сторону. Я тупо замер на месте, и гибкая ветвь ударила меня по губам. Испуганно вскрикнув, я отступил на несколько шагов. Губы мои ощутили сладковатый вкус там, где к ним прикоснулась эта растительность. Я облизнул их, меня немедленно наполнило нечеловеческое желание. Повернувшись, я оторвал горсть лишайника. За ней последовала другая и следующая. Я не мог насытиться. Охваченный восторгом пожирания, я вдруг вспомнил об ужаснувшем меня утреннем открытии. Напоминание это было послано Богом. Я бросил на землю тот кусок, что оставался в моей руке, и в полном расстройстве, ощущая свою жуткую вину вернулся в наш маленький лагерь.
По-моему, следуя той чудесной интуиции, которой наделяет человека любовь, она поняла все, едва увидела меня. Безмолвное сочувствие несколько умерило мою боль, и я рассказал ей о внезапно овладевшей мной слабости, однако не стал упоминать о внезапно ожившем кусте: незачем было излишне пугать ее. Однако в моей памяти появилась неистребимая и мучительная зарубка, вселявшая чистый ужас в мой и без того измученный мозг, ибо я уже не сомневался в том, что видел смерть одного из людей, приплывших в лагуну на корабле; и страшная эта кончина предвещала мою собственную.
После этого мы упорно воздерживались от отвратительной пищи, хотя стремление к ней уже успело поразить нашу кровь. Тем не менее, безотрадное наказание уже поразило нас, ибо день ото дня с чудовищной быстротой нарост лишая покрывал наши несчастные тела. Мы ничем не могли остановить ход этого процесса, и в результате его… постепенно… прежде бывшие людьми превратились в… впрочем, с каждым днем это имеет все меньше и меньше значения. Увы… мы были некогда людьми… я мужчиной, а она девушкой!
И с каждым днем нам становится все труднее сдержаться от стремления к этому проклятому лишайнику. Неделю назад мы съели последний сухарь, после чего мне удалось поймать трех рыб. Я заплыл сюда, чтобы половить рыбу, когда из тумана ко мне приблизилась ваша шхуна. Я окликнул вас. Остальное уже известно вам, и пусть Господь по великой благости Своей благословит вас за милосердие, проявленное вами к паре бедных отверженных душ.
Весло окунулось в воду… за ним опустилось другое. Голос прозвучал снова, в последний раз нарушая покой тонкого утреннего тумана, призрачного и скорбного:
- Да благословит вас Господь! Прощайте!
- Прощай! - закричали мы дружно, ощущая бурю чувств в своих сердцах.
Я огляделся. Оказалось, что уже наступил рассвет.
Случайный луч солнца осветил море, пронзив павший на него туман и окатив мрачным пламенем удалявшуюся лодку.
Я успел различить нечто, раскачивавшееся между весел. Ближайшим подобием была губка… большая, серая, шевелящаяся. Весла опускались и поднимались… серые, как сама лодка, и какое-то время я тщетно пытался разглядеть то место, где рука соприкасалась с веслом. Мой взгляд снова обратился к голове. Она ритмично вздымалась и опускалась с каждым взмахом весел. А потом весла в последний раз погрузились в воду, лодка скользнула из лежавшего на воде светового пятна, и… бывший человек растворился в тумане.
"Или, Или, лама савахфани"
Далли, Уитлоу и я обсуждали страшный взрыв, происшедший недавно в окрестностях Берлина. В первую очередь нас удивляла наступившая после него тьма, вызвавшая столько газетных комментариев и целый поток теорий.
Газеты уцепились за факт, свидетельствующий о том, что военные власти экспериментировали с новой взрывчаткой, изобретенной неким химиком по имени Баумофф, постоянно именуя ее "новым взрывчатым веществом Баумоффа".
Мы находились в клубе, и четвертое место за нашим столиком занимал Джон Стаффорд, медик по образованию и сотрудник разведывательной службы. Во время беседы я пару раз поворачивался к Стаффорду, желая задать ему вопрос как человеку, лично знакомому с Баумоффом. Однако мне пришлось придержать язык, поскольку я понимал, что на заданный в лоб вопрос Стаффорд, парень хороший, но несколько нудный со своим тупым кодексом молчания, скорее всего ответит, что-де не уполномочен делать какие бы то ни было заявления по этому поводу. Я прекрасно знаю этого осла: если он произнесет подобную фразу, то заговаривать на эту тему с ним более не стоит до самого конца жизни. Тем не менее, я с удовлетворением заметил, что он как будто взволнован и стремится вставить собственное словечко; это позволило мне понять, что цитировавшиеся нами газеты, как всегда, переврали все, что касалось, по крайней мере, его приятеля Баумоффа.
И вдруг он заговорил.
- Какой наглый и злобный вздор! - с пылом проговорил Стаффорд. - Поймите, как это несправедливо и жестоко - связывать имя Баумоффа с военными изобретениями и прочими ужасами. Он был самым поэтичным и искренним последователем Христа среди всех знакомых мне людей; и только по жестокой иронии обстоятельств одно из рожденных его гением произведений было использовано ради разрушения. Но вы еще убедитесь в том, что они не сумеют воспользоваться формулой Баумоффа, хотя им и удалось захватить ее. Применение этого вещества в качестве взрывчатки нецелесообразно. Я бы сказал, что действие этой формулы слишком универсально, поскольку не существует никакого способа, позволяющего взять его под контроль.
Мне известно об этом более чем кому бы то ни было; так как я был у Баумоффа самым близким другом, и когда он умер, я потерял лучшего товарища на всем свете. Не стану делать из этого тайны перед вами, друзья. По долгу службы я находился в Берлине, куда меня отправили, чтобы вступить в контакт с Баумоффом. Правительство давно положило на него глаз; как вам известно, он занимался экспериментальной химией и проявил слишком большие способности, чтобы это можно было оставить без внимания. Однако бояться его не было никаких причин.
Я познакомился с ним, мы крепко сдружились; и я скоро обнаружил, что он никогда не направит свои способности на создание какого-нибудь нового оружия; поэтому, понимаете ли, я мог наслаждаться нашей дружбой со спокойной совестью - на что сотрудники мои способны отнюдь не всегда. О, я могу честно сказать вам, что дело наше коварно и полно обманов по своей сути; хотя оно и необходимо стране; в конце концов, кому-то приходится даже исполнять обязанности палача. Существует изрядное количество грязных дел, благодаря которым вращаются колеса общественного механизма!
По-моему, Баумоффа следует назвать самым пылким и умным сторонником Христа, равного которому просто невозможно представить. Я узнал, что он составляет трактат, содержащий самые чрезвычайные и убедительные доказательства всех необъяснимых фактов жизни и смерти Христа. Когда я познакомился с ним, он концентрировал все свое внимание на попытке доказать, что Тьма Распятия, воцарившаяся между шестым и девятым часами, была подлинной и обладала колоссальным значением. Он намеревался разом отмести все толки о вовремя пришедшей грозе и другие возникающих время от времени в той или иной степени невразумительные теории как не имеющие никакого значения.
За Баумоффом числилась некая распря с атеистом, профессором физики по имени Гаутч, который использовал чудесные факты из жизни и смерти Христа в качестве основания для нападок на теории Баумоффа, покушаясь на них как в своих лекциях, так и в прессе. Особенно едкому неверию он подвергал теорию Баумоффа о том, что Крестная Тьма представляла собой нечто большее, чем растянувшаяся на несколько часов облачность, превращенная во тьму восточным образом мышления и речи.
Однажды вечером, по прошествии некоторого времени после того, как дружба наша приобрела реальные очертания, я забежал к Баумоффу и застал его пребывающим в состоянии огромного возмущения какой-то статьей профессора, содержавшей самые свирепые нападки на его теорию значения Крестной Тьмы. Бедняга Баумофф!
Атака эта была исключительно тонкой, предпринятой весьма ученым и здравомыслящим логиком; человек этот был гением. Подобного титула способны удостоиться немногие, но Гаутчу он принадлежал по праву!
Баумофф принялся рассказывать мне о своей теории, а потом предложил, не сходя с места, провести небольшой эксперимент, подтверждающий его мнение. Походя, он сообщил мне несколько чрезвычайно заинтересовавших меня вещей. Напомнив мне для начала о том основном факте, что свет передается к глазу посредством не поддающейся определению среды, именуемой эфиром, он сделал и следующий шаг, указав, что с точки зрения более фундаментальной, то, что мы называем светом представляет собой вибрацию эфира, содержащую определенное количество волн в единице времени и создающую на нашей сетчатке определенное ощущение.
Я согласно кивнул, поскольку, как и все, прекрасно знаком с подобным утверждением. Основываясь на этом он немедленно предпринял новый шаг и сообщил мне, что во время великого эмоционального напряжения существует и невыразимо нечеткое, но измеримое потемнение атмосферы (большее или меньшее в зависимости от силы духа конкретной персоны), всегда наблюдающееся в непосредственной близости от человека.
Шаг за шагом Баумофф объяснил мне, каким образом исследования привели его к заключению, что это необычайное потемнение (в миллион раз более слабое, чтобы стать явным для невооруженного глаза) может быть произведено лишь посредством некой субстанции, обладающей способностью возмущать или прерывать вибрацию света. Иными словами, в момент любой необычной эмоциональной активности в непосредственной близости от страдальца возникает некоторое возмущение эфира, способное оказать воздействие на вибрации света, прерывая их и создавая упомянутое бесконечно малое потемнение.
- В самом деле? - спросил я, когда он сделал паузу и посмотрел на меня, словно рассчитывая, что я успел прийти к некоему определенному заключению на основании предложенных им соображений. - Продолжайте.
- Итак, - сказал он, - разве вы не понимаете, что тонкое потемнение вокруг страдающего человека имеет большую или меньшую величину в зависимости от личности страдающего человека. Теперь ясно?
- Ох! - удивленно и с долей понимания вздохнул я. - Теперь ясно. Вы хотите сказать, что если муки обыкновенного человека могут привести к слабому возмущению эфира и соответственно слабому потемнению, то Муки Христа, обладателя Неподдающейся измерению Личности, вызовут в эфире страшное потрясение, способное невероятно ослабить вибрацию света, и в этом содержится подлинное объяснение Тьмы Распятия; и тот факт, что подобная чрезвычайная и явным образом немыслимая Тьма была зафиксирована, ни в коей мере не умаляет совершенного Христом Чуда? Но напротив является неизреченно чудесным, несомненным доказательством Его Божественной природы? Так ведь? Так? Скажите мне?
Баумофф только удовлетворенно покачивался в своем кресле, постукивая кулаком одной руки по ладони другой и удовлетворенно кивая в такт моему изложению его теории. Понимание было приятно ему… исследователь всегда алчет понимания.
- А теперь, - сказал он, - я намереваюсь показать вам кое-что.
Достав из жилетного кармана небольшую заткнутую пробкой пробирку, он высыпал ее содержимое (состоявшее из единственного серо-белого зернышка величиной примерно с две булавочные головки) на десертную тарелку. Аккуратно раздавив ее сделанной из слоновой кости рукояткой ножа, он капнул на порошок каплю воды и размял в серо-белую пасту. Достав затем свою золотую зубочистку, он поместил ее в пламя небольшой химической спиртовки, горевшей на столе после обеда для раскуривания трубок. Он продержал золотую металлическую полоску в огне, пока она не раскалилась добела.
- Теперь смотрите! - произнес он, прикасаясь концом зубочистки к маленькому пятнышку, оставшемуся на десертной тарелке. Сверкнуло фиолетовое пламя, и я вдруг обнаружил, что смотрю на Баумоффа сквозь облачко прозрачной мглы, быстро сделавшейся черной тьмой.
Сперва я подумал, что она является дополнительным результатом воздействия вспышки на сетчатку моего глаза. Однако прошла целая минута, а мы все еще пребывали в этой необычной тьме.
- Боже милостивый! Друг мой, что это такое? - спросил я наконец.
Голос Баумоффа, доносившийся до меня из недр тьмы, объяснил мне, что посредством химии ему удалось воспроизвести в несколько преувеличенном виде тот эффект, который создают колебания эфира, вызываемые волнами, производимыми в нем лицом, находящимся в нравственном кризисе или в муках. Волны или вибрации, рожденные в этом эксперименте, лишь отчасти воспроизводили тот эффект, который он хотел продемонстрировать мне - а именно временное прекращение вибраций света, породившее ту тьму, в которой мы теперь находились.
- Этот состав, - проговорил Баумофф, - при определенных условиях может стать страшным взрывчатым веществом.
Я слышал, что он попыхивает трубкой, однако вместо красного огонька в ее чашечке видел только неопределенное свечение, трепетавшее и исчезавшее самым неожиданным образом.
- Боже мой! - проговорил я, - когда же рассеется эта тьма?
И посмотрел на другую сторону комнаты, где большая керосиновая лампа превратилась всего лишь в слабое пятно света посреди общего мрака; слабый огонек странно подрагивал и мерцал, словно я видел его сквозь колоссальную толщу темной и взбаламученной воды.
- Все в порядке, - донесся до меня из темноты голос Баумоффа. - Тьма уже рассеивается; через пять минут возмущение успокоится, и свет лампы равномерно потечет во все стороны. Но пока мы ждем… скажите, разве это не колоссально, а?
- Да, - согласился я. - Удивительное зрелище, но какое-то, знаете ли, неземное.
- О, но я хочу показать вам вещь более тонкую, - проговорил он. - Реальный процесс. Подождите еще минуту. Тьма уже рассеивается. Смотрите! Теперь вы можете видеть лампу более четко. Кажется, что она погружена в кипящую воду, не так ли? И она становится все прозрачнее и спокойнее с каждым мгновением.
Все было, так как он говорил; мы молча рассматривали лампу до тех пор, пока не улеглись все признаки возмущения светоносной среды. Тогда Баумофф вновь повернулся ко мне лицом.
- Только что, - проговорил он, - вы видели весьма поверхностный эффект примитивного горения изобретенного мной состава. Теперь я намереваюсь продемонстрировать вам результаты его горения в топке человеческой, то есть в моем собственном теле; и тогда вы увидите одно из великих чудес смерти Христа воспроизведенным в миниатюрном масштабе.
Он подошел к каминной полке и вернулся от нее с небольшой стеклянной посудинкой-стаканчиком и другой закупоренной крошечной пробиркой, содержавшей серо-белое зернышко того же самого химического вещества. Откупорив пробирку, он вытряхнул зернышко вещества в химическую посудинку и стеклянной мешалкой раздавил ее, потом добавил, по одной, шестьдесят капель воды.