Панночка - Нина Садур 5 стр.


Дорош. А что ж, Спирид, ты правильно сказал. Такое со мной бывало. Но как только я выскочу из погреба, то и обмерзлость моя вся проходит, потому что на дворе жарит солнце, а под дубом на лавке сидят мои товарищи, и грозятся, и машут кулаками в нетерпении, чтоб я нес им скорее горилку… Тут уж некогда мерзнуть, Спирид, как ты ни старайся.

Спирид. Вот я и говорю, примерно то самое и получается… (трогает Философа)…как оно и должно быть. Он еле дышит и грудь холодная.

Хвеська. Ну не рассуждай же ты, Спирид! Если ты знаешь, что надо делать, то и делай скорее.

Дорош. Да, Спирид. Потому что не можно обмерзлому человеку стоять на таком солнцепеке, иначе с ним еще что-нибудь приключится…

Спирид. А и что ж тут делать! (Сильно хлопает Философа.)

Хвеська. Ну и что же это ты делаешь, Спирид? После всех своих рассуждений! Ты уже спятил совсем, вот что! Тебе бы только играться, как годовалому псу.

Дорош. Да, Спирид, в этот раз баба хорошо сказала. Не можно с таким человеком играть.

Спирид. Нет, пустите меня, ребята! Кровь закипела во мне, ребята! Не могу я его такого видеть! Я намну ему бока, и не держите меня, потому что у меня руки чешутся намять ему бока!

Дорош. Спирид, не можно! Драться надо, если человек хочет, а он не хочет!

Хвеська. Да он же и не понимает даже, что его бьют, Спирид! Это все равно что на дите руку поднять!

Спирид. И пускай! (Хлопает Философа.) Возьму на себя грех, а бока намну, потому что это никакое не дите, а сосуля обмерзлая. А я знаю, как это может разогреть сосулю, если она задержалась в погребе… Я не знаю, как еще можно разогреть человека, если он обмерз среди лета, но этот драчливый способ самый старый и самый верный. (Со всей силы хлопает Философа.)

Философ. Ой!

Спирид. А вот тебе еще! И если ты настоящий козак, а не сосуля плаксивая, то иди бороться и посмотрим, кто кого повалит. (Хлопает Философа, тот ойкает.) Давай, давай, грейся. Философ, чуешь, как моя кровь горит и в кулаки отдает? (Хлопает Философа.) Иди, иди, на хороший мужской бой. Философ, потому что нет горячей козацкой жаркой силы и нет щедрее ее, друг Хома, на, бери, грейся. (Огрел Философа, тот закачался.)

Дорош. Ставлю эту чарку, что Философ тебя повалит, Спирид!

Спирид. Когда эта сосуля могла повалить козака? (Теребит и хлопает Философа, который слабо ойкает.) Нет, она может только ойкать, эта слабая сосуля, а повалить козака она не может, нет!

Философ хлопает Спирида, тот падает. Дорош выпивает свою чарку.

Дорош. А хорошо Философ тебя повалил, Спирид!

Спирид. Он меня неправильно повалил! И ты проспорил чарку!

Дорош. Нет, Спирид! Я видел, как ты хлопнулся, и за это я и выпил!

Спирид. А я говорю, что он меня неправильно повалил, потому что я в тот миг не заметил, как он меня хлопнул! И это не считается!

Хвеська. Тьфу!

Спирид. Нет, надо бороться по-честному, а не хлопать, когда человек мирно стоит рядом и ни о чем не догадывается! А ну. Философ, давай снова бороться!

Философ. А что ж, пожалуй, давай. Только повалил я тебя правильно. (Борются.)

Хвеська. Тьфу! Такую подняли пыль, что до вечера теперь не уляжется. И что за народ эти мужчины! Ведь и нравится же им ломать друг другу руки и ноги и еще валяться в пыли, будто это не люди, а кабаны!

Дорош. Что ты можешь понимать, баба! А ну, поддай ему, Спирид! Эй, Философ, это ж пузо Спирида, это место ты ни за что не пробьешь, потому что оно нечувствительно к кулакам. Ага, ага, Спирид, если ты отвертишь голову Философу, то и не будет уже ученого человека! Вот это славная битва! Вот это видные мужчины меряют свою силу!

Хвеська. Сил-то сколько, сил! Боже ж мои, сколько могучих сил, и все это в игру вбивают! А хозяйство стоит и стоит неухоженное, а эти здоровенные силы валяются в пыли и гогочут! Тьфу! Срам! Стыдно глядеть на такое!

Входит Явтух. Борющиеся поднялись.

Философ. Уф, ну и увесистый же кабан ты, брат Спирид! Однако я тебя повалил.

Спирид. Нет, брат Хома, ты хоть телом и посуше, и увилистей, а все ж таки повалил тебя я. Это каждый скажет.

Философ. Что ж тут такого говорить, если я сам сидел на твоем пузе, а Дорош это видел!

Дорош. Видел!

Спирид. А что ж, что сидел! Сидел ты совсем недолго, потому что я тебя скинул и придавил.

Дорош. Придавил.

Философ(потирая шею). Однако ты крепкий мужчина, Спирид. Это да.

Спирид. А что ж, и ты ведь ловкий мужчина, Хома. Это видно.

Дорош. А хорошо вы, ребята, боролись. Жаль, Явтух, что не видел ты, как они боролись. Я тебе говорю, что такой борьбы ты давно не видел. А что. Философ, сможешь ты побороть самого Явтуха?

Философ(оглядывает Явтуха). Что ж… Явтух еще толще, чем Спирид. Пожалуй, что мне его не охватить. Но если подойти с хитростию, то пожалуй, что и можно изловчиться. (Обходит вокруг Явтуха.) Однако такого увесистого мужчину я бы не решился побороть, здесь нужен соразмерный человек, например, богослов Халява, или уж, на худой конец, другой, тоже богослов. Копыта… Эти люди сами размеров ужасных, эх, славная вышла бы борьба, если б всех этих мужчин столкнуть в одну кучу!

Явтух. А что, есть ли еще горилка?

Дорош(разливает горилку). Выпьем, ребята, потому что хорошая была драка, мужская была драка!

Все пьют.

Философ. А что, ребята, а хорошо на свете жить!

Дорош. Ты хорошо говоришь, Философ!

Философ. Нет, вот что я вам скажу, ребята! Хоть я и сирота, а жить и мне нравится.

Дорош. Что ж, сирота ведь тоже от отца с матерью, так что ты правильно говоришь, Философ.

Философ. А ведь и птичка та же сирота, потому что не помнит отца с матерью, однако ж не унывает птичка-то? И скачет себе!

Хвеська заплакала.

Зачем ты плачешь, женщина? Птичка и та не плачет.

Хвеська. Нет, я не плачу, пан Философ, а только так вы говорите, что даже о самой никчемной птичке хочется плакать. (Плачет.)

Философ. А что, Спирид, что ты так странно глядишь на меня?

Дорош. Да. Скажи нам слово, Спирид! Раз уж пошла такая гулянка, скажи и ты слово! А потом скажет Явтух.

Спирид(пристально Философу). Сам не пойму, что со мной, друг Хома. Неможется как-то мне. Будто вытянул кто-то силу из моих жил, и грустно стало на сердце и тяжело.

Философ. Что ж, Спирид, когда ты огрел меня, то и дух вновь вернулся в мое тело.

Спирид(отвернулся от Философа). Так ведь вот же… оно и есть… как будто силы ушли от меня после нашей битвы с тобой. Философ. (Качается.) Томно мне, томно, будто бы кровь вытекает из жил…

Философ. А что же, а мне так напротив… опять весело стало и силы возродились.

Все отступают от Философа.

Что вы, ребята?

Спирид. Томно мне, братцы, ушло от меня, пока мы барахтались: как в черную яму ушло… будто вытянул кто-то жадными устами из жил.

Философ. Что ты говоришь такое, брат Спирид? Не можно говорить такое на крещеного человека.

Спирид. Я и не говорю, брат Хома. Я ж и сам разогреть тебя хотел, когда мы боролись, потому что одна плоть может своей силой поделиться, если другая плоть обмерзла… да только видишь, как ненасытен ты стал, брат Хома, что качает меня, видишь, как качает.

Явтух. Да, друг Философ. Сильно тебя потянули там, во тьме. Видать, так сильно, что одному Спириду тебя уже не разогреть… а хлопчика вон как закачало… Нс знаю я, что там у вас делается во мраке, когда весь честный крещеный мир спит, а только мы тут люди простые и дышим светом.

Философ. Ты, Спирид, ляг, полежи на лавке. Или нет… на земле, от нес к тебе силы прибудут. А ты, Явтух, не пугай меня непонятными своими намеками, потому что вот вам… все глядите, люди крещеные, и судите, насколько я чист перед миром. (Осеняет себя крестом.)

Хвеська уходит.

Явтух. Никто и не говорит. Философ, что повязался ты с нечистью.

Дорош. Никто не говорит! Явтух хорошо сказал! Явтух. А только так хитро устроено, что несешь ты теперь сюда мрак и холод, от которого раскачало аж самого Спирида.

Спирид(слабо). Ох, томно. А травка мягкая, все ж таки и хорошо на ней грудью лежать…

Философ. Моя ли в том вина, друг Явтух.

Явтух(покашляв). Выходит такое дело, друг Хома, что осталась тебе одна последняя ночь.

Пауза.

Философ. Вроде как последняя, дядько.

Явтух. Отдай мой пояс.

Философ. Зачем? Вернусь с ночи и отдам…

Пауза. Воют волки.

Явтух. Этот пояс мне дружок подарил, другого такого пояса у меня нету.

Философ снимает пояс.

Вишь, как замотался в мой пояс…

Философ. Ты ж толстый, дядько…

Явтух. Нет, это ты истаял весь, и пояс мой стал тебе велик.

Спирид. А шапку мою ты тоже верни, Философ, потому что эту шапку я люблю.

Философ(отдает шапку). Возьми, брат Спирид.

Спирид. А что кровь мою выпил, прощаю. Тем более не по своей вине. И тем более… я себе новую нагуляю.

Философ. Спасибо, брат Спирид.

Спирид. А, чего там!

Философ. А что ж, Дорош, забери и ты свою свитку. Потому что незачем добру пропадать.

Дорош. Ты хорошо говоришь, друг Хома. Свитка ведь у меня совсем новая.

Философ остается в белой рубахе, портках и сапогах. Входит Хвеська.

Философ. Что ж, ребята… вот я и стою перед вами, весь, какой есть. Налейте-ка мне горилки, да и себе по полной чарке, ребята, потому что не может козак… (Закашлялся.)

Дорош. Не может козак!!! (Разливает горилку.)

Философ(пьет). А если и пропадать козаку! (Топнул ногой… и увидел свои новые сапоги.) Ах, какие сапоги у меня!

Дорош. Хорошие!

Философ. Тонкие, гнутые сапоги у меня! Будто лебеди черные сапоги у меня.

Дорош. Хорошие! И мысок гнутый, а голенище узко, и носок остер, хорошие сапоги! Видные сапоги!

Философ. А что, ребята? А если подумать, то на что мне теперь и сапоги? Дорош, а хочешь ты мои сапоги?

Дорош. Не хочу, друг Хома. Потому что сапоги эти тонкой кожи, и носок у них узок, специально для панской ноги.

Философ. А может ты, Спирид, захочешь мои сапоги? Хорошие сапоги!

Спирид. Куда мне, друг Хома, брать с тебя сапоги. Хоть и хорошие сапоги! Очень хорошие! Как живые.

Философ(Явтуху). Что ж, дядько, ты мужчина хладнокровный, жадный, а сапоги, погляди сам, как блестят на солнце, такие хорошие. Возьми.

Явтух. Не на нашу ногу сапоги, пан Философ Хома Брут. Сказано уже, панские сапоги и носок у них узок.

Философ. Да, ребята, эти сапоги важного происхождения, а стилибонил их дружок мой, богослов Халява, только на его ногу они не полезли, и он в необъяснимом припадке щедрости отдал их мне. А поскольку я мужчина на вид небольшой, хотя вы знаете, что силы во мне все равно много, то я и носил эти сапоги… хорошие очень сапоги. (Снимает их.) И незачем пропадать таким сапогам. А что, ребята, я и жил дрянно, мелко, вы сами видели. И человечишка я, значит, был никчемный, сирота, раз ко мне такая нечисть прилипла.

Хвеська рыдает. Казаки на нее цыкают.

Ну так и что ж, у каждого ведь своя судьба, ребята. Вот если научно поглядеть, то, значит, где-то в наш божий мир пробило черную дыру, из которой хлещет сюда мрак гнойный и мерзость смердящая, а мир… это ведь такое, ребята, хитрое устройство, из него не выдернешь какую-нибудь важную штуку, чтоб заткнуть ту дыру, а то и устройство все рухнет. Нет, из устройства этого выдернуть надо маленькую, дряненькую, совсем пустяковую и незаметную частицу и ею-то заткнуть проклятую бесовскую рану, чтоб и устройство мира не рухнуло и свет мира не омрачился бы от той дыры. Что ж… я и пойду… пускай… и не побоюсь, раз так назначено… а что же я хотел сказать?! Значит, выбрали самого никчемного человека и кинули во мрак разъяренный, чтоб пожрал и поутих до другого разу тот мрак, напившись теплой человеческой крови… что ж, я ведь все понимаю… Господь все мудро решил, он не кинет крупного человека, он важного большого человека сбережет для хорошего и нужного дела, а самого неуместного выберет, вроде меня… коли уж приходится бесовский мрак ублажать… Я ведь и пьяница был, и поста не соблюдал… и красоту любил… да что там говорить! А сапоги очень хорошие!.. А вот будет время, и так же будет лето стоять жаркое, вдруг пойдет человек какой-нибудь по дороге, а? Может, ему сапоги нужно?

Козаки. Сбережем.

Философ. Нет, ребята. Ведь он пойдет же по дороге и ему сапоги очень захочется! Так вот же они и есть! И стоят! Он всунет в них ноги, и охватит его моя жизнь и пронзит аж до самых костей! И! поймет! он! что! хороший! я! был! парень!..

Хвеська. На, травку возьми, родненький. Поможет, она чистая травка, она сбережет тебя там. Сильная очень травка. (Вкладывает ему в пальцы стебель.)

Философ. Что ж, ребята, вот я и пошел.

Философ идет в белой рубахе, портках, босиком, с травинкой в руках. Козаки сопровождают его.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ
БОЙ

Церковь. Очень светлый Лик Младенца Иисуса. Все остальное в церкви мертво, черно, с острыми искрами облупившейся позолоты.

Философ(в круге, долго читал и решил отдохнуть). Я знаю, где ты стоишь, но я не буду смотреть.

Панночка стоит безучастно в стороне от Философа. Вид у обоих усталый и измотанный. И оба босиком и в белом… она в сорочке, Философ в рубахе…

Экая ж ты гадость, мерзость… (Панночка начинает слегка покачиваться, словно ей обидно.) Экое ж ты нелюдское низкое явление! И какой подлой необъятной и черной страстью тебя к нам выбросило. А вот закопают тебя в землю, и все в мире вздохнут и рассмеются счастливо. И как же это можно так радоваться, что мрак есть, и тащить его к нам сюда, в наш светлый, милый мир! Тьфу! Прости, Господи, что плюнул в Твоем храме, душа не стерпела! А что ж… а ведь уже и полночи прошло… а я живой. А может…

Панночка(жалобно). Паныч…

Философ(вздрогнул, потупился, чтоб не увидеть ее). Отойди от меня.

Панночка(у самой черты). Паныч…

Философ(в ее сторону, но не глядя). Я не паныч, я простой хлопец.

Панночка(тянется к нему мизинчиком). Паныч, мне пальчик больно…

Философ(растерянно). Пальчик?

Открыто глянул на Панночку, и в тот же миг она с когтями бросилась на него. Философ взревел молитву: "Царю Небесный! Заступись за раба Твоего, защити от напастей и бесов!" Панночка ушиблась о "заслон".

Пальчик ей больно! Господи, отведи искушение, избави от лукавого, укрепи душу нищую, в Тебе одном надежда и упование мое!

Пауза. Далекий вой волков. Философ крестится. Панночка вслушивается в вой. Начинает тихонечко подвывать, мотая головой. Философ молится молча, одними губами. Панночка воет. Молитва Философа разгорается, хоть он и молча творит ее… это видно по той ярости, с которой Панночка, воя, падает на четвереньки и начинает бегать по кругу, вокруг Философа, ища "пролаза" к нему. Она скребет когтями, как бы подкапываясь к нему снизу. Философ вытягивается в струну, молитва его к Лику Младенца Иисуса, который высвечивается все сильнее. У Философа слезы на глазах. Панночка не смогла подкопать "лаз" к Философу, выдохлась и легла калачиком у черты, у самых ног Философа, жалобно скуля.

Пауза. Совсем тихо. Только тяжелое дыхание двоих и треск свечей.

Панночка(резко вскочив, кричит дико и страшно). Тяжко мне! Тяжко!

Философ(рухнув на колени и закрыв лицо руками). Тяжко мне! Тяжко!

Панночка. Грудь давит!

Философ. Грудь давит!

Панночка. Сгинь! Сгинь!

Философ. Сгинь! Сгинь!

Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Философ(заткнув уши). Гадя! Гадя! Гадя, уними свой яде!

Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Философ. Гадя! Гадя! Гадя! Вылезай, змея, из волосьев. (Как бы выбрасывает змею из своих волос.) Вылезай, змея, из шкуры. (То же со шкурою.) Вылезай, змея, из мяса. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из крови. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из сердца. (Ударил себя в грудь.)

Панночка. Упокой, господин сатана, его душу в теле живущую. Боли его сердце, гори его совесть, терпи его ярая кровь, ярая плоть, легкое, печень, мозги. Мозжитесь его кости, томитесь его мысли, и в день, и в ночь, и в глухую полночь, и в ясный полдень, и в каждый час, и в каждую минуту!

Философ. Помоги мне, Спаситель мира! Красота ангелов, утешение мучеников, зеркало божественных тайн, Младенец Пречистый, помоги мне в последний час через веру! Верую всему тому, чему научаешь меня Ты, верую, потому что Ты повелеваешь мне это уметь.

Светлее стало в церкви. Панночка заплакала.

Пусть плачет! Пусть умрет еще раз! Раздави ей мертвую грудь, Спаситель! Порви ей гнойные жилы, Младенец! Вырви ее черное сердце, Пресветлый! Плачь! Плачь! Плачь!

Назад Дальше