Она играла. Он сидел подле нее, недоступный взгляду, и, когда она закончила, обхватил ее прежде, чем она сумела обернуться. Касаясь ее лица из-за спины, он сказал:
- Ты никогда не помышляешь обо мне с теплотой?
Он повел ее к лестнице, а когда она принялась говорить, что отлучится на миг, дабы взглянуть на Ангелику, приложил палец к ее губам и покачал головою.
- Доктора, однако… - припомнила она слова, заготовленные на ночь.
- Никакой опасности, - ответил он; он мог бы с равным успехом утверждать, будто под ступнями ее не обретались половицы.
Бегство было неосуществимо. Он дотронулся до Констанс, и одним из ее врагов обернулось ее собственное тело; и противление ее было сломлено. Она прекратит думать, она позволит ему совершить то, что он считает наиболее уместным, как и подобает мужчине, что берет в расчет благополучие ее и Ангелики и лишь после удовлетворяет обычные свои аппетиты. Либо, если грядет завершение, пусть будет так; пусть все завершится.
Он развивал мысль затруднительно; что до Констанс, то она более прочего чаяла, чтобы он умолк. Он обладает приспособлением, говорил он, все еще объясняясь, кое избавит ее от любых зловредных последствий.
Она окажется в полнейшей безопасности - таков преподносимый им дар. Она прикрыла глаза, желая устранить его из сферы зрения, и превыше всего возжелала, дабы он перестал уже объясняться и покончил со всем спокойно и быстро, дабы он убил ее, если именно это навязывала ему страсть. О, мужчины со своими привычками, невозможные посулы безопасности…
- Джентльменская мошна? - глумилась в памяти Мэри Дин. - Джентльменская орлянка, я так скажу.
Совесть его ущемится, но вряд ли хоть что-то еще.
Констанс кусала губы, внушая себе не говорить ничего меж тем, как он уводил ее в неминуемый кошмар, что последует через несколько недель либо месяцев. Она вручала себя грубому солдафону, она льнула к нему, как, вероятно, льнули к нему звери, как женщины и дети льнули к лезвиям в руках смуглых чертей. Вскоре Констанс познала меру собственной слабости: она не остановилась бы, не отвернулась, даже если бы Джозеф ей позволил.
Он возжег внутри нее гибельный запал, и погасить его было невозможно. Констанс умрет, не перенеся услады, коя предлагалась ей телом в качестве ничтожного возмещения: уловка ядовитого гада, отрава, что согревает тело и толкает жертву вожделеть еще большей отравы.
Впав в оцепенение, Джозеф прошептал:
- Моя любимая, любимая девочка из лавки. Нам хорошо. Тебе хорошо. Все хорошо.
Посулы безопасности.
Тело Констанс, содрогнувшись, пробудило ее: часы заявляли четверть четвертого. Возможно, все хорошо.
Возможно, приспособление Джозефа спасло ей жизнь и сберегло Ангелике мать. Разумеется, если он и погубил её этой ночью, недели истекут прежде, чем они узнают, попала ли стрела в цель, и многие месяцы минут до того, как Констанс, изранена, наконец испустит дух.
Она подобрала свечу и спички, прокралась из комнаты. Сей ночью, единственной из ночей, от Ангелики не поносилось ни звука, что доказывало: прочие совпадения являлись всего только нечистым вымыслом Констанс.
В глубь коридора; тени плелись пред ее сияющими руками и вновь смыкались за спиною. Словно поглощена чернотой, Констанс ступала в световом шаре через темные внутренности ночи.
Из-за Ангеликиной двери донесся шепот, и ее мать вошла внутрь, разом похолодев и покрывшись потом. Оно пребывало там. Она узрела его как на ладони: оно плавало в дюймах над Ангеликой, имея лик цвета человеческого языка и будучи искривлено ровно как у Джозефа. Оно нисходило на спящую девочку, будто ангел смерти либо древний бог любви, вознамерившись взломать хрупкое тельце из вожделения. Но Констанс нарушила его планы. Оно осеклось, распознало ее и смилостивилось. Оно удерживало мужеские очертания, приняло лицо Джозефа, затем обернулось голубыми нитями, после - голубым светом и заструилось, как способен лишь свет, прочь, в платяной шкаф, пронизав узкую щелку меж двух дверец.
Ангелика спала покойным, здоровым сном. Констанс отворила шкаф; ее дыхание обмелело, глаза жгло огнем. На задней стенке шкафа по треснувшей деревянной поверхности растеклось темное пятно, волглое на ощупь. Три часа кряду Констанс не гасила свечи и, заслышав нечто, вздымала пламя; ветер, и уличный шум, и шорох ветвей, и вздохи со скрипами дремавшего старого дома насмехались над нею, над перепуганной матерью, что готовилась дать бой гремучему оконному стеклу. Временами она опасно приближалась к убеждению, будто ничего не случилось, не могло случиться, а значит, она ничего не видела; но тщетно. Страх Констанс перед истиной уступал ее гордости, потому она отказывалась увиливать, не желая винить во всем мифическую склонность женщин к фантазиям. Свет дня заставит ее усомниться, но если сомнение служит всего только поводом не являть храбрость, имя ему - ряженое малодушие. Констанс будет сидеть тут, бодрствуя, всю ночь, всякую ночь, отдыхая только днем. И что же? Все материнство сведется лишь к охранению сна ее ребенка?
Звездочки ослабли и скрылись. Когда утренняя звезда сбежала крадучись прочь, очи Ангелики отверзлись, чтобы вновь закрыться на целую минуту. Когда они отверзлись вновь, Ангелика прыгнула матери на колени.
- Мамочка, ты здесь! Иногда тебя здесь нет.
- Я сожалею о том, мой ангелочек.
- Что мы будем сегодня делать? - спросила Ангелика мать и куклу.
- Смотря по обстоятельствам. Ощущаешь ли ты себя достаточно хорошо?
- Мы могли бы погулять в парке? Выйдет ли солнышко?
- Я полагаю, что выйдет. Ты уверена, что желаешь именно этого? Я разумею парк? Негоже отправляться в столь долгий путь тому, кто чувствует себя неважно.
- Парк! Мамочка, ну пожалуйста. В парке можно резвиться. Я покажу тебе как!
- Разумеется, ангел мой, разумеется. Ты все-таки хорошо себя чувствуешь.
- Почему ты плачешь? Мамочка, не печалься.
- Это не печаль, ангелочек. Я радуюсь тому, что ты станешь сегодня резвиться в парке.
Все закончилось. Констанс стояла, обнимая Ангелику; она пресечет себя, никогда не упомянет о случившем ся, достанет капли и отойдет ко сну, как только Джозеф отправится в лабораторию, станет по доброй воле и с покорностью глотать капли каждую ночь, будет затыкать себе уши. Она покончит с наваждением, сделавшись образцовой супругой и матерью.
- Мамочка, ты видела летающего человека? - вопросила девочка, и Констанс показалось, что ноги не выдержат тяжести ее и ребенка, не успеет она отступить к кровати.
Констанс опустила Ангелику, встала пред ней на колени, поджала губы, дабы смягчить наступающую дрожь в голосе.
- Полагаю, что видела. Поведай мне о нем.
- Он приходит часто. Бывает, что он розовый, бывает, что голубой. Ты его на самом деле видела? Правда-правда?
- Я его видела. Он тебе сделал больно?
- Думаешь, он сделает?
- Нет, любовь моя. Он ничем тебе не повредит, потому что я встану на твою защиту.
- Но ты же наверху! Если он сделает мне больно, я должна буду бежать к тебе! Ты меня не защитишь!
- Я буду стоять на страже, любовь моя. Клянусь, что буду.
- Может быть, спустимся теперь вниз? Принцессе все это весьма огорчительно.
XV
- Что же произошло на сей раз? В этом доме, сдается мне, попросту невозможно перевести дух. Кажется, у тебя имеется склонность к поддержанию хаоса.
- Я видела… ты ничего не видел? Ничто не кажется тебе несообразным?
- Прямо-таки затрудняюсь сказать. Подозреваю, ты не отблагодаришь меня ни за слова, ни за тон. Полагаю, тебе следовало бы скорее научиться властвовать собой, нежели…
- Я видела, прошлой ночью, оно парило, нечто, над нею. Она тоже его видела.
- Парило? Над кем?
- Над Ангеликой. Плыло в воздухе. Привидение, поток голубого света. Оно напоминало… оно желало причинить ей особенный, мужеский вред. Зримо.
- Мой боже. - Он воззрился в потолок. - Ты вложила в ее разум сей образ…
- Нет! Я ничего подобного не делала, - прервала она его, к изумлению обоих. - Я хранила молчание, а она - она поведала мне об этом. Она видела отчетливо и точно то, что видела я.
- Значит, ты подтвердила ее детскую выдумку.
- Какая же это выдумка, если мы обе видели одно и то же? Ты определенно ничего не замечал?
- Не видел ли я голубые огоньки? Парящие мужеские страсти? Неужели ты до такой степени неразумна? Ты потакаешь и ей, и самой себе. Ты вопрошаешь меня и являешь недостаточность внимания. Ты извергаешь ахинею, она же с тебя обезьянничает, а ты принимаешь это зa здравость. Ради господа, пусть Уиллетт выпишет тебе снотворные капли.
Она предполагала сомнения, надеялась на них. Однако эта злоба… словно бы она обвинила Джозефа! Он желал, дабы она внимала ему безгласно. Он желал, дабы рука доктора погрузила ее в сон.
Констанс была обездвижена на целый день. Вихляясь взад и вперед, вокруг и около, вероятности наступали друг другу на пятки, пока она безуспешно пыталась уснуть: она спустила свору кошмаров на дитя; нет, она вообразила все, что якобы видела, столь омерзительна ее душа, достойная излитая желчи ее супруга…
День мчался мимо, и Констанс наблюдала за отбытием солнца, точно потерпевшая кораблекрушение антарктическая исследовательница. Ночь подкрадывалась из восточной части города, и вехи ее близости накоплялись повсеместно: переменяющиеся оттенки потолка, дымка, что собиралась в коридорной оконечности, пока кроны дерев, ясные чрез оконный переплет при входе, не смешались одна с другою, чтобы исчезнуть. Констанс сидела, подавшись вперед, в собственном своем доме, в крохотной столовой, примыкавшей к ее же гостиной, в собственном багряно-черном шезлонге, и все же она рыдала, будто оставалась неумытой, не имевшей подруг девочкой одиннадцати лет, что сидела в одиночестве в конторе дилижансов, понимая: никто за ней не придет.
- Прошу извинения, мэм, если я вас напугала. Я никоим образом не хотела. Прошу вас, не возьмете платок? - Констанс, уничижена, приняла Норину тряпицу. - Если могу быть вам чем-то… Мне просто очень больно видеть вас несчастной. Не мое дело, знаю. Мне надо оставить вас в покое.
- Нет, пожалуйста, только не сейчас, Нора. Подойди и сядь. Вот сюда, рядом со мною, замечательно. - Нора села подле госпожи, явно насторожившись столь чреватым товариществом. - Тебе не следует терзать себя, Нора. Я прошу прощения. Меня навестило безмерное несчастье.
- Передо мной вы можете открыть душу пошире, мэм. Вы же знаете, если в моей власти что-то, мэм, и я никому и никогда.
Подобное Констанс не предлагали уже очень давно.
- Нечто причинило боль Ангелике.
- Нашей сладенькой девочке? - Нора встала, осенила себя крестным знамением, преклонила колени у ног Констанс.
- Я видела его прошлой ночью не менее четко, чем вижу сейчас тебя. Вожделеемое им невыразимо. Она в опасности всякую ночь, и каждую ночь нечто кошмарнее прежнего подстерегает Ангелику, едва она смежит веки.
- А что мистер Бартон? Они ничего не видели? Как они могут в вас сомневаться?
Нора понимала, что Джозеф усомнился в супруге либо непременно усомнится. Ступая по их дому безмолвно и незримо, она понимала конечно же очень многое.
- Из меня вымотаны почти что все жилы. Каждой ночью я гибну от ужаса. Где Ангелика сейчас?
- Наверху. Пожалуйста, мэм, я кое с кем знакома. Могу за ней сходить. Она понимает всякие темные дела, но при этом бесстрашна, как мужчина.
Обещание помощи было словно греза. Невозможно, чтобы существовал кто-либо, способный помочь Констанс; невозможно, чтобы Нора была знакома с этой женщиной; невозможно, чтобы она в силах была запросто сходить за подобным человеком немедленно. Нора сказала:
- Мэм, ее помощь принимали в лучших домах.
Надежда и возможность вступили в свинцовые ноги Констанс; она поднялась.
- Да, прошу тебя. Ступай сей же час, передай ей, что нужда моя неотложна. Сей же час приведи ее сюда.
Если мистер Бартон будет справляться, скажи… я не знаю. Не пророни перед ним ни слова. Ступай же, пожалуйста.
Констанс облачилась в Норин передник и заняла ее место в кухне, кое уже многие годы было ей исключительно непривычно. Она наказала Норе быть нечестной с Джозефом, нимало не колеблясь. В Констанс говорило сердце; с первым же порывом страха ее вера в супруга сгинула. Она боялась лишь, что ирландке нельзя довериться, что та не удержит язык за зубами, и взвешивала благонадежность девушки, производя твердые, мужеские выкладки.
Она готовилась к его возвращению. Заслышав малейший шум, она набирала полную грудь воздуха и снаряжала себя ко лжи, но когда он в самом деле встал в дверях кухни, это произошло в полной тишине, и Констанс, развернувшись, содрогнулась при виде истекающей дождевыми каплями фигуры. Он возложил руки ей на бедра.
- Ах, так это ты ныне у печи? Куда же делась Нора?
Ложь сцепила рот Констанс изнутри своими шипа стыми членами.
- Она, я послала ее найти… Ей стало скверно, вдруг заявило о себе ее здоровье.
Констанс осознала удовлетворенно, что для мужчины, даже медика, известие о недомогании женщины есть действенный отвращающий талисман, таинство за пределами поверки, приглашение самцу отступиться, сохранив лицо.
Джозеф вряд ли сказал ей хоть пару слов, поглотив без недовольства пищу, кою она приготовила столь скверно. Ангелика, обрадовавшись новизне ужина в компании родителей, задавала отцу вопрос за вопросом, в любых пропорциях смешивая детский лепет и эксцентрическую взрослую болтовню:
- Папочка, почему крокодильчики плачут?
Он притворялся, будто находит в речах дочери развлечение, вопрошал ее ответно, разъяснял науку сохранения льда в разгар лета, склонял дитя посредством череды примеров к обсуждению под своим водительством любимой темы: как именно звери обращаются в других зверей на протяжении столетий.
Он не расспрашивал ни о "летающем человеке", ни о напастях, занимавших Констанс утром, ни о здоровье Ангелики. Он не спрашивал, нездоровится ли Констанс, встревожена ли она ужасной ошибкой прошлой ночи.
Он замечал лишь то, что ему угождало, а прочее отбрасывал.
При всяком шорохе Констанс искала взглядом Нору с ее спасительницей, однако те не явились ни во время трапезы, ни когда Констанс, убрав со стола, трамбовала угли в печи и предсмертная июньская пепельность покинула небо, подгоняемая зелеными тучами и припадочным дождем, что нервически бичевал оконные стекла.
Наверху Констанс медлительно купала гребень в Ангеликиных кудрях, меж тем девочка жалась к материнской ноге; ночные страхи принуждали ее вернуться под защиту матери. Но затем появился Джозеф.
- Почитать тебе на ночь? Мы можем дать твоей матери отдохнуть.
- Ты, вероятно, утомился, любимый мой. Ты не должен ее развлекать.
- Ты тоже останешься со мной? - вопросила свою мать Ангелика.
- Навряд ли это необходимо, - повелел он. - Отпусти свою мать.
Ангелика выскочила из кровати, упала на четвереньки, подобно кошке, замотала головкой, осматривая свое скромное книжное собрание.
- Мамочка, ты навряд ли необходима, - пропела она. - Папочка будет читать.
Сделавшись изгнанницей, Констанс ждала на ступеньках. Нора по-прежнему не возвращалась.
Констанс не могла рисковать, предпринимая действия, кои ночной порой могли приманить это, ибо ее роль ныне прояснилась: зло конечно же было вызвано слабостью Констанс, оно овеществлялось в образе этой слабости и уязвляло дитя ровно настолько, насколько оступалась мать. Она ни на миг не должна пребывать в состоянии, кое способно воспламенить Джозефа.
Спустя несколько минут она заслышала минорный напев Ангеликиных сетований, затем - плавную мелодию прельстительных уговоров. Джозеф в ответ говорил слишком тихо, Констанс не разбирала слов, и через некоторое время за мягким хныканьем Ангелики последовало явление Джозефа в дверном проеме. Коридорная люстра освещала половину его лица, и он загасил ее.
- Поторопись наверх, - обрушился он на Констанс, шагнув мимо. Ангелика закричала:
- Папочка! Вернись!
- В чем дело? - спросил он с лестницы.
- Я напугалась.
Джозеф потряс головою и продолжил свой путь.
- Внезапная темнота, Джозеф. Порицать дитя не за что.
- Я ее не порицаю. Она ребенок. Но и поощрять ее я не намерен.
Заслышав удаляющиеся шаги, Ангелика принялась звучно реветь и звать мамочку. Он сказал, не обернувшись, дабы взглянуть вниз:
- Полагаю, ты ей поблажишь.
Ангелика вопила:
- А если бесы поранят меня, пока я сплю?
Шумно разразившись сардоническим выдохом, Джозеф посмеялся над дочерью, что молила своих охранителей о защите. Дети, коих взрослые предают на растерзание кошмарам бытия, не должны возражать.
- Я НЕ ОСТАНУСЬ ОДНА! - закричала Ангелика.
- Вероятно, я могу хотя бы несколько минут посвятить ее успокоению, - предложила Констанс.
- Какая чепуха. А ведь все из-за тебя.
- Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мамочка, иди сюда!
- Я вернусь во мгновение ока, любовь моя, - сказала она Джозефовой спине.
Его ответ сплыл вниз по черной лестнице:
- Это ты всему причиной.
Два личика, Ангелики и принцессы Елизаветы, съежились до единого, прижавшись одно к другому в серебряном сиянии, кое источал вызревающий месяц.
- Пожалуйста, мамочка, - всхлипывала Ангелика.
Когда чуть погодя Джозеф низошел с ледяным: "Ты в самом деле не идешь?" - она ответствовала:
- Я опасаюсь, что Ангелика капельку перевозбуждена, любовь моя, той книгой, кою ты ей читал. Я посижу с нею еще немного.
Он уступил, будучи разъярен до бессловесности.
- Ты видела летающего человека, мамочка? - спросила Ангелика, когда пришло утро.
Констанс преподнесла ей полуистину, дабы утешить их обеих:
- Нет, моя любовь. Я полагаю, он не придет, если я останусь и буду смотреть за тобой.