Огонек, осмотрев маленькую кабинку, уверился в себе и засветил. Поползли по стенам прозрачные тени. Наташа притворила дверь, оставив снаружи железный гул, фырканье пара и болтовню. Подошла и встала рядом. Смотрели в зеркало. Два женских взгляда – на третью в отражении, что появилась, потому что Нина смогла так.
Цветок ожил, в такт дыханию покачивал головой-чашечкой, укладывая ее на груди, скользил по талии, пошевеливал тонким хвостом по краю ткани у самого пола.
– Наташ… А ты видишь, не цветок вовсе?
– Вижу. Нет, это цветок, но не совсем.
– Змея?
– Есть чуть-чуть…
– Знаешь, Натка, я смотрю, смотрю…
– И что?
– И знаю, что смогу еще лучше…
– Вижу… Бедная ты, Нинка…
Нина оторвала взгляд от своего отражения и перевела его в Наташины глаза. Не пошевелившись. Но рисунок от движения век и ресниц – ожил, заструился, показал цвета, которых уже не три, а сотни плавных оттенков, съедающих все остальное, берущих в плен не только глаза, но и то, что за глазами, в мозгу.
– Почему бедная? Я могу – лучше их всех!
– Ниночек, за "лучше всех" не дадут тебе денег. Кто увидит, у того их немного, обычно. А кто не увидит, испугается только. Заказчица твоя… Если на ней оно так же сидело, а эта квочка все равно испугалась!
Нинка чуть повернулась, следя за платьем. Желтовато блеснули зубы, в темноте глаз заскакали огоньки свечи:
– Шиш, не сидело оно на ней так! Хоть я и старалась. Но, видно, с самого начала – шилось на меня. Она еще и из-за этого расшумелась.
Девчонки рассмеялись. Наташа смотрела на отражение, на беззаботно смеющуюся Нинку, что работает без выходных по 20 часов в день, носит один и тот же свитер с залосненными рукавами и мешковатые джинсы.
Смотрела на стремительную шею, четкие косточки плеч, основания красивых грудей – хоть ваяй сейчас в мраморе. И влюблялась. Не по-женски, а, чувствуя себя мужчиной, смотря – мужчиной, до зуда в кончиках пальцев, стащить бы с груди ткань и…
– Ладно, Натусь, спасибо тебе, поддержала. Еще раз кофе и работать.
Выходя и уже прикрывая за собой дверь примерочной, Ната сунулась обратно. Сказала Нинке, надевающей беленький лифчик:
– У меня пригласительные на открытие клуба Софкиного. Хочешь?
– Да-а-а!!! Спасибо! А то Софка сто раз обещала, но не принесла, а просить ее не хочу. И платье надеть?
– Да я не из-за платья, не в платье, ну, короче…, – Ната запуталась и беспомощно посмотрела на Нинку. Та махнула рукой:
– Да поняла я, поняла! Вот приду в этих своих штанищах, посмотрим, что споешь!
– Хо, не придешь! Тебя фэйс-контроль дальше угла улицы не пропустит! Будто Софочку не знаешь нашу!
– О-о, да-а-а, наша Софка!!! Я тебе сейчас расскажу, как они с подругой новую диету на себе испытывали! Умрешь…
Через полтора часа Наташа, наболтавшись, насмотревшись на тряпки и вещи до мельтешения в глазах, напившись кофе до бульканья в животе и солидарно ругнувшись с консьержем, приуставшая и присмиревшая от хорошего настроения, побрела к машине, на ходу открывая дверцу. Откинулась на подголовник, слушая, как мурлычет мотор. И услышала постукивание в темное стекло.
Медленно опустила стекло вдоль маячившей за ним мужской куртки, хмурясь, зная уже, это из-за слишком хорошего настроения, вот сукины дети, кто там этим заведует, и полдня порадоваться не дадут всласть!
Смуглолицый красавчик, чуть наклонив лицо, приподнял дымчатые очки над темными, без блеска, глазами. ПахнУл хорошим коньяком и очень дорогим парфюмом:
– Наташенька? Помнишь меня? Сеницкий, фотограф. Больше часа жду. Поговорить надо.
Глава 16
Наташа помолчала. В открытое окошко засвистел кусачий ветерок, затеребил темные пряди Никиных волос. Сеницкий, утомившись стоять внаклонку, вздохнул:
– Ну, может, пустишь? Я много времени не отниму у тебя. Надеюсь.
– Садись.
Фотограф, обойдя машину, изящно поместился на переднее сиденье, хлопнул дверцей, отрезав сквознячок. Благожелательно рассматривал девушку. Потом заинтересовался газоном за углом гаражей.
Наташа молчала.
– Ну? Как живешь?
– Нормально.
– Молодец. Ну, да, ты девочка жилистая. Расчетливая и хитрая. Такие везде выживают.
– Слушай, чего тебе? Я тороплюсь.
– А помнишь…
Наташа газанула. Мотор взревел, затыкая Сеницкому рот.
– Как тебя? Коля? Или нет – Николя? Говори, да я поеду. Нечего нам с тобой вместе вспоминать!
– Не Коля. Сейчас – Ники. Ну да, ну да. Это же такая мелочь – погуляли разок, покутили. Поспали. Я думал, может, тебе интересно вспомнить, ностальгично. Думал, захочешь снова фотографии посмотреть.
– Ты же все мне отдал!
Сеницкий улыбнулся. Погладил лежащую на коленях глянцевую барсетку:
– За дурака меня держишь? Похож я на дурака, милая?
Наташа смотрела на черный глянец.
– Не похож, – сказала сипло.
Мысли разбегались. Когда же это было? Года два назад назад. Да, завеялись они тогда с подругой в гости. Два дня куролесили. Мало что запомнила. Через неделю Сеницкий вызвонил ее, назначил встречу. Попросил денег взаймы. Немного, впрочем. Показал снимки. Нельзя сказать, что чересчур откровенные, никакого порно. Но увидела Ната свое поплывшее лицо, платье со съехавшим плечом, грудь одна выпала, а на бедре, под задранным подолом, чья-то рука, и затошнило ее тогда посильнее, чем с похмелья. Услышала, вся перекрутившись от стыда, мысленно, визгливый хохот подружки, которая там, за краем кадра – с двумя. И они – приговаривают что-то, похохатывают одобрительно.
Испугалась очень тогда. Вспомнила, как Санюлька, вечерами, тычется носом в ее волосы, вздыхает мирно, будто добрался до земли обетованной, каждый раз, как вместе засыпали. От страха собралась внутренне, и все смогла нормально спустить на тормозах. Поулыбалась Ники юмористически. Мол, с кем не бывает! Сделала вид, что мужу-то будет только приятно, такие вкусы – у мужа, любит на жену смотреть в разном виде. Сам отпускает на выгул. Так натурально врала, да еще и глазки состроила и вечерком в клуб зазвала, что Сеницкий поверил. Даже губы у него от расстройства задрожали, от обиды. Думал, испугается Наташа и заплатит, а оно вот как повернулось. Но снимки выкупила, как бы из кокетства и жалости.
Потом думала, прикидывала все. Поняла, спасла ее никина чрезмерная осторожность. Побоялся много запросить, значит, и вообще – побоялся. Получил свою небольшую выгоду и отстал. Надолго.
Наташа тогда присмирела, без меры не пила, осторожничала. А на Никину долю, видимо, других дурочек хватало, судя по резкому его взлету. Больше они не пересекались. Тусовались в разных местах и с разными людьми. Насколько это возможно. Такой вот урок.
Она заглушила двигатель. Повернувшись к Ники, одарила беспечной улыбкой:
– Дружочек, ты на календарь смотрел давно? Есть еще такая штука, телевизор называется, там тоже иногда говорят, какой год на дворе. Ты до собственной пенсии будешь моими грешками размахивать? Мы с супругом давно уж все обсудили, посмотрели. И как фотограф ты ему не понравился, кстати.
Ники сел поудобнее, распахнул серую курточку, закинул ногу на ногу. Скромная куртка была подбита изнутри мехом серебристой норки. Наташа мысленно закатила глаза. Да уж, вкуса у мальчика хватило, чтобы ценнейший мех на подкладку поставить. Но вот, не хвастаться этим при каждом повороте и жесте, увы…
– Понимаешь, Наташа. Жизнь идет, люди живут, встречаются, влюбляются. И меня, как профессионала, очень радует это течение жизни. Я человек честный…
Он поморщился в ответ на Наташин смешок:
– Да, представь себе. Зачем мне старье, если ты живая такая девочка, неспокойная. То влюбишься в начинающего художника, и он скрипнул молнией барсетки, то бегаешь к нему в мастерскую, – сумочка раззявила квадратный рот, то в клинике для алкоголиков и наркоманов сутками пропадаешь. Эх, жизнь…
Наташа отвернулась и стала смотреть на черный провал под уголком крайнего гаража. Еще одна черная дырка. На бывшей зеленой траве.
– Мужу-то что сказала тогда? За границей, небось, была? В круиз отпросилась? Нет, оттуда же опять снимки надо везти… Не беда, можно сказать, что в Таганрог уехала, присмотреть за умирающей двоюродной бабушкой. Там не до фотографий, правда? А бабушке тридцати еще не было, и очень уж хороша была бабушка, как не влюбиться?
Наташа перевела дыхание. В черной дыре под гаражом что-то шевелилось. Ники зашуршал пакетом:
– Денег немало, наверное, ушло, да, Наташенька? Врачи дорогие, лекарства тоже…
– Крыса, – глухо сказала девушка.
Ники надул губу и повел плечом обиженно:
– Ну, сразу истерики. Будто я злодей какой. Был бы извергом, Александр Евгеньевич, кристальной души человек, на другой день после похорон тебя бы уже из дому выгнал. С моей подачи.
– Не понял ты, Ники, – устало сказала Ната, – вон, посмотри.
Из черной дыры, поводя носами, выбирались на сохлую травку две толстые крысы. Маленькая девочка лет пяти в белом с розовым комбинезончике остановилась, радостно зовя маму и показывая совочком на зверей. Подбежавшая мать дернула дочку за руку и потащила от газона, оглядываясь и передергивая плечами.
– А-а. Я уж думал.
"Правильно думал", Наташа не отводила глаз от ленивых тварей.
– Ну что? Смотреть будешь?
– Нет.
– Что будем делать?
Наташа вспомнила из юности: осенние мокрые улицы маленького городка, короткую юбку, в которой молния разъезжалась и ее приходилось пришпиливать булавкой. Вспомнила, что все улицы, по какой ни пойди, вели к свинцовому осеннему морю. Там она ходила одна. Слушала море и дождь, страдала по первому красавцу в классе. И сердце болело сладко-сладко. Высокий стройный Витяй. Как пахло от него на физкультуре, когда проносился мимо, задевая выставленную вперед ногу – ругнется с улыбкой и – дальше, сквозь гулкие вскрики спортзала. Вспомнила, как зазвал ее в лаборантскую на большой перемене, как ослепла она от исполненности желания, что думала и думала целый год-жизнь, ночами горячих подушек с сердцем у самого уха. Вспомнила, как закрыл дверь на задвижку, и ей пришлось отбиваться, обезумев от страха и неожиданности, от четверых – сопящих, с жесткими пальцами. Со звонком, гогоча, убежали, оставив ее в разорванном лифчике и с юбкой, стащенной до колен. А она потом больше всего рыдала над тем, что колготки были велики и подшиты на бедрах складочкой по кругу. Черными нитками. И весь девятый класс то один, то другой, скаля зубы, выставлял ногу в проход, когда она стояла у доски, и манерно изображал, как поддергивает спустившуюся колготину. Остальные трое – смеялись…
– Господи! Сколько же здесь крыс! Совсем обнаглели. Знаешь, Ники, мы с девчонками, когда я только приехала в Москву, квартиру неподалеку снимали. Вон в той девятиэтажке, за гаражами и спортплощадкой. Крыс уже тогда было больше, чем собак и кошек. По утрам рано-рано – скрип и визг – торговцы на рыночек тележки везли. А ночью сплошные пьяные базары, вон там общага какая-то, подъезды большие, у каждого по две лавки, так алкаши до утра куролесили. Дрались, орали, мирились.
– Да ты, никак, на жалость давишь?
– Нет, просто разговариваю.
– Дела у меня. Давай, все решим и разойдемся с миром.
– Давай, Ники, давай. Говори, чего тебе.
И снова в машине – тишина. Ники молчал. Наташа повернулась удивленно. Увидела за тонированным стеклом у подъезда оплывшую фигуру консьержа – бродит поодаль, пинает банку поближе к мусорному контейнеру. Вытягивает шею, косит жадно глазом на машину. Интересно ему, вышла барышня из ателье, но не уезжает.
А Ники, оттопырив губу, смотрел на раскрытую сумку и молчал.
– Ну, что?
– Э-э, короче, вот этот фотограф новый. С которым ты сейчас возишься. Виктор, или, как там его…
– И что?
Ники ссутулился.
– Ты на него можешь… повлиять, ну….
– В каком смысле?
– Пусть перестанет.
– Что перестанет? – удивилась Наташа, внимательно глядя на Ники. Тот вытер лоб, сверкнув дорогим кольцом. Похоже, волновался.
– Все перестанет! – крикнул вдруг. Губы его затряслись, – все, скотина, все, пусть он ослепнет, падла!
– Господи, Ники! Не впадай в истерику. Чего ты хочешь?
Сеницкий швырнул под ноги сумку и, горя на девушку черным взглядом, запричитал, сжимая колени побелевшими пальцами в такт словам:
– Ненавижу паскуду, ненавижу! Я не жрал, не пил, блядей не трахал, из грязи я… вылез, сам, поняла? Работа, контракты. А он, свалился на мою голову, все может, все-о-о может, только ручкой пошевелит и все – ему! Мои заказчики только о нем и говорят, ах, новая звезда столичная! Я два года! На одних плавленых сырках! А он – откуда? Только что! Нельзя так!
Консьерж замаячил совсем рядом, прислушиваясь. Наташа улыбнулась неловко. Смотреть на Ники было стыдно:
– Успокойся. Он тебе не соперник. Твои заказчики и твои, извиняй, бляди, при тебе и останутся. Не нужны ему, Коля, твои контракты.
– Да? – Сеницкий пнул ногой сумку, – так ты сделаешь?
– Что сделаю, что? – крикнула Наташа, – ты отупел от жадности совсем? Не слышишь? Что я могу? Убить, что ли? Ты, дурак, пойми, его только смертью остановить можно. Да и не соперник он тебе, – поймав себя на том, что повторяется, Наташа махнула рукой, – эх…
В окно постучали. Она рванула стекло вниз:
– Что вам?
– А ну, чего вы тут стоите, дамочка? Нам тут разврата не нужно, – задышал привратник, мешая зябкий ветерок с винным духом и чесноком.
– Мы разговариваем!
Наташа попыталась закрыть окно. Но мужчина держал клешневатыми пальцами край темного стекла:
– Ты что думаешь, пакостница, ежли вырядилась, так тебе везде? Не-ет! Я милицию сейчас! С-стоят они тута, знаем мы вас, чем займетеся! У-у, падлы раскрашенные… Пидараска!
Наташа, заплакав, дернула ручку, окно закрылось. Рядом что-то бубнил Ники, уставившись на свои колени.
– Слушай, псих несчастный, – вытирая слезы, распорядилась, – вали из моей машины. Мне еще не хватало в милицию с тобой попасть. И со снимками твоими.
Сеницкий деревянно нагнулся, подобрал сумку, лапая неуклюже, тащил из нее пакет, из пакета сыпались скользкие отпечатки:
– На, на, посмотришь. И подумай! – последнее слово взвизгнул угрожающе и выскочил из машины, топчась по ногам консьержа. Набрал воздуху в грудь и обложил пролетария высококачественным матом, длинно и с наслаждением.
Наташа снова завела машину. Дверца распахнулась:
– Мне Альехо звонил. Три дня назад. Спрашивал про твоего Витьку. Интересовался!
Сеницкий захлопнул дверцу и пошел, опустив голову, к своему автомобилю, рукой отталкивая наскакивающего консьержа.
Наташа ехала, смаргивая слезы, напряженно стараясь уследить за дорогой и за поворотниками идущих впереди машин. Уехать! Все бросить, уехать! К чертям!
"Кчер-тям-кчер-тям-кчер-тям", согласно пищал сигнал на поворотах, мигали в глазах зеленые и красные колючки светофоров.
На перекрестке ткнула пальцем в мобильник, прижала к виску:
– Алло, Витька? Ты можешь все бросить на пару недель? Ага, командировку я тебе выписываю. Нет, не реву. Нормальный голос. Давай! На рыб посмотришь. Где-где – в Красном море! Айда! Я тебе из парикмахерской еще перезвоню, целую, мастер!
Бросила телефончик на колени.
– К чертям, – сказала зеленому огоньку светофора, – а Коленька-Ники поуспокоится пока.
И подумала с тоской о том, что Ники может не только ее попросить, чтоб Витька – перестал…
Глава 17
– Ты заметила, Натка? Мы с тобой все время куда-то едем. Метро, машина…
Витька искоса посмотрел на девушку. Натка кивнула стриженой головой. Совсем другая. Девчонка совсем. Короткие прядки, высветленные в помощь чужому солнцу.
– А сейчас еще и полетим. Ты давно летал, Витька?
– Что?
– В самолете, говорю, давно летал?
– А, в самолете. Давно, – отвернулся и стал смотреть на мягкий серенький денек.
– Когда?
– Ну… Пацаном еще. С родителями к бабке летали. В Архангельск.
– Не злись, – Наташа толкнула его локтем, засмеялась звонко и быстро.
– Я и не злюсь. Это ж вы, чуть что, сразу в самолет. А мне – куда летать? Везде поездом доеду.
– Ох, Витька, через пять часов – море. Хочешь моря?
– Хочу.
Не нравилась Витьке ее веселость. Слишком быстро отвечает. Слишком звонко смеется. Но позже спросит, пока что просто едут. К воде, рыбам и безделью. Будет время спросить. Но – не нравилось.
Мокрый день ходил на мягких лапах. Спрятав коготки холода, грустил о прошедшем лете. Уж и забыл про то, что была жара, уставшие щуриться глаза, пыль – скрипом на зубах. Сейчас – теплая грусть, следом за которой придут первые злые морозцы. Но сначала будет маленькая злость ледяных длинных дождей. Потом большая злость рваных ветров. И только потом уж – белый смех снега. Придется перевернуть кладовку, достать старую дубленку (ценность, от отца, чем дольше носишь, тем уютнее) и спрятаться в ней до весны. А что еще остается делать?
Еще можно улететь в лето. Деньги равняются лету зимой…
В самолете болтали. Вот уж эти женские штучки – постриглась, покрасилась и стала другая, даже ведет себя по-другому.
Иллюминатор чернел большой матовой пуговицей. Витька удивлялся про себя – так рано еще, а там, похоже – ночь. Помалкивал над пластиковым подносом.
В конце-концов, Наташу рассердил:
– Ты, как засватанный! В туалет хочешь? Иди, там все по-русски! Че ты стремаешься? Ну, не летал, ну и что? Ты пойми, дурак, не мы для них, а они для нас! Им наплевать, что ты не знаешь, в какую сторону ручку на дверях вертеть. У них таких гавриков в каждом полете – сотня!
– Да я не из-за этого! – соврал, краснея.
– Да?
– Ты просто другая совсем. Будто сегодня познакомились.
Наташа плотней умяла маленькую шубку в пакет у джинсовой ноги:
– Хорошо. Считай, что я опять тебя сняла. Закадрила. Значит, нравишься. Значит, можешь выпендриваться. А я буду кивать, ахать и восхищаться.
А потом действительно было море. Неожиданно черная ночь, в которую упали они вместе с пакетами, сумками, глянцевым автобусом – водитель был еще чернее ночи, только зубы блестели.
Через гомон исполненных важности соотечественников и крики работников туристических агентств, через влажные сумерки темных деревьев и, кажется, пальм, никель и картинки на стенах фойе маленького отеля, через маленький гостиничный номер (простыни на кроватях свернуты лебедями и усыпаны красными лепестками цветов, мать моя, терялся Витька, еще же чаевые как-то надо будет…), боковушку бассейна с подсвеченной лазурной водой, мимо праздника света и запахов еды в павильоне-ресторане, по дорожке с фонариками в плитках – к морю, к морю!
Бродили по влажному песку, заходили в невидимую теплую воду.
– Дальше пустырь и ребята гоняют на кайтах. Красиво, тебе понравится. А так все побережье поделено и застроено. И каждый пляжик своему отелю принадлежит.