Пролог
Вот впереди желанный брег;
Рыбачья лодка на песке,
Что чист, как первозданный снег,
И грот укромный вдалеке.Иль, может, там дубы шумят
И ждет меня мой конь гнедой.
Реальней яви сон стократ.
И вот - шалаш, и ключ - со мной.Быть может, стану я бродить
Там, где в полях алеет мак:
Как ни пытайся мысль сокрыть,
Она вернется в вещих снах.Куда б ни устремился я,
Тьма обернется светом дня.
Читать предисловие я закончила около девяти. "Я попросил бы вас не искать в этом труде ничего, кроме вымысла". Так заканчивается предисловие. Что это значит? Что же еще можно искать в художественном произведении, кроме вымысла?
Книга начинается с рассказа о том, как некий коммерсант, мистер Y, в дождливый день приезжает на ярмарку. Я, правда, толком уже и не читала, а так - листала страницы и выхватывала по предложению то тут, то там. Мне понравилась первая фраза: "К концу я стану никем, но в начале был известен под именем мистер Y". Я пролистала книгу до самого конца (читать который, конечно же, не стала) - в основном из-за того, что мне так нравилось притрагиваться к ее страницам, а потом вернулась к первой главе. И вот как раз когда я листала книгу с конца обратно к началу, я заметила, что в ней не хватает страницы. Между страницами 130 и 133 торчал только оборванный край недостающего листа. Страниц 131 и 132 не было.
Сначала я даже не поверила собственным глазам. Кому придет в голову вот так выдирать страницу из "Наваждения"? Неужели кому-то просто захотелось испортить книгу? Я внимательно проверила, на месте ли остальные страницы. Все в порядке, больше оторванных нет - и никаких других признаков вандализма тоже. Так зачем же было вырывать страницу? Кому-то не понравилось то, что там написано? Или, наоборот, страницу решили украсть? Но если уж ты решил присвоить себе страницу, почему бы не украсть всю книгу целиком? Ерунда какая-то! Меня пробрал холод - эх, вот бы в комнате стало потеплее.
В этот момент внизу скрипнула входная дверь - пришел Вольфганг. Через несколько секунд уже послышался тихий стук в дверь.
- Открыто, - крикнула я, убирая "Наваждение".
Вольфганг - невысокий блондин родом из Восточного Берлина. По-моему, он никогда не моет голову. Сегодня он одет как в те дни, когда играет: бледно-голубые джинсы, белая рубашка и темно-синий пиджак. Когда я увидела его здесь впервые, в тот день, когда вселилась в эту квартиру, Вольфганг сказал мне, что у него настолько глубокая депрессия, что не хватает воли даже на то, чтобы повеситься. Я встревожилась и стала делать для него разные приятные пустяки - готовила суп, предлагала принести книги из университетской библиотеки. На суп он всегда соглашался, а от книг упорно отказывался, но с некоторых пор вдруг начал интересоваться поэзией - преимущественно Гинзбергом и Буковски.
Пока Вольфганг открывал дверь, я все вспоминала слова Люмаса: "О жизни - и о снах". Сказать Вольфгангу про книгу? Пожалуй, пока не стоит.
Он криво улыбнулся.
- Ну вот. Есть вселенная, в которой я богач. Это ты для меня печешь-картошку?
Про "вселенную, в которой я богач" - это я его научила. Так сказал русский физик Георгий Гамов, когда начисто проигрался в игорном доме в Америке. А это значит, что Вольфганг, как обычно, оставил все свои чаевые в гостиничном казино. Возможно, где-то в параллельной вселенной есть его двойник, который выиграл сегодня тысячи фунтов.
- Э-э… Картошку с… - Я огляделась по сторонам. - С оливковым маслом, солью… И… Еще у меня, кажется, где-то была луковица.
- Отлично, - сказал он, усаживаясь за кухонный стол и наливая себе сливовицы. - Ужин для гурманов.
Это у нас такая шутка. Ужин для тонких гурманов - это еще хуже: когда еда готовится практически из ничего. Я умею приготовить ужин для тонких гурманов из чечевицы, а у Вольфганга тонкие гурманы питаются чаще всего тушеной капустой.
Я открыла духовку и вынула оттуда картошку.
- Пожалуй, сегодня то же самое можно сказать и про меня: мое богатство в другой вселенной. - Я поставила противень на стол и улыбнулась.
Вольфганг удивленно приподнял свою светлую бровь:
- Тоже проигралась?
- Ну уж нет, - засмеялась я. - Купила книгу. Теперь у меня осталось фунтов пять, а в журнале заплатят только в конце месяца. Такая вот… Такая вот дорогая книга.
- Хорошая хоть книга-то?
- О да. Это уж можешь не сомневаться. - Мне по-прежнему не хотелось рассказывать, о какой книге идет речь. Я принялась резать лук. - А, и еще сегодня обрушился университет.
- Обрушился? - Вольфганг засмеялся. - Это ты его, что ли, взорвала? Ну и дела. Что случилось?
- Ну, не то чтобы он прямо весь целиком обрушился, только одно здание.
- Бомба?
- Нет, железнодорожный туннель. Под университетским городком. Провалился - и привет…
Вольфганг опрокинул рюмку и налил себе еще.
- Ну да, понятно. Если построить что-то на пустоте, рано или поздно оно обрушится. Ха-ха. Погибших много?
- Нет, никого. Оттуда еще утром всех эвакуировали.
- Ясно. Университет теперь закроют?
- Не знаю. Наверное, да, - по крайней мере, на выходные.
Я полила картошку оливковым маслом и поставила ее на стол вместе с оливками, каперсами и горчицей. Мы уселись за стол.
- Как вообще дела? - спросила я.
- Жизнь - дерьмо. Денег не хватает, мышей - больше, чем надо. Но зато мне вернули вечернюю смену.
- Красота. А что же случилось с этой-как-ее-там?
Несколько месяцев назад появилось юное дарование в лице некой девицы, которая отобрала у Вольфганга часть смен. Она-то, наверное, была в восторге: ну как же, такой крутой поворот в жизни - девочка-подросток, а играет на фортепиано перед настоящей публикой. Но для Вольфганга это означало, что теперь он не сможет вносить деньги за квартиру и оплачивать счета - вот он и перестал их оплачивать.
- Упала с пони.
Я с улыбкой слушала, как он рассказывает о подробностях случившегося. Слушала вполуха, потому что все мысли были заняты книгой.
- Слушай, Вольф… - сказала я, когда с едой было покончено.
- Что?
- Ты веришь в проклятия?
Он посмотрел на меня с недоверием:
- Проклятия? Типа чего?
- Типа проклятых предметов. Может предмет быть проклят, как ты думаешь?
- Интересный вопрос, - сказал он. - В каком-то смысле все предметы прокляты.
Я подозревала, что он именно с этой стороны подойдет к вопросу.
- Да, конечно, но…
Он налил себе еще сливовицы. Я встала сварить кофе.
- Ну, или можно спросить себя, зачем они вообще бывают. Какова их цель? Я долго думал об этом - еще с тех пор, как впервые слушал Вагнера с Кэтрин.
Вольф встречается с девушкой, которая пытается его "развивать" и для этого таскает в оперу.
- Может, для начала нам следует дать определение слову "проклятие"? - предположила я. - Это слово или предмет?
Вольфганг тяжело вздохнул. Мы уже тысячу раз начинали разговоры приблизительно так же. Чаще всего дело кончается тем, что мы вступаем в спор о Деррида и его difference.
- Перестань, прошу тебя. Терпеть не могу этих твоих французских деконструкций. Давай просто на минуту притворимся, будто проклятие существует, и предположим, что это предмет. Откуда оно берется? Вот на какой вопрос нам следует ответить.
- Ты думаешь?
- Да. Что это - некая магическая сила или же что-то вроде предсказания, которое исполняется только потому, что ты сам заставляешь его исполниться? Или его и вовсе не существует - просто мы используем его для того, чтобы объяснить себе, почему с нами происходят плохие вещи, которые на самом-то деле совершенно случайны? Я вот могу задать вопрос: почему мой дом осаждают мыши? Кто-то наслал на меня проклятие? Или я просто-напросто оставил в один прекрасный день слишком много еды и этим привлек к себе их внимание? Или ответ вообще прост, как сама жизнь: мыши существуют - и точка?
Я зажгла сигарету.
- Сегодня было три.
- Три чего? Проклятия?
- Нет, - засмеялась я. - Это было бы уж слишком большим невезением. Нет. Три мыши.
- И куда ты их дела? Надеюсь, не в коридор, как в прошлый раз?
- Нет, вынесла на улицу, во двор к Луиджи.
Вольф снова завел разговор про кошку. Через несколько минут кофейник зашипел, и я разлила кофе.
- Так или иначе, - продолжил он, медленно выдыхая дым над чашкой, которую я перед ним поставила. - Меня в проклятиях интересует именно это: могут ли они существовать, если в них не верить?
Я засмеялась:
- Чем же, интересно, твой вопрос отличается от моего?
- Он проще.
- Если как следует вдуматься, то совсем и не проще.
Вольф начал говорить про проклятия вуду и про то, что они срабатывают только на тех людях, которые верят в вуду, и я представила себе нечто вроде ленты Мёбиуса - фигуры, которая получится, если склеить два конца длинной полоски бумаги, один раз ее повернув. По одной стороне такой полоски можно безмятежно прогуливаться хоть целую вечность и даже не догадываться, что каким-то непостижимым образом ты постоянно меняешь "стороны". Было время, когда этот мир казался людям плоским, и на ленте он тоже кажется плоским. Идти по ней можно вечно, даже не подозревая, что то и дело возвращаешься в начало и начинаешь с исходной точки. Ты даже и поворота в ленте не заметишь. Твоя действительность изменится, но тебе будет казаться, что ты всего лишь идешь по плоской дорожке. Если бы лента Мёбиуса была трехмерна, на повороте перевернулось бы все твое тело, и даже сердце на время оказалось бы на правой стороне тела - и оставалось бы там до тех пор, пока ты не вернешься обратно на ленту. Я узнала об этом из лекции по физике, которую закачала себе в iPod. На Рождество я заготовила разноцветные бумажные гирлянды, которые на самом-то деле были скрепленными между собой лентами Мёбиуса. Я приготовилась отпраздновать Рождество в одиночестве - за книгой и бокалом вина, - но тут заявился Вольф с огромным бесформенным пудингом с изюмом, и остаток праздничного дня мы провели вместе.
- А что, если это не люди их насылают? - спросила я.
- Ха, - ответил Вольф. - Еще скажи, что это дело рук богов.
- Ну конечно же нет. Это гипотетический вопрос. Может ли что-либо возникнуть в языке независимо от людей, которые этим языком пользуются? Может ли язык стать самовоспроизводящейся системой, или же это… - Э, да я, оказывается, напилась - лучше не продолжать. Хотя на какое-то мгновение эта мысль меня увлекла - мысль о том, что в языке что-то может возникнуть совершенно стихийно - возможно, даже по ошибке - и носителям этого языка придется потом разбираться с последствиями того, что это новое слово стало частью их системы знаков. Я смутно припоминаю какую-то радиопередачу о Святом Граале, в которой говорилось, что вся эта история была всего лишь ошибкой - неправильно истолкованным словом в старинном французском тексте.
Некоторое время мы сидели молча. За окном проехал поезд. Я начала убирать со стола, пока Вольфганг допивал кофе.
- Ты так мне и не ответил, - сказала я ему. - Да или нет.
- Что "да или нет"?
- Ты веришь в проклятия или проклятые предметы?
- Важно не то, проклято ли что-то, - ответил он. - Необходимо выяснить, в чем причина проклятия и в чем именно оно состоит. Давай я помою посуду.
- Хорошо.
Вольф встал, подошел к раковине и вылил на тарелки чуть ли не полбутылки моющей жидкости. Затем открыл кран, несколько раз выругался, потому что вода всегда кажется ему недостаточно горячей, в конце концов вскипятил чайник и щедро окатил посуду кипятком. Я все думала, показать ли ему "Наваждение", но все-таки решила, что не стоит. Перед уходом он посмотрел на меня так, как будто в глазах у него электрические заряды, и сказал:
- У тебя ведь есть что-то такое, да? Что-то, что ты считаешь проклятым?
- Не знаю, - ответила я. - Может, и нет. Думаю, мне просто как-то не по себе после сегодняшних событий - падающие университеты, собачий холод и эта твоя чертова сливовица, вот и…
- Можешь показать мне эту вещь, когда захочешь, - сказал он. - Хуже мне уже не будет. Так что за меня не беспокойся.
- Спасибо, - сказала я. Но… черт! Что со мной такое? Уж чего мне и в голову не пришло, так это побеспокоиться о безопасности Вольфа. Я всего лишь хотела, чтобы книга досталась мне одной, и, положа руку на сердце, боялась, как бы Вольф ее не украл.
Укладываясь в постель, с пересохшим горлом и "Наваждением" под второй, ничьей подушкой, я размышляла о том, существуют на свете проклятия или нет.
Глава четвертая
Иногда я просыпаюсь с таким глубоким чувством разочарования, что едва могу дышать. Обычно никаких явных причин для этого нет, и я списываю все на странную комбинацию несчастливого детства и страшных снов (эти две вещи вообще отлично ладят друг с другом). И в большинстве случаев мне довольно быстро удается от этого ощущения избавиться. В конце концов, не так уж и много у меня причин для разочарования. Ну да, после университета мне так и не удалось устроиться на работу в издательство, но кому какое дело? Это было десять лет назад, и к тому же меня вполне устраивает колонка в журнале. И мне плевать на то, что мать убежала с компанией придурков, отец живет в хостеле где-то на севере, а сестра давно перестала присылать мне рождественские открытки. Плевать, что друзья, с которыми я раньше снимала дом, попереженились и оставили меня одну-одинешеньку. Мне нравится быть одной - это-то уж точно не проблема - просто мне стало не по карману жить одной в огромном доме в Хэкни, где пустые комнаты клубятся, будто маленькие вселенные. То, что я перебралась сюда, означает, что я вполне могу почитывать в одиночестве свои книги, так что едва ли мне есть из-за чего грустить или испытывать разочарование.
Иногда мне нравится представлять себе, будто я живу с призраками. Не с призраками из собственного прошлого - в таких призраков я не верю, - а с легкими обрывками мыслей и книг, которые висят в воздухе, словно шелковые марионетки. Порой мне кажется, что и мои мысли тоже плавают вокруг, но эти обычно надолго не задерживаются. Они похожи на мух-однодневок: рождаются, большие и сверкающие, летают туда-сюда, жужжа, как сумасшедшие, а всего какие-то сутки спустя берут и замертво падают на пол. Впрочем, не думаю, что мне хоть раз удалось придумать что-нибудь оригинальное, так что и не жалко. Обычно я обнаруживаю, что о том же самом до меня уже успел подумать Деррида, и это вроде как большая наглость - так говорить, но, с другой стороны, он не такой уж и мудреный - просто писал очень путанно. А теперь и он тоже - призрак. Или, может, всегда им был - я его не видела, так как же мне быть уверенной в том, что он существовал в действительности? Некоторые из самых доброжелательных ко мне - это духи моих любимых авторов научных трудов девятнадцатого века. Большинство из них, конечно же, ошибались, но кому какое дело? История-то еще не закончилась. Мы все ошибаемся.
Иногда я провожу свои собственные мысленные эксперименты, например, такие: что, если на самом деле все без исключения были правы? Аристотель и Платон, Давид и Голиаф, Гоббс и Локк, Гитлер и Ганди, Том и Джерри. Может, в этом есть какой-то смысл? Но потом я вспоминаю о своей матери и думаю, что нет, правы не все. Если перефразировать физика Вольфганга Паули, она даже и неправа не была. Может быть, вот на какой стадии развития пребывает наше общество теперь, в начале двадцать первого века: мы более чем неправы. Люди девятнадцатого столетия были неправы в общих чертах, но мы умудряемся их переплюнуть. У нас теперь есть принцип неопределенности и теорема о неполноте, и философы, которые утверждают, что мир превратился в симулякр - копию без оригинала. Мы живем в мире, в котором не может быть ничего реального; мире бесконечных замкнутых систем и частиц, которые могли бы делать все, что ни пожелаешь (но, вероятнее всего, не делают).
Может быть, мы все такие же, как моя мать. Я не очень-то люблю думать о ней или о своем детстве, но могу быстро описать в общих чертах. Мы жили в спальном районе, где чтение книг считалось отвратительнейшим сочетанием лени и пижонства, и, насколько я знаю, из всего района в библиотеку были записаны только мы с мамой. В то время как остальные дети занимались сексом друг с другом (начиная с восьмилетнего возраста), а взрослые пили, играли в карты, держали злых собак и облезлых кошек и придумывали, как бы разбогатеть и прославиться, моя мать частенько брала меня с собой в библиотеку и оставляла в детской секции, а сама пыталась постичь смысл жизни с помощью книг по астрологии, исцелении верой и телепатии. Если бы не она, я бы, наверное, так никогда и не узнала о существовании библиотек. Это единственная хорошая вещь, которую она для меня сделала. По вечерам она сидела в гостиной в своем розовом халате и ждала появления инопланетян, а отец тем временем брал меня с собой в парк и там фотографировал, как я таскаю туда-сюда алюминиевые скамейки или рисую граффити на стенах, - эти снимки он потом отправлял в местную газету в качестве доказательства того, что муниципалитет терпит поражение в войне с хулиганством. Отец, который никогда не мог окончательно протрезветь и в поддатом состоянии любил покупать мне машинки и наклейки с футболистами, считал, что все наши проблемы - результат правительственного заговора. А мать вообще видела заговор повсюду. Они учили меня, что никому и никогда нельзя верить. Но потом оказалось, что и они тоже мне врали.