Наталья гордо идет прочь. Вслед за Юрком. А у меня вдруг объявляется страстное желание напиться. Вусмерть. Вдрабадан. До полного помрачения и жесточайшего бодуна наутро.
Что ж, коньяка для этого осталось вполне достаточно.
18
Тополя играли в зиму. Пуховые снегопады, ребятишки с коробками спичек бегают вдоль улицы, радостно швыряясь огоньками. Старушки ворчат без злобы. Свое все-таки, родное, пускай шалит. Вырастет, намается…
- Здравствуйте, Валерочка! Как мама? Дедушка? Пишут?
- Здрасьте, Абрам Григорьевич…
- Как здоровье дедушки?
- Погано. Старый он… Мама звонила, плакала: в больнице все время.
- Ой как жалко! Скажите маме, пусть держится… Она у вас молодец! А вы еще не едете?
Как я люблю эти разговоры. А вы еще не едете? Еще не уехали? А почему? Ой, вы не понимаете своего счастья! Особенно тягостны встречи с малознакомыми людьми. Когда круг общих интересов с гулькин нос, говорить, в целом, не о чем, и ты стоишь, моргая, всем видом показывая: закругляемся?
Абрам Григорьевич не понимает.
Квадрат не хочет закругляться.
Полное, одутловатое лицо излучает сочувствие. Строитель по образованию, Абрам Залесский прирожденный "слухач" - не зная нотной грамоты, в молодости лабал джаз по кабакам. Король клавиш. Говорят, временами пишет песенки для КВН. Не знаю, не слышал. В молодости… Он старше меня на семь лет, а кажется, на целую вечность.
Это, наверное, потому, что Залесский рано облысел.
А еще потому, что многие рождаются стариками.
- Вы знаете, Валерочка, а я подал документы. Жаль, Олежек отказывается.
Олежек - это его сын. Старший. Парню за двадцать, у Наташки в издательстве скоро выйдет "покет" с его рассказами. "Мертвый город", "Время низких потолков" и что-то еще. Наташка хвалила. Давала мне полистать верстку. Муть кромешная, я ни черта не понял. Но спорить не стал. Наталья за очередного любимчика горло перервет.
- Ну и правильно отказывается, Абрам Григорьевич. Что ему там делать?
- Ой, Валерочка… Ну зачем вы так говорите?
Хорошо, что он застал меня у самого подъезда. Иначе пришлось бы долго идти рядом, выслушивая, кивая, поддакивая или споря. Отъезжанты очень любят вслух говорить о процессе. В сущности, безобидная страстишка: дать выход волнению, выплеснуть на постороннего. Слегка напоминает вагонные разговоры по душам. Но - лучше без меня.
Тополиный пух между нами закручивается метелью.
Вспыхивает.
- Ну зачем вы бросили спичку, молодой человек? А если бы нас обожгло?
"Молодой человек" на скамеечке ухмыляется. Впереди у парня не хватает зубов, и губы шершавые, обметанные лихорадкой, отчего улыбка выглядит особенно мерзкой. Явно слушал наш разговор. Явно не в восторге. Сейчас брякнет что-нибудь.
Совершенно забыл, что минутой раньше сам мечтал избавиться от докучливого собеседника.
- Извините, Абрам Григорьевич… Я опаздываю.
- Да-да, Валерочка! Всех благ! Привет родственникам!
- Обязательно…
Когда я погружаюсь в темное нутро подъезда - Иона, проглоченный пятиэтажным китом, - молодой человек заходит следом. Курит, глядя, как я медленно поднимаюсь по лестнице. Спина напрягается под его взглядом. Есть первые встречные, неприязнь к которым бежит впереди них.
Пролет.
Другой.
- Валерий Смоляков - это вы?
Вопрос догоняет меня у дверей квартиры. Роняю ключи. Сердясь на собственную пугливость, сажусь на корточки. Начинаю выковыривать ключи из щели между ступенями.
- …это вы?!
Что за дурацкая манера - разговаривать, стоя внизу?!
- Это я. А вы к Денису?
Не припомню я у Дениски таких приятелей. Хлюпики здесь не в чести. Денис дразнит их "чаморошными". Хотя я иногда предпочел бы в товарищи сыну парочку менее здоровых, но более читающих ребят.
- Нет. Я к вам.
- Ко мне?
Наш разговор гулко бродит по подъезду. Начинает мяукать Баська, кошка соседки с четвертого этажа. Насмешливо чернеет "граффити" на стене: "Хэви-метал-лох". Уж не знаю, в чей адрес.
- Да, к вам. Моя фамилия - Кожемяка.
- Очень прия…
Насмешка застряет в глотке.
- Мне можно подняться?
- Поднимайтесь.
Первым является дым дешевой "Ватры". Как можно курить эту гадость?! Сам парень запаздывает на полминуты. Он идет, странно подергиваясь. Дрожь мелкая, но отчетливая. Смотреть на парня неприятно. Он знает это и, подняв голову, одаривает меня очередной ухмылкой.
Злой, вызывающей.
- Заходите. Как вы узнали, где я живу?
- Н-не-нн-неее…
Он вдруг начинает сильно заикаться. Булькает, широко раскрывая рот. Мелькает синий корень языка.
- Н-нее… Неважно. Ваш сын сказал, что вы скоро будете. Он, кстати, ушел полчаса назад. С какой-то шалавой.
Пропускаю "шалаву" мимо ушей. Настя - очень приличная девочка. И вообще это Денискино дело.
- Разувайтесь. Вот тапочки.
Кожемяка проходит в квартиру, оставшись в кроссовках. Заношенных, грязных. Ладно, смолчим. Очень не хочется признаваться себе: я испуган. Я ничего не понимаю. Значит, у Скомороха был сын? Собственно, что здесь странного?
- Небогато живете, Смоляков. Н-ннн-ннеее….
Миг бульканья.
- …н-неее… Небогато. Что, на завещаниях трудно сколотить капиталец?
Господи, как же он мне не нравится!
Закрадывается подленькое ощущение: весь наш разговор, еще начиная с Абрама Григорьевича, до чертиков похож на пьесу. Диалоги, ремарки. Описание места действия. Все остальное - на усмотрение постановщика. Встречу этого постановщика, убью.
Или закричу из зала, вскипев овацией: "Режиссера! Режиссера на сцену!"
Мне страшно. Я жду. Я очень опасен, когда мне страшно.
- Да вы садитесь, Смоляков. На всю жизнь не настоишься.
Быстро захожу в столовую. Кожемяка развалился на диване, нога за ногу. Придвинув вазочку, стряхивает туда пепел. Ловит мой взгляд:
- Любуетесь, Смоляков?
- Кем?
- Мной. Ищете фамильное сходство? Не надейтесь, я пошел в мамочку. Любимый папаша бросил нас, семь лет назад. Я, как принято говорить, сын от первого брака. Ошибка молодости.
Он провоцирует меня. На что? Или просто юношеская бравада, за которой скрывается растерянность? Злость остывает. Настроение мало-помалу приходит в норму. У Скомороха есть сын. От первого брака. Сын зачем-то нашел "этого Смолякова".
Ладно.
Очень противно, когда он произносит мою фамилию. Смолой отдает. Горячей.
- Что вам угодно? Только быстро, я скоро опять уйду.
- О, я не задержу вас! - Дареной улыбке в зубы не смотрят. Раздражает. - Папаша, уходя в мир иной, завещал вам, Смоляков, один пустяк. Мне бы хотелось получить свою долю.
- Какую долю?!
- Свою. Возможно, вам неизвестно, но лица, обойденные в завещании, имеют право претензии, если они прямые родственники, несовершеннолетние или инвалиды. Й-й-йааа-ййй….
Жду. Сейчас добулькает. Хотя и так все ясно.
- …йййй… Я - прямой родственник. Несовершеннолетний, восемнадцать мне стукнет в августе. И инвалид. Удостоверение показать? Или так поверите?
- Не надо. Я верю.
Окурок "Ватры" отправляется в вазочку. Наташка убьет…
Что-то поднимается во мне. Что-то чужое. Свое. Взятое взаймы. На прошлой неделе, найдя в копии завещания координаты нотариуса, я разыскал последнего. При виде меня нотариус разом поблек. Угасло сияние лысины, потускнела булавка на галстуке. Лак туфель утратил лоск. Минут пять мы говорили ни о чем, я все не знал, как подступиться к главному. Потом собрался уходить. Нотариус проводил меня до дверей. И сказал, глядя в пол: "Извините… Я был обязан. У меня лицензия, вам не понять. Если что, обращайтесь. Вот телефон". Потом добавил глухим, старческим голосом: "Можете вызывать на дом. Я приеду". Вечером я посетил церковь при неотложке, нашел священника, исповедовавшего Скомороха. Батюшка - моложавый, с кокетливо подстриженной бородкой - благословил меня. Предложил поставить свечку. "За упокой?" - спросил я. "Не шутите так", - строго ответил батюшка, бледнея. Я не понял, что он имеет в виду.
Шар-в-шаре-в шарике…
Сажусь в кресло напротив.
Шутов хоронят за оградой
Акт I Явление пятое
Столовая в квартире Смоляковых.
На заднем плане большое четырехстворчатое окно. Валерий проходит к окну, открывает две створки. Настежь. За ними, на заднике, изображен пейзаж, возможный только с третьего этажа: ветви цветущей акации и часть улицы, полускрытая листвой. Видна пластиковая вывеска "Вторая жизнь: дешевая одежда из Европы". Слабый шум улицы: урчание автомобилей, крики играющих детей. Где-то громко: "Марьяна! Иди обедать! Марьяна! Иди…" Звуки нервные, прерывистые, словно пленка фонограммы вся в склейках и очень старая.
В правом кресле, ближе к залу, Кожемяка-младший.
Кожемяка. Я уже подал в суд на папину вторую жену. Верней, мама подала. От моего имени. Пусть отстегнут с квартиры. Теперь вы. Ценная штука, да? Раз оставил?! Кстати, за какую-такую услугу?..
Валерий (со странными интонациями. Кажется, у него болит горло). Нет. Не ценная. Вот, смотрите сами.
Кожемяка-младший долго вертит шарик в руках.
Валерий. Вы разочарованы? Ждали другого? Рассчитывали на антиквариат?
Щека Кожемяки-младшего дергается иначе, чем все тело: раз, другой. Это хорошо видно. Сейчас горят все прожектора, включено освещение рампы. Яркий свет позволяет лицам без грима выглядеть отчетливо, резко.
Валерий (очень тихо). Вы по-прежнему настаиваете на своей доле?
Кожемяка. Да! Настаиваю! Вам не удастся обмануть меня! Я инвалид! Мне нет восемнадцати…
Валерий. Ну что ж, ваш выход.
Кожемяка. Что?!
Валерий. Я хотел сказать: ваш выбор. Мне вовсе не хочется вас обманывать. Давайте сделаем так: вы выплатите мне мою часть, и я отдам наследство вам. Целиком. Договорились?
Кожемяка (с подозрением). Нннн… Н-ннеее-ее… Небось заломите?
Валерий (делаясь убийственно обаятельным). Обижаете, мальчик. Червонец вас устроит?
Кожемяка. Восемь! Ну, восемь пятьдесят…
Валерий. И пошлина за ваш счет.
Кожемяка. Какая пошлина?
Валерий. Сейчас я вызову нотариуса. Он все оформит.
Кожемяка. А-а-а… Пошлину пополам!
Валерий встает. Где-то, видимо, на улице, звучат два выстрела. Скорее всего, мальчишки балуются петардами. Эхо отдаляется, убегая на другой конец города - пыльных "карманов" сцены, где хранятся отжившие свой век декорации. Длинная тень тянется наискосок от Смолякова к авансцене. Черная тень. Невозможная - в этом освещении.
Шум улицы исчезает.
Совсем.
Звукооператор остановил фонограмму.
Валерий (в мертвой тишине). Хорошо. Пошлину пополам.
19
…Метель.
Настоящая.
Мокрый снег липнет к стеклу. За окном царит белая карусель, вовлекая в себя дома, машины, людей, скрепляя мир цементом пляшущих хлопьев. Поднятые воротники, такси буксуют в сугробах. Глядя в окно, улыбаюсь. После чего возвращаюсь в постель. В нагретую, обжитую берлогу. Хорошо болеть в январе! Во второй половине. Елки-палки, лес густой закончились - Дед Мороз скоро станет никому не нужен. До проводов зимы, когда паркам города понадобятся мои услуги, еще далеко. Всех денег не заработаешь. Можно славно погрипповать: чай с малиной, перцовка на растирку и внутрь, забота жены, вялое сочувствие сына. Безделье облагораживает.
Я лежу, болею, сразу веселею…
Звонок телефона. Ну просил же, если уходите, оставлять трубку рядом, на подушке! Тихо стеная, покидаю благословенное лежбище. Тащусь в столовую.
- Да! Слушаю!
- Валерий Яковлевич? Доброе утро!
- Кто? Кто это?
- Качка!
- Какая качка?!
- Девичья у вас память, Валерий Яковлевич! Качка, Матвей Андреевич!
- Подполковник? Вы?!
- Уже полковник. Вашими молитвами. Ну что, вспомнили?
Матвей Андреевич говорит без умолку. Беспокоится хрипами в моем голосе. Рекомендует горячее молоко пополам с "Боржоми". Еще добавить масло какао, и всю ангину… Поддакиваю, смеюсь, киваю. Поздравляю с новой "звездочкой". Разумеется, я помню его. Разумеется…
А еще я помню лучший катарсис своей жизни.
Метель за окном. Пух тополей. И я, счастливый, боясь лишний раз вздохнуть, смотрю из зала - пятый ряд, третье место! - как Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене, звонит нотариусу. В ожидании последнего забавляет Кожемяку-младшего анекдотами и походными байками. Открывает дверь. Внимательно следит, как "северное сияние", приехав за полчаса, оформляет дарственную. Вот Не-Я платит свою половину пошлины. Берет у Кожемяки-младшего деньги. Спектакль стремительно близился к финалу. И когда дверь захлопнулась за ними, за неприятным больным парнем и нотариусом, а на сцене в полной тишине остался Не-Я, когда тень от Не-Меня съежилась, скорчилась, втянулась в шар, образованный скругленными кулисами и падугами, когда Тот-Кто-На-Сцене кинулся к телефону - звонить подполковнику Качке! - и после минутного разговора, положив трубку, вытер пот со лба…
Зал встал.
Овация.
Я боялся, сердце лопнет от восторга.
- …а вам спасибо, Валерий Яковлевич! Это ведь вы предупредили: приглядитесь к молодцу. Я, грешным делом, решил, что вы просто засуетились. Но сказал кому надо. Вы, дорогой мой, как в воду глядели!
Горло начинает очень болеть. Очень.
- Убил? Он действительно убил кого-нибудь?!
Качка смеется:
- Ну почему сразу убил? Нет, Валерий Яковлевич, никого ваш пассия не убивал. Просто крупная афера, левые кредиты, то да се… Три дня назад закончился суд. Семь лет с конфискацией.
- Семь лет? Он же несовершеннолетний!
- Был несовершеннолетним. Детки растут, знаете ли.
Ну да, конечно. С августа прошлого года…
- С меня коньяк, Валерий Яковлевич. Вы выздоравливайте…
Мы прощаемся. И я успеваю, успеваю, успеваю крикнуть, терзая больное горло, ворваться прежде, чем Качка повесит трубку:
- Погодите! Вы сказали "с конфискацией"? Это как?
- Вы странный человек, Валерий Яковлевич. Как обычно. Имущество отчуждается в пользу государства.
- Все? Все имущество? А… шарик? Вы помните: тот шарик?!
- Который вы ему подарили? - успокоившись было, Качка вновь начинает хохотать. - Да, и шарик. В пользу государства. А что, надумали выкупить? Могу посодействовать…
Долго стою у телефона. Гудки в трубке. Метель за окном. Отчуждается. В пользу. Государства.
Мне кажется, скоро в зале будет аншлаг.
Завтра?
Через год? два? пять?!
Хлопает входная дверь.
- Тебе эпистола! - кричит Наташка, отряхивая снег с капюшона и воротника дубленки. - Поминальная!
Не поддерживаю шутки.
- Дай сюда.
Долго смотрю на белый конверт. Бюро Иммиграции и Натурализации.
…отчуждается в пользу государства.
- Лерка, ты чего? - Наташка волнуется. Трогает ледяной рукой мой лоб. - Поднялась температура?
Мне бы очень хотелось, чтобы все оказалось горячечным бредом.
Смотрю на конверт.
- Знаешь, Ната… Я боюсь, что из этой страны скоро придется линять.
- Лера…
Метель за стеклом колотится в окна.
Май 2001 г.
Вложить душу
Рассвет пах обреченностью.
Еще не открывая глаз, Мбете Лакемба, потомственный жрец Лакемба, которого в последние годы упрямо именовали Стариной Лайком, чувствовал тухлый привкус судьбы. Дни предназначения всегда начинаются рассветом, в этом они неотличимы от любых других дней, бессмысленной вереницей бегущих мимо людей, а люди смешно растопыривают руки для ловли ветра и машут вслепую - всегда упуская самое важное. Сквозняк змеей скользнул в дом, неся в зубах кровоточащий обрывок плоти северо-восточного бриза, и соленый запах моря коснулся ноздрей Мбете Лакембы. Другого запаха, не считая тухлятинки судьбы, жрец не знал - единственную в своей жизни дальнюю дорогу, связавшую остров с островом, окруженный рифами Вату-вара с этим испорченным цивилизацией обломком у побережья Южной Каролины, упрямый Лакемба проделал морем. Да, господа мои, морем и никак иначе, хотя западные Мбати-Воины с большими звездами на погонах предлагали беречь время и лететь самолетом. Наверное, вместо звезд им следовало бы разместить на погонах циферблат часов, потому что они всю жизнь боялись потратить время впустую. Неудачники - так они звали тех, чье время просыпалось сквозь пальцы. Удачей же считались латунные звезды, достойная пенсия и жареная индейка; западные Мбати рождались стариками, навытяжку лежа в пеленках, похожих на мундиры, и называли это удачей.
Мбете Лакемба оторвал затылок от деревянного изголовья и, кряхтя, стал подниматься. Большинство береговых фиджийцев к концу жизни были склонны к полноте, и жрец не являлся исключением. Когда-то рослый, плечистый, сейчас Лакемба сутулился под тяжестью лет и удвоившегося веса, а колышущийся бурдюк живота вынуждал двигаться вперевалочку, подобно глупой домашней птице. Впрочем, лицо его оставалось прежним, вытесанным из пористого камня скал Вату-вара, - высокие скулы, длинный прямой нос, крупные черты… Было странно видеть такое лицо у жирного старика, и местные рыбаки тайком скрещивали пальцы и отводили взгляд, когда им доводилось наткнуться на острогу немигающих черных глаз Старины Лайка. Рыбаки смотрели телевизор и любили своих жен под вопли компакт-проигрывателя, у рыбаков была медицинская страховка и дом, воняющий пластмассой, но в море волны раскачивали лодку, а ночное небо равнодушно взирало сверху на утлые скорлупки, оглашавшие простор дурацким тарахтением, и медицинская страховка казалась чем-то несущественным, вроде муравья на рукаве, а слова Старины Лайка о муссоне пополуночи - гласом пророка перед коленопреклоненными последователями.
Потом рыбаки возвращались домой, и Уитни Хьюстон помогала им любить своих жен, громко жалуясь на одиночество из темницы компакт-проигрывателя.
Стараясь не разбудить матушку, бесформенной кучкой тряпья прикорнувшую в углу у земляной печи, Мбете Лакемба вышел во двор. Посторонний наблюдатель отметил бы бесшумность его ковыляющего шага, удивительную для возраста и телосложения жреца, но до сих пор еще в доме Старины Лайка не водилось посторонних, особенно перед рассветом. Зябко передернувшись, старик снял с веревки высохшую за ночь одежду и принялся натягивать брезентовые штаны с не перестававшими удивлять его карманами на заднице. Эти карманы удивляли жреца много лет подряд, потому что задница нужна здравомыслящему человеку, чтобы на ней сидеть, а не хранить всякую ерунду, сидеть на которой неудобно и даже болезненно, будь ты правильный человек с Вату-вара, ловец удачи в звездных погонах или рыбак, верящий одновременно в приметы и медицинскую страховку.
Пожалуй, гораздо больше стоил удивления тот факт, что штаны Лакембы совершенно не промокли от утренней росы, - но это пустяки, если знаешь слова Куру-ндуандуа, зато карманы на заднице…