- Да пошел он, - Васька взмахнул рукой, сверток улетел за борт, пробил свет и канул под него.
- Ты смотри за Наташкой. Ей пить совсем нельзя. Год не пила. А теперь вот…
И, не дожидаясь ответа, полез через борт.
Витька постоял, глядя, как режет черная лодка серебряную жесткую воду. Отступил, когда рыбак в ватнике больно пихнул в бок, отодвигая с дороги, и, кажется, обматерил сквозь зубы. И пошел вниз, в душное тепло салона, навстречу Наташиному смеху и низкому, довольному голосу Яши.
6. НА КАТЕРЕ
- Девки - радость нашей жизни, так, дружочек?
Витька ожидал увидеть руку Яшину на коленке Наташи, но тот сидел все так же поодаль, придерживая, ловко нарезал тонкими полосками балык, шуршал газетой. Кивнул на полный стакан и густо умазанный черной икрой хлеб:
- Давай, фотограф, водка греется, чего пропускаешь.
Сидя по-турецки, Наташа придерживала пустой стакан на сгибе подобранного колена, спиной опиралась на пухлую кожу дивана, играла у лица прядями, закручивая их на пальцы. И тут же встряхивала головой, смеясь тому, что волосы сыплются водопадом до самых колен.
- Вот Натка не греет… Знает, как надо. Давай, Натуська, стакан, чего ты его голубишь, давай. Скучно гостю-то пить одному.
- А са-ам?..
- И я, - с готовностью согласился Яша, показывая в свете лампы налитое, - обещал и пью. За знакомство!
Витька поднял свой, и три посудины, поблескивая гранями, глухо звякнули над столом. …Отхлебнул хорошо, со злостью. Куснул в полный рот хлебную мякоть с тающими черными зернами, что скользили и лопались на языке.
- Во-от, - подбодрил Яша, - молодцы! Захорошеет, тогда и разговоры разговаривать. У нас тут, студент, с кем говорить? Деревня. О рыбе можно, о блядях можно. А так, чтоб не о жратве, - с кем? С Петром? Бля… А я ведь не дурак, жизнь посмотрел, думал много. И сейчас думаю. Без мыслей не жизнь, а так - объедки. Пожрать, да поебаться.
- Яш, - Наташа, придвинув пустой стакан ближе к бутылке, покачала головой с игривой укоризной.
- Понял, милая, понял. Студент, культурно надо. Не быдло деревенское. Не бзди, студент, могу и культурно.
Глянул насмешливо - словно бы ожидая ответа, но зная, собеседник промолчит. Лампа мигала, глухо топал над головой Петро, невнятно переговариваясь со вторым рыбаком, что остался без имени и без лица в темноте ночи на палубе. В иллюминатор за Наташиной спиной мерно смотрел маяк, просвечивая края волос черными резкими кольцами. Витька откинулся на спинку дивана, держа в руке теплый стакан. Скрипнула кожаная обивка. Поморщился, отгоняя картинку, как прилипает к темной диванной коже голая девичья спина, прилипает и отрывается - в такт волнам, поплескивающим в железный борт. И сказал, мысленно отворачиваясь от увиденного:
- А что, Яша, ты бригадир, возьмешь меня в море?
- Хо! - рыбак откинулся на спинку диванчика, посмотрел с интересом:
- Что, земеля, романтики захотел?
- Поснимать хочу.
- Поснима-ать? Во, бля… А может, у тебя задание здесь, а, член-корреспондент? Поснимаешь, а после в газетке разоблачение тиснешь?
- А есть что разоблачать?
Наташа протянула руку, стала крутить пустой стакан на столе. Звякало стекло о прозрачную бутылку.
- Погоди, погоди, дружочек, сейчас… Дай студенту договорить.
- Я уже спросил.
- Ясенько. Отвечаю. Умный человек сказал, у каждого на планете грешки есть, за которые посадить можно. Если захотеть. Ну, что, Натусь, могу я культурно разговаривать?
- Можешь, Яша, - стекло звякнуло сильнее.
- Сказал, потерпи! И до тебя дело дойдет! - голос его вдруг стал резким, как пинок собаке под ребра.
Наташа убрала руку, надула губу и отвернулась. Смотрела в темный угол, крутила на палец прядь.
- Я не журналист, - сказал Витька, - я родился на море. Да на Азове же. Пацаном везде лазил, скалы, степь. А сейчас вот, учусь снимать настоящее. И хочу…
- А там, значит, в столице, ненастоящее? Расскажешь, фотограф, что там снимал?
- Ну, да. Если интересно. И покажу. А в море возьмешь?
- Настырный! Славно. Ну, накатим? Для душевного разговора.
Быстро клоня горло бутылки из стороны в сторону, как хороший бармен, снова разлил водку. Проследил спокойным взглядом, как цепко приняла свою порцию Наташа и понесла ко рту, благодарно блестя в его сторону серым глазом. Медлил, молчал. Неторопливо поднял ко рту свой стакан. И когда Наташа припала к краю, сказал:
- Поставь.
Спокойно встретил ее взгляд и ждал, улыбаясь, пока, нехотя оторвав стакан от лица, не опустила, пристукнув им о столешницу. Кивнул:
- Ладно. Шучу. Пьем!
Желтая рыба трогала пальцы жирными поцелуями с резким запахом. Ласкала рот изысканным вкусом, что от рваных краев измятой газеты был слаще, чем если бы на фарфоре, на дурацких шпажках с листиком салата.
…"Вот так ее, родную", с подступившим умилением думал Витька, "чтоб руками дорвать, где шкура не разрезана. Вот где жизнь!". И Яша, с лицом Адониса, смотрел так… как надо. Значителен и спокоен. Хозяин моря и сетей, с большими руками, вольно кинутыми на старое дерево стола. Как хорошо, что этими руками он совсем не трогает Наташу. Завтра или послезавтра Витька полезет в старую байду, вместе с молчаливыми, суровыми мужчинами вытаскивать сети… Обдирая о мокрые веревки руки, и пусть ссадины, царапины, зато холодный ветер, брызги соленые…
- Держи крепче, земеля! Не проливай! - дружелюбный Яша потянулся через стол, выровнял в руке Витьки стакан, - Что, брат, разбирает помаленьку?
- Я-а… - сказал Витька, замолчал, попробовал еще раз сказать, но махнул рукой и рассмеялся. Наташа звенела колокольчиком отовсюду, вертясь на диване, блестела зубами:
- Мальчики, ой, мальчики!..
Стала рассказывать о купании, о большой волне, всплескивала руками. Тянула Яшу за рукав, требуя внимания и, наконец, смеясь, повалилась лицом ему в колени. Яша улыбался, на бычьих буграх лба растрепались темные волосы, прилипая к испарине. Краем ладони стирая пот, другой рукой придерживал Наташу, как куклу, усаживал прямо:
- Развезло девочку.
- Яшень-ка, - капризно сказала Наташа, цепляясь за его руки.
- Сиди! - нахмурился театрально, - не буянь, сестричка. Буйным не наливаем. Так, Витек?
Пустая бутылка свалилась мягко на куртку Наташи под ногами и укатилась в угол. Витька, спрашивая о завтрашнем дне, смахнул локтем со стола открытую банку с консервами. Снова смеялись. "Петро!", слышался через смех Наташин голос. Темный Петро принес еще бутылку, остался сам, сел, неожиданно жестко сдвинув Витьку в самый угол, чтоб и еще освободить место, для вахтенного, Генаши.
Когда третья бутылка почти опустела, молчаливый Генаша спихнул остатки закуски в старое ведро, и вдруг оказался на столе черный кофе в жестяных кружках. Разговаривали каждый о своем. Петро оказался большим знатоком голубей, наваливаясь на Витьку, невнятно убеждал его в том, что белые трубачи сто очей дадут хохлачам, а после с горечью, громко, обматерил Яшу, вспомнив, как тот с дружками разорил его голубятню, зажарив десяток белых на костре. Яша смеялся, отталкивал Наташину руку от своей шеи и убеждал рыбака, что уж двадцать лет прошло, пора бы и забыть:
- Ну, хочешь, я тебе сотню таких белых куплю? Сверху бабок кину - на новую голубятню?
Наташа передразнила плачущего Петро, - тот, закрывая локтем лицо, всхлипывал, - и, прижавшись к уставшему обороняться Яше, сказала Витьке:
- Он всегда, как накатит, - голуби, голуби… а утром и не вспомнит!
Витька послушно смеялся. Змея под свитером не шевелилась. Было совсем хорошо. Черные пуговицы иллюминаторов тихонько серели.
Когда Витька в третий раз вернулся с палубы, справившись с защёлкой маленького клозета, Наташа стояла у лестницы внизу, и, видное сверху, мелькало белое плечо в растянутом вороте старого свитера, топала ногой и кричала на Яшу. Тот, посмеиваясь, ловил ее руки, и, не давая размахнуться по лицу, притискивал к бокам. А когда она, замолкнув и часто дыша, прижалась к нему всем телом, оттолкнул ладонью в грудь:
- Не балуй, родная. Сегодня - другое, поняла?
- Я-ш-ша, - сказала она низким голосом. И повторила умоляюще:
- Я-шень-ка!..
Но тряхнул, как куклу и, как у куклы, мотнулась завешенная вьющимися волосами голова… Толкнул к дивану. Упала спиной и, прижимая кулаки к лицу, как сегодня на пляже брат, заплакала. А Петро с Генашей куда-то делись.
Яша обернулся, увидел Витьку, что стоял, улыбаясь глупо, и улыбнулся в ответ:
- Понеслась губерния. Одному голуби двадцать лет, другая с любовью лезет. Страдальцы, ети их. Садись, Витюха, хороший ты парень, садись, коньячок у меня тут, под рыбацкий кофе - или мы с тобой не заслужили? Рюмашку и по домам. Я тебе балычка с собой завернул.
Склонился над плачущей Наташей, убирая ей волосы от лица. Бережно подсунул в ладонь пузатенькую рюмку:
- Выпей, сестричка, ну-ка, утреннего коньячку хлебни. Сейчас с Витюхой поедете, пора.
И повторил с нажимом:
- С Витюхой. Поняла?
Принимая коньяк, Наташа закивала, потянула рюмку ко рту. Яша заботливо проследил, как пьет, отобрал пустую и на ее место, в полусогнутые пальцы, сунул кружку со сладким утренним запахом:
- Молодца! Вот и люблю, умница! Попей, попей. Кончилась ночь на воде, спатки поедете.
- А… ты?..
- Наташка! Опять?
И повернулся к Витьке, смеясь и качая головой:
- Ну, бабы, чистый пластырь! С кровью не отдерешь!
… - Клиенты у меня, детка! Покупатели! Это вы вот - отдыхать. А я, как самый главный - об вас заботиться поеду. Хлебай и нос давай вытру, ну-у-у, сопливая. Красивая сопливая! Витюха, вот тебе тормозок, балычок тут, икры баночка. Генаша уже в лодке ждет, забирай красавицу, уложишь.
Витька, качаясь, слабо подталкивал Наташу в джинсовую попу, поддерживал, как мог, пока она, тоже оступаясь, гремела железом ступенек. Но задержался, почувствовав Яшину руку на запястье:
- Слышь, фотограф, жалко, не поговорили мы об искусстве, да о рыбалке. Ну, успеется. Интерес есть. А ее, - и он дернул вверх подбородком, - не веди к Дашке, сожрет ведь девку. У себя положи. Проведи тихонько и положи. Койка не узкая, знаю.
И пробежал по Витькиному лицу холодными глазами, как солидолом мазнул.
7. КОНЬЯК
Двор маяка, освещенный двумя фонарями - на столбе и над дверью в дом, был пуст, как декорация. Плоские камни пили бледный свет луны, перемешанный с редеющей уже темнотой, а вверху не спал маяк.
Наташа обмякла, шла тяжело и равнодушно, молчала. Витька порадовался, что не приходится шикать, обрывая хмельную болтовню. На цепком ночном воздухе он постепенно трезвел, глубоко внутри осознавая, что это временная трезвость, чуть поверни не так голову и снова свалишься в неясную плывущую муть.
Дом смотрел черными окнами на сереющий воздух и на них, идущих к маленькой отдельной двери. Скоро встанет хозяйка, - подумал Витька и колебаться не стал, втолкнул девушку в свое жилище и накинул крючок.
Пока возился, Наташа скинула, пошатываясь, кроссовки, хлопнула дверью ванной. Свет не зажгла и Витька, включая в комнате маленький свет и валясь криво на диван, услышал, как тошнит ее там, в темноте.
- Наташ…
- Уй-ди.
- Да я не захожу, - сказал, но дверь подергал. Заперлась…
- Тебе помочь, может?
- Уйди. С-сама…
После возни и кашля зашумела вода. Витька заволновался. Утонет еще, развезло. Собственный хмель, затолканный внутрь жирной рыбой, невнимательно съеденной едой и двумя чашками горячего кофе, ушел, только голова слегка кружилась. Выдернул из розетки включенный было обогреватель, чтоб лишним теплом не мучить, с треском распахнул форточку. И снова встал под дверь:
- Нат, ну хоть полотенце принесу, нету же там.
Сквозь шум воды зашлепали босые ноги. Дверь распахнулась, показывая изогнутую в попытке держать равновесие Наташу, с вытянувшихся волос, блестя, текли на пол струйки воды:
- Давай с-свое…
Уронила полотенце на кучу сброшенной одежды и, цепляясь руками, перевалилась в наполняющуюся ванну. Вскинула на бортик ногу в легком загаре. С ноги на пол капало.
- Ох, Витя, паршиво…
- Так не пила бы!
- Пошшел ты, умник…
Он подошел и, наклонившись, подсунул руку ей под шею, морщась от того, что руки до локтей мгновенно промокли, стал поднимать из воды мокрую голову, облепленную червями волос. Убирал их с лица, с глаз.
- Дурочка, задохнешься. Воды вон смотри… сколько!
- Ну и… Утону вот в ванной… Смех, да?
Погрузилась целиком, отдирая от себя его руки. Глядя сквозь пленку чуть голубоватой воды, раскрыла рот. Витька, схватив за плечи, потащил тяжелое тело через фаянсовый бортик:
- Да что же за… напасть! Вылазь, дура! Потонешь правда ведь! А мне? За хозяйкой?
- Ннет, Дашку не, н-не любит она меня, - оскальзываясь и стукаясь мокрым телом, Наташа уцепилась за Виктора, помогая себя вытащить. Встала на коврик, клонясь в стороны. Он закрутил ее в полотенце, повел из ванной, оглядываясь на расплесканную по полу воду.
- Давай, поспишь. Не буду звать. Никого. Выйду, скажу, заболел, - буду спать весь день. А не поверит - начихать мне.
- Ага…
Он уложил дрожащую Наташу, выдернул из-под спины мокрое полотенце и, слыша, как заорал предутренний петух, укрыл простыней, подтыкая со всех сторон:
- Спи, давай.
Она заворочалась, выкопала из складок руку, схватила его запястье горячими пальцами:
- Не уходи! Мне страшно, не уходи, не бросай меня!
- Да куда я уйду, Наташ! Здесь я, - он сел на край постели, не пытаясь высвободить руку. Наташа потянула к себе и положила его руку на грудь, прижала сквозь простыню.
Через пару минут тишины рука ослабла, дыхание выровнялось. Витька смотрел на закрытые глаза, на полоску зубов. Заснула? Тихо потащил руку из ослабевших пальцев.
- Вит-тенька…
- Думал, спишь.
- В-волнуюсь.
- Что ты?
- Т-ты пойди сейчас во двор. Там Дашка. Курей кормит, утро уже. И…, и…, - Наташа открыла глаза и скривилась, досадуя на хмельную невнятность речи, - ты ей добрым утром, ну, пусть сюда не идет. Скажи, болею, ты болеешь. Спать. Она не придет.
- Не поймет, думаешь?
- Хы… Еще б, поймет, да. Здесь все все знн… Но не придет. Потому что сука она…
- Ладно тебе, - высвободил руку и пошел в коридорчик. Проходя мимо тусклого зеркала с отбитым краешком, высмотрел в разводах амальгамы свои глаза, криво усмехнулся - большие и вроде напуганные? Сумасшедшие. …В спаленке - важничают новые вещи, зеркало во всю стенку в пластиковой раме под дерево. А это, забытое в углу, жило тут всегда. Отражало многих - из той еще жизни, до туристов и пластика. Оно родня грязным галошам у порожка и витой стеклянной вазочке на подоконнике, в которой пылятся скелетики степного бессмертника. Отвел глаза от зеркала и вышел в сонное утро, прикрыв плотнее дверь.
Хозяйка, серой спиной в мужском ватнике к размазанному за тучами солнцу, громыхала ведрами у входа в курятник. В теплой темноте всполохнуто болтали куры, прикрикивал на них петух.
- Доброе утро, Дарья Вадимовна, - голос бодрый, фальшивый. Спохватился и притушил бодрость:
- Что-то приболел я, посплю. Завтрак не надо. Я сам выйду, потом.
Ведро громыхнуло сильнее. Медленно распрямилась спина. И повернувшись, хозяйка резанула Витьку щелочками ледяных глаз. Разлепила узкие губы:
- Ну, что ж. Болезнь известная. Спите, чего уж, мешать не буду. И, отвернувшись, закричала ноющим звуком в темноту:
- Цы-ы-ыпа, цыпа, цыпа, - будто резала жесткой ниткой нагретый птицами воздух.
Витька кашлянул, потоптался. Мысленно, по-пьяному еще, возмутился. - Что за мысли, блин, у всех одни! Теперь вот, делай не делай, а она все одно будет думать, что они с Наташей…
Шел, пятками кроссовок вколачивая злость в терпеливые старые камни. У низкой стены своего домика остановился и заглянул в окошко спальни, проверяя, заметно ли из двора - что там, внутри. Увидел сквозь кашу отражений и бликов скомканную на постели простыню, и, с мыслью, что ляжет в столовой, на диванчик, - согнутую голую спину у распахнутой дверцы старого серванта. Не сразу и понял, что это там - круглое, белое. … И передернуло от отвращения: притворялась совсем пьяной, а сама шарит по его вещам. Но вот шиш ей, его шмотье отдельно сложено, в другом шкафу.
Дверью хлопнул сильно, со злостью зашаркал по расстеленной у порожка тряпке, давая ей время вернуться в постель. И опешил, услышав из спальни радостное:
- Витенька, ура! Иди сюда, нашла!
Стоя в дверях, смотрел, как голая Наташа звякает хрусталем за гранеными дверцами серванта. А к боку прижата коричневая бутылка.
- Таак, щас я еще рюмку… Ты где хочешь сидеть, на кровати? Или пойдем за стол?
- Наташ, очумела? Не стану я пить! И ты!
- А вот фиг. Ты мне - не хозяин. Я сама спрятала, мой коньяк. Мне художник подарил. И загадала, что если вдруг, то я ее выпью. И выпью!
Лицо ее горело, блестели глаза и мокрые от наспех отпитого губы. Ногой захлопнула дверцу, сунула пузатые рюмки на столик у кровати и, не отпуская бутылки, плюхнулась на смятые простыни:
- Ну, давай! Смотри, мне уже лучше, ну? Целый день нам. Успеем, что хочется! Поспим потом, а?
Витька прошел к окну, задернул узорчатую занавеску.
…Сел в кресло у кровати. Наташа лежала вдоль взгляда, смотрели в потолок темные соски, чуть заметно белели на впалом животе ленточки растяжек. И длились ноги туда, к дальнему краю кровати.
- Красивая? - спросила и медленно прикрыла пушистый лобок белой ладонью. Как Ева на репродукциях старых картин.
Витька помедлил, не отводя глаз от долгого тела, зная, что Наташа не смотрит на него, а тоже гладит взглядом себя - до кончиков сильных пальцев ног. Уверенное женское ожидание повисло в воздухе, качаясь вместе с дыханием.
- Сама знаешь. Красивая… Вот только…
- Что? - подтягивая ноги, приподнялась с подушки и, обхватив колени, повернула к нему лицо с пятнами румянца.
- У пьющих женщин, Наташа, плохое кровообращение. Ноги их постепенно подсыхают, становятся тонкими. На них выступают вены сеткой и коленные суставы торчат шишками. У тебя такое сложение, толстеть будешь в грудь и плечи. А ягодицы провиснут. Загривок вырастет. И через пять лет - баба бабой. Все свои фотки сожжешь, чтоб не видеть, какая была.
Больно припадая боком на поручень кресла, еле увернулся от ее кулака. "А бутылку не выпустила из другой руки", подумал и выматерился про себя, вспоминая маленького Ваську.
- Сильно умный, да? Воспитатель, да? А ты поживи здесь, как я. Ну да! Ага! Ты ж не девка, на которую глаз положили. А потом роди, а? Который. Которого!.. Непонятно, кто из пятерых в один вечер сделал. Не в тринадцать, нет. Добренькие, год ждали, чтоб девку никто не замал. Походи в пятнадцать с животом в школу местную. Когда на лице и на пузе проклятом - крест: пользованая. И, блядь, выживи после этого! А тогда уж учи…
- Наташ…
- Наливай, давай, и заткнись. Я тут сегодня главная. Дай уж порадоваться до вечера.