- Мне тут больно, - девочка приложила забинтованную руку к груди под засаленной охотничьей рубашкой, - я хуже всех! Пень и тот быстрее меня, Фити! Пень!
- А-а-а, вот она - дочь Непобедимого! Ну? - нянька встряхнула девочку, усаживая ровнее, - злишься? Хорошо. Твоя злость тебя вылечит. Только на привязи держи и выпускай, когда тебе надо.
- А разве так можно, со злостью? Она ведь сама!
- Сядь тут, - Фития снова посадила девочку прямо, и когда та, клонясь от усталости, уронила голову ей на плечо, встряхнула, не очень заботясь о том, что у той все болит. Хаидэ вскрикнула. Но такая добрая раньше нянька не пожалела, не стала по голове гладить и на щеки дуть, прогоняя несчастья.
- Ты говоришь, Пень лучше тебя. Быстрее и сильнее. И лучше стреляет, да?
Хаидэ молчала. Говорить было обидно, и на Пня поднималась злость.
- Так пока они там скачут степными зайцами, научись тому, что не каждый умеет. Сила и ловкость, они - разные. Вот твоя злость, смотри.
Фития в сумраке, разбавленном крошечным огоньком светильника, нарисовала пальцем по воздуху несколько линий.
- Лохмата, страшна, зубы, как молнии, глаза, как огненные шары. Видишь?
- Д-да…
- Это твой зверь, Хаидэ. Убьешь его - станешь слабее. А победишь, то с привязи спустишь, когда надо тебе.
- Как волка прикормленного?
- Как эллины своих псов на охоте.
Рассмотрев нарисованную на темноте мерцающую огнем шкуру и бьющий из раскосых глаз яростный огонь, девочка мысленно накинула на лохматую шею веревку. И когда зверь вскинулся, роняя кипящую слюну и выбрасывая перед собой лапу с кривыми когтями, сжала губы, дернула, затягивая петлю. Рука заболела, боль, тоже дергаясь, поползла в плечо, укусила спину между лопаток. Но Хаидэ держала крепко, ненавидя зверя по-настоящему. И тот, несколько раз бросившись, захрипел, вертясь, и стих, припадая брюхом к земле.
Фития сбоку смотрела, как закаменело лицо девочки и глаза, сузившись, отразили огонь. Нос заострился и побелел подбородок. Сжатые губы разошлись, выпуская слова с шипением, и снова сомкнулись.
- С-сидеть, сын беды.
И, через несколько мгновений тишины, черты лица снова смягчились, припухли губы и расширились карие глаза.
- Фити? У меня получилось!
- Ты дочь вождя, птичка.
- И оно меня будет слушаться? Всегда?
- Обуздывай, как твой отец бешеных жеребцов, трудись. И может быть, через время.
- Опять время…
Поворочалась и села, положив на коленки забинтованные руки. Посмотрела в пустой темный воздух, где только что побеждала чудовище, в первый раз - сама. И вспомнила, как во время бега через степь, когда уже каждый куст хватал за ноги, каждая ямка превратилась в пропасть, и воздух в горле стал каленым, как летний песок, она упала и не могла подняться. Закусила губу, чтоб не заплакать, глядя в удаляющиеся спины. Никто даже не оглянулся. А потом, чувствительно дав под ребро, споткнулся об нее Пень, сунул под руку маленький мех с остатками вина и помчался дальше, топая кожаными сапогами, легко перелетая через расщелины степных скал.
"А я его хотела - этим зверем"…
Позже, когда стойбище стихло, оставив ночи только потрескивание костров, мягкий топот пасущихся коней и шелест высоких трав под ветром, Хаидэ сидела на ковре в просторной палатке Флавия, освещенной пляшущими огнями светильников и, сложив забинтованные руки на коленях, нараспев повторяла за учителем слова незнакомого языка. Сбивалась, поднимала руку во властном жесте и снова повторяла. Флавий, задрапированный в богатый плащ, покачивался на кожаном сиденье деревянного кресла и, разглядывая хмурую измученную девочку, удивленно-презрительно приподнимал тонкие брови над подведенными тушью глазами.
…
Пропела над прозрачной водой пестрая птица-воденица, сверкнула красным крылом и кинулась грудью, расплескивая свое отражение. Взлетела, держа в кривом клюве мокрую рыбку. Хаидэ попробовала спеть так же, кликнула высоким голосом, так чтоб в конце захрипело. И засмеялась, увидев в воде отражение высокой шапки воина, что стерег ее у ручья. Видно, не по-птичьи прокричала, вот страж и забеспокоился. Помахала рукой, шапка скрылась за изъеденной ветром скалой. Девочка поджала ноги и, обхватив их руками, положила подбородок на колени. Через рассыпанные по спине волосы припекало летнее уже солнце. А прошедший год протекал в голове, как вода ручья, показывал свои картинки.
…
Два дня в лагере, а после - два дня с учителем, и голова трещит от нового, столько всего надо запомнить и выучить. Хаидэ улыбнулась, припомнив, как Флавий, когда молчала упрямо, не сумев дать ответы, ругал ее, морща гладкий лоб и рассматривая, как раздавленную копытом жабу. И она, выспросив у няньки, выучила тайком несколько ответных слов, и однажды, в ответ на презрительную речь Флавия, сказала ему эти слова, глядя прямо в глаза. Учитель смолк на полуслове, привстал с любимого кресла, роняя с колен плащ и вдруг, перепелкой подскочив, схватил Хаидэ за ухо, а на другую руку накрутил прядь волос, дернул больно. Но она уже не первый и не второй день провела к тому времени в лагере, и в ответ, резко крутанув головой, освободилась, прыгнув за спину Флавия, схватила его за растопыренные пальцы, повернула, прижимая согнутую руку к его же боку. И он, приседая, заверещал, отворачивая лицо, по которому потекли мокрые дорожки, размазывая слюдяную пудру и кармин с пухлых губ. Несколько дней после этого Флавий торжественно носил перед собой забинтованные полотном пальцы, вздыхал и отворачивался от посмеивающихся женщин.
Она всех догнала за эту зиму. Стала, как прочие воины Зубов Дракона, таким же охотником и воином. Но воином нижним. И потому за выходку с учителем была наказана так же, как любой из нижних.
А еще ей казалось, придет весна и, может, хоть что-то вернется. Из того времени, когда приезжали из лагеря Ловкий и Пень и можно было всем четверым ускакать в дальнюю степь, к веренице круглых озер с толстыми рыбами. Или - к морю.
Потому и рассердилась сильно, когда день их совпал, все четверо в стойбище, а Ловкого нет, и нет Крючка, хоть они с Пнем все обегали, у всех спрашивали. Наконец, велела она Пню седлать свою кобылку, сказала, поедем сами, хоть казалось ей, что солнце снова на осень повернуло, и наползли тучи, черные, низкие. Ничего не будет, как прежде, думала, сдерживая Брата, пока ждала Пня на краю стойбища. Это все время, оно течет рекой и все в одну сторону. И Пень-Абит уже не тот мирный толстяк, что на кургане есть просил. Похудел, вытянулся, по скулам темный пушок все гуще. У Ахатты грудь выросла, да какая. У Хаидэ тоже появилась, но у Крючка больше.
Молча двинулись в сторону степи и остановились, когда навстречу, из-за кустов ивняка на краю болотца - Ловкий и Ахатта. Едут рядышком, разговаривают. У Ахатты по плечам лежат длинные серьги серого жемчуга, бежит по ним мягкий солнечный свет.
Хаидэ ударила пятками Брата, подъехала сама, Пень позади остался. Не глядя на Ахатту, велела Ловкому к палатке Флавия ехать, учитель, мол, заждался, сердится. А Ловкий потянулся, взял Крючка за руку. И заявил Хаидэ мрачно, что он ей не слуга и не муж. Сам с Флавием будет разговаривать, без ее приказов.
Так и стояли напротив, жгли друг друга глазами, а кони топтались, перемешивая копытами рыжую с черным землю проталин, окаймленную уставшим от зимы снегом.
Хаидэ пересела поближе к ручью, вытянула босую ногу, поболтала в холодной воде. Лед! Уперла пятку в песок, обирая с пальцев мокрые прозрачные лепестки.
Стыдно вспоминать, как она тогда раскричалась. Руками размахивала, смеялась злым смехом. На Крючка напустилась, обвиняя в предательстве. Крючок побледнела, потом красной вся стала, а после глаза подняла на подругу и - улыбнулась. Рыкнул в сердце Хаидэ зверь-ярость, взрыл землю кривыми когтями, закапала с клыков кипящая слюна. И так был огромен, что она испугалась - удержит ли? Отвернула Брата и унеслась в степь одна, до поздней ночи.
Все два дня дулась. А потом рукой махнула. Все же - друзья, лучшие. Да и Пень в ту же ночь, перед тем, как в лагерь вернуться, ей сказал. Пришел попрощаться, она и смотреть на него не хотела. Мялся-мялся он, а потом, как выдал! И про то, что нос задирает, фыркает, чуть что не по ней. Не жалеет никого и стала как кусок старой скалы, об который только ветер зубы точит. До слез довел. Утешал потом, сопел виновато. С тем и уехал.
На следующий день к вечеру Хаидэ уж совсем собралась идти к Ловкому - мириться. А он сам пришел. Поскребся, как обычно, в палатку. Хаидэ обрадовалась. Сидели на шкуре и сверху закутались, только пар переплетенными струйками утекал в морозное еще небо. Ловкий говорил. Умный он все-таки. Хороший советник будет у князя Торзы.
- Ты, Лиса, не должна сердиться. Держи себя в руках, Лиса. Ты себе теперь не принадлежишь. Потому других не мучай. Вот, если бросишь сейчас все и удерешь из племени, я тоже удеру. Все брошу. Но ты ведь не убежишь, нет?
И кивнул, когда Хаидэ покачала отрицательно головой:
- Вот, я это понимаю. Но дай нам, княжна, жить своими сердцами. А все остальное - твое. Я, Пень, Ахатта - мы навсегда твои, жизни за тебя отдадим. Но ты нами не играй. Мы тебе - друзья.
- Да уж, Ахатта отдаст! - фыркнула тогда Хаидэ. И покраснела.
- Замолкни, Лиса, - сказал Исма, - я сказал, значит, так и есть.
И Хаидэ замолкла. Сидели, обнявшись. Дышали.
- А ежики? - тихо спросила девочка.
- Ежики будут. Всегда. И не потому что обещал, Лиса, - Ловкий крепче обнял ее плечи под шкурой, - ты, Хаидэ, как звезда в небе. Жизнь внизу идет, а ты - светишь. Одна. А жизнь внизу - идет.
- Ох, Исма, как ты сказал!
- Ах, Лиса, скажи спасибо Флавию!
И рассмеялись оба тихонько, чтоб никого не разбудить. Так и сидели почти до утра, друг друга грея. А утром Хаидэ побежала к Ахатте. Мириться.
13
"Мать всех трав и дочь облаков, щеки твои светом ночи укрыты и только глаза, как черные рыбы блестят. Брови свои изогнув, смотришь мне в сердце. Колосьев сестра, молния тучи, с локтями из острого света, рот открывая, дышишь полынью. Дочь неба ночного, черного неба, и для тебя в нем протянута света дорога, из звезд. Ноги босые твои чутки и быстры, как ловкие мыши степные и каждый палец светом наполнен. Колени твои, темная женщина ночи, как змей черепа, осенью сточены долгим дождем. Дай мне увидеть бедра твои, пока ты, руками подняв полные груди, взглядом сосков дразнишь меня, из которых впору звездам пить молоко. Дай мне вдохнуть запах, что носишь с собой, ото всех укрывая. Живот твой - луна, плечи - оглаженный ветром краешек скал поднебесных. А шея ровнее дыма столба, что в пустоту, поднимаясь, уходит, но стоит позвать, чуть изгибается. Нет тебя лучше. Ахатта. Мира большая змея, голос степи, запах грозы и в ладонях зерно. Ахатта……"
Хаидэ плакала. Стоя на коленях над потерявшей сознание Ахаттой, вытирала губкой кровь, сочащуюся из глубокой раны на бедре, и, не слушая бормотания Фитии, которая за ее спиной плескала чем-то, что шипело брызгами над жаровней, - готовила травяной отвар, Хаидэ плакала и шептала полузабытые слова. Наклонялась к уху, стараясь сделать так, чтоб та услышала. Но смуглое, посеревшее от обморока лицо оставалось мертвым и постепенно разжимался кулак, через пальцы поблескивая круглыми краешками стекла.
…Ударил барабан и, коротко прозвенев, выжидательно смолкли бубны. Вместо горячих трав толкнул в нос запах потных мужских тел, паленой ветоши, благовоний и перепревших масел. Были и другие запахи, но слабее - поднимался от плиток пола запах расплесканного вина, от маленьких столов наносило то давлеными фруктами, то жареным мясом, то забродившим медом.
С запахами и звуками увиденное в голове плавно заместилось тем, что было сейчас перед глазами - большая комната с ложами у стен, покрытыми коврами, криво стоящие столики с остатками пиршества. Люди. Лежащие на клинЕ, сидящие на полу, а те, кто еще мог стоять - прислонились к сбитым занавесям у стен. Мужчины, обернувшие лица в центр комнаты, глядящие на нее. Хаидэ выхватила взглядом из невнятно белеющих лиц кудрявую голову Мератос, та сидела на мужских коленях и светлые ноги свисали из-под завернутого подола, как у ребенка. Смотрела на госпожу, смущенно, но с вызовом и жадным интересом.
Резкий хлопок заставил взгляд метнуться вправо. Там, у тяжелой шторы стоял Даориций и широкие рукава, вышитые золотой вязью опустившись, открывали сожженные солнцем руки, почти черные в свете факелов и светильников. После короткой тишины второй хлопок раздался из-за спины. Звуки множились, наскакивали друг на друга и, посуетившись вразнобой, выстроились в мерное хлопанье: мужчины, раскачиваясь, резко сводили ладони, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.
Мелькнуло слева темное пятно, и чернокожая женщина, плавно ступая в такт хлопкам, вышла вперед, загородив собой хозяйку дома. Развела руки и вдруг, не дожидаясь музыки, кинулась, будто нырнула в тяжелую мутную воду, полную ночного света, крепких запахов и мужских взглядов. Рассмеявшись от неожиданности, сидевшие перед ней гости отклонялись назад, прикрывая лица руками, но странным образом вихревое движение танцовщицы держало ее на одном месте, хотя казалось - несется вперед, как жаркий ветер с границ пустыни. С дикой быстротой двигались руки и ноги, мелькала голова, поворачивалось черное лицо, вдруг взметывалась нога и, показав светлую ступню, уходила в сторону, заставляя тело кружиться, будто кто-то огромный схватил куклу и швырнул, закручивая.
- Ахха, ага, о! - мужчины кричали в такт быстрым движениям и, не успевая за танцем даже голосами, замолкали, смеясь. А Маура, подлетая и отступая, замерла, отбивая твердыми пятками стремительные удары, обернулась и вытянула руки в сторону музыкантов, которые, несколько раз пытаясь подхватить танец, растерянно смолкали. Пятки и ступни, странно изламывая ноги, щелкали по каменному полу, двигались бедра, вспыхивали огни на серебряных цепочках, что шевелились, как змеи на талии и шее. Маура шла на музыкантов, делая руками ритмичные жесты и когда подошла совсем близко, запела флейта, попав, наконец, в такт, постелила под резкий топоток длинное покрывало звука. Женщина оскалила белые зубы, кивнула. Протягивая вперед руки, открывала и прятала ладони, растопыривала пальцы, сжимала поочередно кулаки, вновь заставляя ладони раскрываться, как цветки. К флейте присоединился бубен, застучал барабан, звякнули колокольцы. Гортанно крича, Маура танцевала, и мелодия, схваченная танцующими руками и телом, становилась сильнее и резче. Уже не ладони раскрывались двумя цветками, а целый сад шевелился вокруг, сад, в котором цветы были сделаны из созвучий, хлопков, криков и вздохов зрителей, чьи глаза следовали за неуловимой фигурой, которая, казалось, умножилась стократно. И никто не мог понять, видит ли он чернокожую Мауру или это лишь след, сотканный из движения горячего воздуха.
Замедляя танец, женщина поплыла мимо потрясенных мужчин, но шлейф танца, не исчезая, плыл следом за изменяющейся фигурой, и гости, вставая, тянули руки, хватая воздух там, где только что она была, и кажется, все еще осталась. Музыканты, боясь потерять созвучия, продолжали держать бешеный ритм, заданный танцовщицей, а та, замедлившись, попадала точно, будто вышивала крупными стежками по густо тканому полотну.
Узор этот был прекрасен. И всем, кто смотрел на нее, было ясно, что в силах женщины сделать его еще насыщеннее и прекраснее, а потом, остановившись, в центре того, что совершилось здесь - стать главным украшением сотканного узора.
Маура остановилась. Тяжело, но неслышно, посреди музыки и криков, дыша, смотрела на Хаидэ, и лицо ее не выражало ни торжества, ни опасений, ни приглашения к танцу. Как дымом было окутано оно, казалось, девушка выплывает из страшной глубины, медленно, как огромная рыба, всматриваясь в сверкающую поверхность воды.
"Она уходит" проплыла в голове Хаидэ мысль и ушла, вильнув хвостом, "куда же она уходит, что получается - это…"
Снова послышались хлопки, неровные и бурные. Мужчины вставали, протягивая и тут же отдергивая руки, тянулись к неподвижной Мауре. Кто-то плакал, кто-то кричал, рассказывая о пустяках, хватая соседа за складки ткани на груди, и таща его ближе к Мауре, жалуясь ей и торопясь невнятно договорить. Никто не осмелился коснуться стоящей, но пьяны танцем были все. Тянулась к танцовщице сброшенная с мужских колен Мератос, трясла ушибленной рукой, и что-то просила, обращаясь, к ней как к богине. Вытирала слезы, пачкая лицо размазанной краской с ресниц.
Сердце Хаидэ неровно и сильно стучало. Она медленно подняла непослушные руки, и опустила, те повисли, неловкие. Ей танцевать? После того, что совершила тут Маура? Обводя глазами постепенно стихающих мужчин, увидела у колонны неподвижную фигуру с опущенным лицом. Жрец из Египта, на поиски которого она кинулась из спальни. Хотела с ним говорить. Но сейчас все казалось неважным, уменьшилось, слетая на плиты пола сухими клочками.
Он поднял голову. И Хаидэ увидела то, что и думала увидеть на его лице - безмерное восхищение танцем.
Прав… А она - спящая жена богатого торговца, все растерявшая за медленные годы сна.
Проще всего уйти, поклонившись хозяйке танца. Наверное, думала Хаидэ, стоя неподвижно, так будет правильнее всего. Но - Ахатта. В ее спальне лежит раненая сестра, держит в кулаке смешную стеклянную рыбу. И если не попытаться…
Маура, вернувшись наконец из того мира, куда уносил ее танец, коснулась локтя Хаидэ. Та вздрогнула, поворачиваясь.
- Ты, - сказало спокойное усталое лицо, блестящее испариной на лбу и щеках.
А египтянин, подойдя, встал рядом с чернокожей рабыней.
- Ты, - шевельнулись его губы.
- Нет… я не могу, - Хаидэ затрясла головой, сердясь, потому что нужно объяснять очевидное, - не могу! Так - нет…
Протянув руку, он коснулся фибулы на плече ее хитона.
- Не надо так, - ответил в шуме, нажимая на последнее слово, - скачи своими дорогами, княжна.
Хаидэ коротко вздохнула. Подняла руку к застежке, ощутив тепло его пальцев, что тут же исчезло. Ткань поползла с плеч, скользнула, задержавшись на талии, упала на пол, легко касаясь бедер. Как в вязком сне, будто чужими ногами Хаидэ переступила через сброшенную одежду. Египтянин поднял руки, и она вздрогнула, услышав резкий хлопок.
Те, кто кричал, смолкали, оборачивая к ней лица. Делая шаг и еще один, она увидела Теренция с заплаканным лицом, сидящего, привалившись к Флавию, который, перебирая мокрые волосы бывшего друга, шептал что-то ему на ухо. Увидела бредущую вдоль толпы Мератос, просительно заглядывающую в лица мужчин. Один из них схватил ее за талию и, потащив на колени, поцеловал в измазанную щеку. Мужчины подходили ближе, толкаясь и жадно глядя. Когда пятна лиц окружили ее со всех сторон, застив стены и окна, Хаидэ перевела взгляд, чтоб еще раз посмотреть на жреца. Но он уходил к музыкантам, мерно хлопая поднятыми над головой ладонями. И гости, очнувшись, присоединялись к хлопкам.
"Своими… своими дорогами… Я никогда так. И раньше не умела. И не училась".
Рука ее скользнула по бедру, чтоб скомкать ткань, схватиться хоть за что-то, но там была только кожа, горячая от душного воздуха.