- Кого же ловишь в них?
- Сети не обязательно ловчие, прекрасная госпожа. Это лишь наше представление о них.
- Объясни.
- Увидев одно, самое явное предназначение, мы пытаемся заставить явление действовать лишь в одну сторону, будто хотим, чтоб движение всегда было лишь на дорогах, лишь повозками. Но ты привыкла скакать без дорог, по степным травам.
- Откуда ты знаешь?
- Я слышал разговоры и вижу твое лицо. И твое тело, прекраснобедрая Хаидэ…
- Что мое тело?
- Оно говорит о том, где ты скачешь.
- Я уже давно не скачу, писец. Я - жена знатного.
Гость улыбнулся и наклонил голову, пряча улыбку.
- Ты смеешься надо мной?
- Прости, жена Теренция. Но так много сказано тобой лишних слов меж двух глотков плохого вина.
Хаидэ сунула кубок рядом с подносом. Глянула резко и растерялась, увидев - смеется в открытую. Собралась что-то сказать в ответ, язвительное. А он, поставив свою тарелку, вдруг вытянул руку вперед и показал ей рожки, сложив пальцы, сделал жест, будто коза, притопывая, бодает воздух - без толку, лишь бы пободаться. Свет падал чуть снизу, не позволяя толком разглядеть черт лица, но улыбка и смеющиеся глаза были видны.
Ахнула и зашептала стоящая у двери в спальню Мератос, тараща круглые глаза на сложенные пальцы гостя и тот, подмигнув девочке, вытянул перед собой раскрытые ладони. Стал серьезным.
- Вернись назад, Хаидэ, женщина, чей ум хочет проснуться. Вернись туда, где наши слова только начались. Пройди по ним еще раз. Можешь сделать это вслух. Пройди, разглядывая то, что чувствовала, шаг за шагом.
Приподнявшись на локте, Хаидэ заинтересованно посмотрела на собеседника, так и сидевшего на раскладном табурете с вытянутыми перед собой блестевшими от жира руками и лицом, полным сдержанного веселья, за ними. Принимая вызов, сосредоточилась.
- Я спросила о сетях.
- Верно. Зачем?
- Я… я хотела напомнить тебе, нам, о том, как началась наша беседа.
- И что? Что зашито в словах?
- Интерес.
- Еще?
Она покусала губу, глядя на Мератос и не видя ее. Решилась:
- Я хотела, чтоб ты понял, кто тут хозяйка.
- Потому что…
- Потому что там внизу, они смотрели на меня, как… как…
- Не трать слов, дочь непобедимого. Дальше?
- Ты сказал о бездорожье.
- Нет, я показал тебе другие дороги. И что ты?
- Я… - она опустила голову и досадливо рассмеялась. Посмотрела с вызовом.
- Я проявила слабость. Пожаловалась тебе на несвободу. Тебе - рабу.
- Это недопустимо?
- Да. Это недостойно меня, дочери вождя…
Он замахал руками, шутливо прикрываясь.
- Княжна, скачи там, где хочется тебе!
- Но как?
Вскочив, она пнула босой ногой тяжелый низкий столик и посуда на нем закачалась. Прошла мимо, сбивая крепкими ступнями брошенные на камень ковры. Поворачиваясь, пересекала комнату, меняя направление легкого ночного сквозняка и тени колыхались по стенам в такт резким движениям.
- Когда я только начинала жить. Здесь вот. То я, с Нубой, да ты не знаешь, это мой раб был, он ушел потом. Давно уходил. Постепенно изо дня в день, и когда ушел по-настоящему, я плакала и радовалась, потому что боялась - останется если, умрет, местный воздух возьмет его в себя, а наши боги не примут его душу… когда мы были вместе, я убегала, ночами. Мы плавали в море, а еще я скакала в степи так, как ты говорил, на Брате, совсем одна. И я не умерла. Хотя хотела. Я не могла дышать! Ты понимаешь это? Потому Нуба ушел, он не мог дышать вообще. Ведь он не из Зубов Дракона, он был просто мой, собственный человек, часть меня. Я сберегла его, изгнав. Но себя я тоже должна сберечь! А то, что здесь, оно не бережет, оно, оно… И мое тело, писец, оно до сих пор требует жизни. А где ее взять?
Встала над ним, раскидывая руки так, будто хотела, чтоб они оторвались от плеч. Подняв голову, гость смотрел снизу на внезапно выросший силуэт, закрывший все.
- Я стою в центре мира! Он там наверху, льется в меня, вот сюда, - она коснулась рукой темени, - сюда, - провела по глазам, - и здесь от этого болит, без перерыва!
Оставив обе руки прижатыми к груди, посмотрела на него так, будто взглядом хотела отшвырнуть к стене.
- И я сижу тут, в гинекее большого дома, день за днем, кланяясь богам, примеряя одежды и пробуя, какие блюда готовит новый повар моего мужа! А часы внутри меня сыплют песок - неостановимо! И солнце совершает круги, наматывая дни на веретено времени!
Позади испуганно вздохнула Мератос. Не оборачиваясь, Хаидэ сказала:
- Мератос, поди вниз, скажи Теренцию, что я отпустила тебя прислуживать на пиру.
Кланяясь, девочка исчезла за портьерой. Часто прозвенели браслеты, и через малое время рыкнул внизу леопард, заставив пробегающую рабыню испуганно и радостно взвизгнуть.
- Я не должна была говорить тебе это, - Хаидэ медленно вернулась на свое ложе, прилегла, закидывая за голову обнаженные руки, и смежила веки, - но ты заставил меня, словами. Ты - маг?
- Нет. Я - думаю. Ты будешь думать тоже.
- Я не хочу. Это больно. Голове.
- Нет тебе других дорог, прекрасноплечая.
- Ты сказал - без дорог.
- Это и есть твои дороги.
- Так ты говорил о дорогах мысли?
Он не ответил. И она, не открывая глаз, кивнула.
- А я кинулась жаловаться на то, что нет мне права скакать по степи. Этим я смешна тебе?
- Нет. Я даже не могу пожалеть тебя.
- Потому что я назвала тебя рабом?
- Потому что твоя сила не нуждается в жалости. Ни от кого.
- Как странно. Это сказали тебе твои мысли?
- Это видно всем. Ты, как ветер над морем, который давит в грудь и швыряет тяжелые корабли. Кажется, нет его, пустота, но эта пустота громоздит валы до самого неба.
- Я не верю тебе. Но ты говори. Может быть, я засну.
- Ты не веришь себе. А спать у стола с ужином достойно ли скачущей по степям без дорог?
- Сам сказал, я могу скакать, где пожелаю!
- Не придется тебе спать в эту ночь… Когда камень и тростник решают, быть ли им под степными ветрами…
- Что ты сказал?
Подкравшийся сон убежал, мелькнув павлиньим развернутым хвостом, и Хаидэ села на кушетке. Раб уже стоял напротив, а за ним, в проеме маячила огромная фигура стражника. Египтянин смотрел внимательно и серьезно, Хаидэ перевела взгляд на его руки, ожидая увидеть, как блестят они от жира, но уже вымыл и высушил полотенцем, а луна за раскрытым окном укатилась за край, говоря оттуда о пройденном незаметном времени. Стало щекотно и неуютно, будто ее ударили в висок и оставили лежать в высокой траве, а когда очнулась, степь успела иссохнуть и снова зазеленеть, рассказывая "время шло без тебя".
- А что ты услышала?
- Хватит изгибать речи змеей! Кто поведал тебе мои мысли? Эта пророчица? Старуха Флавия? Вы сговорились? Или скажешь - случайность?
Стражник зашевелился, брякнул копьем с коваными опоясками под рукоятью.
- Не сговорились. Не так, как то можно со всеми, златокудрая дочь амазонки. И для тебя не бывает случайностей. Мы, все трое - не случайны в твоей степи.
Он поклонился, прижимая руки к сердцу. Хаидэ смотрела на темные волосы, стриженые так коротко, что сквозь них просвечивала кожа. Египтянин положил что-то на край столика и, повернувшись, исчез за огромной фигурой стража. От самой двери позвал:
- А телу скажи, для него - танец.
Хаидэ, дождавшись, когда смолкнут на лестнице шаги, спустила с кушетки ноги и, не сводя глаз с блестящего маленького предмета, потянулась через заставленный посудой столик. Уронив вазочку из драгоценного стекла, схватила подарок, и, не в силах поверить, но уже зная, стояла, сжимая кулак. А потом один за другим медленно разжала пальцы. На ладони, тихо светясь, лежала цветная рыба граненого стекла. Улыбалась толстыми прозрачными губами.
Хаидэ сложила руки ковшиком, баюкая переливчатую фигурку.
"… - Посмотри, Нуба, какая красивая! Как жалко, что она умрет без моря.
- Я подарю тебе такую, только из стекла. Их делают мастера в той стране, что лежит за двумя внутренними морями и проливом среди песков.
- Не забудь. Ты обещал. А эту я отпущу…"
9
Тонкие солнечные спицы пронизывали палатку, ложась почти вдоль земли - солнце только взошло. Зажигали кончики волосков на вытертых шкурах, тыкались в основания старых жердей, подпиравших свод палатки. В сонном утреннем свете каждая трещинка казалась Хаидэ узенькой тропкой. Если стать совсем крошечной, то можно пробраться через неровный шерстяной лес и убежать по тропке, взобраться к дыре в круглой крыше. Пусть прилетит ласточка, маленькая Хаидэ схватит ее за кончик острого крыла и заберется на спину. Как живой ножик, прорежет птица синее небо вдоль и поперек, а еле видная девочка на спине будет кричать и смеяться, захлебываясь ветром.
Лежала, слушая утренний шум стойбища - кобылицы и жеребцы, овцы, дети, женщины. Сжимала в руке подарок Исмы. Шнурок, ложась спать, накрутила на пальцы - не потерять в ворохе шкур.
Нет, нельзя ей с улетать с птицами. Тут отец, он без нее пропадет. Только Хаидэ ему алтарь и богиня, сам сказал. И еще тут - Исма.
Размотала шнурок, подставила фигурку в луч света над головой, - блеснул черный глазок-бусинка. Рассмеялась и, перекатываясь к дальней стенке, откинула снизу кожаный полог. Выставила на солнце голову и руку, подметая растрепанными волосами вылощенную траву, рассмотрела подарок. Хороший ежик. Глазки-бусинки, и где взял такие малюсенькие? Ротик, прочерченный кончиком ножа, улыбается. На круглой спинке плотно лежат глубокие штрихи-иголки. А в уголках пасти - сквозная дырочка, в нее продет шнурок.
Отползая вглубь палатки, снова зарылась в шкуры, ожидая, когда придет ворчать старая нянька. Играла ежиком, шепча ему и за него разные слова, вроде он шел-шел через траву, а Хаидэ его встретила. И он ответил, человеческим, конечно, языком. Слушая ответы, гладила пальцем ребристую спинку.
В конце-концов, соскучилась в палатке. Морщась от прикосновения к обгоревшей на солнце коже, натянула вчерашние штаны и рубашку, что валялись у входа. И, сжимая в кулаке ежика, вылезла на трескучие и звонкие голоса женщин.
Завертела ошеломленно головой. Все пространство между их кибиткой и отцовой было отделено от стойбища развешанными шкурами и полотнищами ткани. Внутри огородки оказались входы в палатки, край повозки, костер с подвешенным котлом. Рядом на вытоптанной земле - большое корыто из крепких кож, растянутых в деревянной раме. Старая Фития возилась у котла с горячей водой, над которым парило клубами и лез в нос запах сладких трав.
На стоящую Хаидэ налетели женщины, затормошили, переговариваясь через ее растрепанную голову. В четыре руки принялись стаскивать только что надетые штаны и рубашку и повели к корыту. Хаидэ вырвалась. Убежала в палатку, сверкнув розовыми от вчерашнего солнца ягодицами. Оглядываясь, спрятала ежика в кожаный кисет со своими личными сокровищами, что висел на столбе.
Сидя в корыте, наслаждалась теплой водой. Слушала женщин. Те болтали, валя в одну кучу слухи, выдумки и сплетни.
- Вот, Хаидэ, будешь женой большого человека! Живет во дворце. Каменное озеро прямо под окнами плещется. Открыла окошко и прыгай! А дворец из камня весь. Стены прямые, толстые, потолок - высоко. Как праздничный шатер, только совсем крепкий, никакой ветер его не свалит. И вход… выше головы вход! Уже не придется тебе на четвереньках залезать! - рассказывала Айнэ, мать Ловкого. Придерживая девочку за плечо, черпала из деревянной миски размоченную морскую глину и крепко намыливала саднящую кожу голубой жижей.
- Да! - подхватила узкоглазая и скуластая смуглянка Тоя, - будешь ты первой женой, самой главной! А всего жен у него, как баранов в стаде или кобылиц на пастбище твоего отца. И, как не хватает ему мужской силы, так зовет специальных мужчин, чтоб помогали. Пастухи для женщин. Ничего не делают, только едят, пьют да песни поют. И к женщинам его ходят, трудятся, работают.
Тоя закрылась широким рукавом и засмеялась так, что в кистях вышивки зазвякали маленькие колокольчики.
- Неправда! - возмутилась Хаидэ, - я буду у него одна жена! Мне отец сказал!
- А вот и нет. Не крутись! А если не понравится какая, он ее режет и на ужин съедает. Это, если жена откажется… - и Тоя, стреляя глазами, зашептала на ухо Айнэ. Обе засмеялись звонко.
Прибежала нянька. Обругала молодух, сердито звеня большими серебряными серьгами. Крепко вытерла девочке голову. Потом Хаидэ поставили на кусок кожи, расстеленный на земле, и облили душистым отваром лепестков заморской розы.
Хаидэ стояла - чистая, отчаянно пахнущая цветами, дивилась, где прятала Фития маленькие богатства? Мешочки с сухими лепестками, баночки с притираниями. Тоя, засучив широкие рукава, аккуратно, пальцем, черпала мазь, растирала по ладоням и умащивала кожу девочки.
- Невеста! - хихикнула, проводя пальцами по животу девочки, - у тебя еще и травка не выросла!
Хаидэ покраснела.
- А от тебя, с твоими-то кустами, муж по чужим повозкам скачет! - закричала, озлившись всерьез, нянька. Обняла расстроенную девочку, укутала в новое полотно, увела к повозке.
- Не слушай их, трещат, что сороки! - утешала, усадив на раскладной кожаный табурет, расчесывая девочке длинные волосы:
- Завидно им, сусличихам, что ты молодая, красивая, дочь вождя. Бедная, бедная моя девочка. Рыжая моя степная лисичка.
- Я разве красивая, Фития?
- А как же, конечно! И еще красивее будешь.
- Когда вырасту? - и подумала про себя - "когда травка вырастет".
- Нет, птичка моя. Вот сейчас оденем тебя. И будешь - красавица!
- А почему тогда бедная, няня?
- Не слушай. Это мы потом с тобой поговорим. Когда сороки натрещатся да разлетятся, - нянька махнула рукой в сторону корыта, где голые молодки торопились помыться в оставшейся душистой воде.
Из-за шкур донесся конский топот. Фигура всадника показалась над занавесями. Женщины, ахая, принялись закрываться рубахами. Одеваться не торопились.
Отец, спешившись, привязал коня снаружи, вошел, откидывая шкуру, цыкнул на Айнэ, шлепнул Тою по мокрому бедру. Подошел к дочери, хмуро оглядывая:
- Звереныш дикий! Солнцем вся обжалилась вчера, будто в котле варили! Как тебя греческому князю показывать?
- Так и показывай, - нянька чесала мокрые волосы и вытирала гребень о бок платья, - нечего хвостом мести! Он тебе колени должен целовать за такое сокровище!
Торза расхохотался, приобнял старуху за плечи рукой в большой кожаной перчатке:
- Ты за нее трех князей загрызешь, волчица старая! И меня, четвертого - не пожалеешь! Иди-ка сюда, подержи полог, - и вождь, нагнувшись, полез в свою палатку. Пятясь, вытащил большой сундук темного дерева. Снова нырнул, вернулся с кожаной торбой, поставил ее рядом. Погремев бронзовыми кольцами, откинул тяжелую крышку сундука. Женщины, кое-как натянув на мокрое длинные рубахи, топтались сзади, умирая от любопытства.
- Фития, вот тебе это, - вынул из сундука большую шкатулку из заваренной кожи.
- И это, - достал небольшой сверток.
- Остальное - здесь, - похлопал по торбе. Повернулся. И, мельком глянув на молодух, обратился к няньке:
- Фития, ты верно служила всем моим женам. Убирала им волосы, подбирала одежду и золото. Мои жены всегда были самыми красивыми.
- На то ты вождь, Торза. Чтоб самые красивые жены были твоими.
- Молчи, старая. Ты осталась с Энией, служила ей, пока она носила мою дочь. Ты приняла ее и сама перерезала пуповину. И с первого дня на этой земле моя дочь с тобой. Я знаю, ее ты - любишь. Пусть любовь подскажет, что нужно сделать, чтоб она была самой красивой.
- Она и так самая красивая, князь. А ты слеп, как все мужчины.
Торза глянул на девочку. Волосы цвета летней степи уже высыхали под утренним солнцем и, закрывая плечи и грудь, спускались пушистыми волнами до бедер. Детское лицо с серьезными глазами, будто зверек из шалаша, смотрело на него из-под волос. Отвернувшись, пошел к выходу, нахлестывая кожаной плеткой по вытертым штанам, сплошь забранным нашитыми железными бляшками.
Держа светло-рыжего коня за повод, обернулся:
- Мы выезжаем навстречу гостям. Вернемся в половину полудня. Как прискачет гонец, сажай Хаидэ в легкую повозку и веди Брата к большому шатру. В шатре и дождетесь нас.
Резкий топот рассыпался, сотрясая твердую землю. Издалека, приветствуя рыжего Эйта, заржали кобылы, возвращающиеся с ночного пастбища.
- Ну, что стоите, ровно бабы каменные? - цыкнула Фития на помощниц, - времени всего-ничего!
Развязала повязки торбы, прислоненной к открытому сундуку и, осторожно выпрастывая, потащила оттуда тонкую прозрачную ткань. Нежная синева переливалась золотыми узорами по краю. Доставала, выкладывая на подставленные руки Айнэ, под восхищенные охи и ахи. И сама дивилась, качая седой головой, крепко обвитой венком заплетенных кос.
- Бабушка, это - мамино? - вытягивая шею, спросила очарованная Хаидэ.
- Нет, лисичка. Верно, князь купил для тебя на ярмарке. Помнишь, осенью и ты ездила с ним? И никому не показывал. В сундуке возил.
Тоя тоже подставила руки, не отводя глаз от синих извивов. И получила темно-голубой хитон, шитый по подолу такими же узорами. Фития снова покачала головой:
- И цвет подобрал! Не слепец. Будешь, Хаидэ, как летняя степь под голубым небом. Над синим морем.
Старуха развернула кожаный сверток. Повертела в руках легкие сандалии, густо сплетенные из позолоченных кожаных ремешков. Бережно положила их рядом с сундуком и, вынув большой кусок белого полотна, расстелила на земле. Прижимая к животу, открыла шкатулку. Заскакали по темным морщинам колкие зайчики. Кряхтя и жмурясь, опустилась на колени и стала аккуратно раскладывать украшения, доставая их из шкатулки.
Женщины, скованные кинутой на руки одеждой, умирая от восхищения, мелкими шажками подходили ближе. Хаидэ не выдержала. Сорвалась с места, побежала, волоча за собой край влажной накидки, присела на корточки возле старухи. Затянув подмышками ткань, чтоб не мешала, принимала в ладони украшения, трогала пальцем, прикладывала к тонкой шее. Держа на растопыренных пальцах тяжелую гривну полумесяцем, на которой - гравировкой - морские боги, рыбы и чудовища, не выдержала, повернулась, скорчив Тое гримаску. Та лишь вздохнула.
На полотно, ловя жаркое солнце позднего утра, ложились гривны, длинные серьги, серьги-кольца с львиными головами, серьги-змеи, десяток толстеньких спиральных улиток для перехватывания прядей, диадемы, ожерелья - тонкие обручи и плетеные сетки на всю грудь и плечи, браслеты, оплечья, кольца, перстни. Золото-золото-золото… Потом - камни. Седой и прозрачный янтарь, слепые черные агаты, пестрая, как шкурка ящериц, яшма, бирюза, как затянутое легкой дымкой весеннее небо, сердолики, которые хотелось лизнуть и съесть, будто маленькие розовые яблоки. И снова - золото.