- Ага, понимаю. Ты способен вести беседы с семью великими архангелами. Скажи мне, и часто ты с ними болтаешь?
- Нет, не очень, - ответил Стефоми, игнорируя мой сарказм. - Только при необходимости. Понимаешь, они очень заняты. Тут и война, и все остальное.
- Ангелы не участвуют в войне!
- Участвуют, Габриель. И эта война для них главная. Ангелы Бога против ангелов Сатаны. Она бушует на протяжении тысячелетий.
- У Сатаны нет ангелов, у него - демоны! - резко возразил я.
- Да кто бы ни был. В сущности, это одно и то же, - пожав плечами, ответил Стефоми.
- Никакое это, на хрен, не одно и то же! - рявкнул я.
Стефоми усмехнулся, расслабился и принял более удобную позу.
- Тебе такой подход никогда не нравился, верно? А в чем, собственно, причина твоей неприязни к ангелам Люцифера? Ты знаешь, что однажды сказал Сэмюэл Батлер? "В защиту дьявола: необходимо помнить, что мы выслушали только одну сторону; все книги написал Бог". Ну же, Габриель, не надо так смотреть на меня. Уверяю тебя, я не поклонник дьявола. Разве что его адвокат. Тебе никогда не приходило в голову, что могут существовать как плохие дьяволы, так и хорошие, так же как плохие и хорошие люди? Дьяволы - это козлы отпущения, обвиняемые ангелами во всех провалах и неудачах на Земле. Вот и все. Ведь нам козлы отпущения нужны как воздух, чтобы смягчить вину и уменьшить стыд за принадлежность к роду человеческому.
В наши дни основной выбор делается, похоже, из среды политиков. Несчастные бедолаги. Сейчас я скорее пригвоздил бы руку к железнодорожному полотну, чем стал бы президентом Соединенных Штатов. Бедный, ведь, что бы он ни делал, успех к нему не придет, не так ли? Никогда не бывает либо абсолютно белого, либо абсолютно черного, хотя я допускаю, что если бы так было, то все стало бы намного проще и легче. Что ты скажешь о Владиславе Шпильмане и бесстрашном капитане Вилме Хозенфельде? - спросил Стефоми, и тень язвительной усмешки мелькнула на его губах. - А насчет самого Гитлера? Ведь он хотел стать художником, ты же знаешь. Он пытался поступить в Венскую художественную академию, но безуспешно. В художественную академию! Если бы только его приняли, а? Тогда бы он мог прожить безвредную жизнь в мире прекрасного. А после смерти мог бы оставить миру свои картины вместо могил и лагерей смерти. Разве это не было бы замечательно? Представь, если бы в той художественной академии нашелся хотя бы один человек, который разглядел в представленных Гитлером акварелях что-то подающее надежды и аргументировал свое мнение, тогда сегодня его могли бы вспоминать за его вклад в область искусства, а не за то, что он уничтожил столько людей. Должно ли, в самом деле, так зависеть от воли случая то, какую память мы оставим по себе после смерти? Ты ведь знаешь и то, что Гитлер любил животных. Когда он служил в армии во время Первой мировой войны, то приютил маленького бездомного терьера, к которому очень привязался. А когда Гитлер вложил себе в рот дуло пистолета, его новоиспеченная супруга Ева Браун тоже покончила с собой, предпочтя смерть пребыванию в этом мире без него. Как ты думаешь, Габриель, что бы это значило?
Я смотрел на Стефоми с ощущением опустошенности:
- Я не могу поверить, что ты действительно не считаешь Гитлера олицетворением зла.
- Зло - мудреное слово, - сказал Стефоми, слегка пожимая плечами. - Злые люди не пугают меня, потому что я свободен в своей ненависти к ним. А ведь ненавидеть так легко, правда? Гораздо, гораздо легче, чем любить. Знал ли ты, что, когда Гитлер был ребенком, отец регулярно избивал его и однажды вследствие этого мальчик двое суток пролежал в коме? А не было бы лучше, если бы вместо этого отец просто убил его?
- Ну конечно! - резко бросил я. - Только какое отношение все это имеет к нашим делам? Ты уходишь от темы.
- Действительно, все это не имеет значения. А имеет значение тот факт, что битва между ангелами становится все ожесточеннее.
- Почему?
- Я только что говорил тебе - потому что грядет пришествие Антихриста. Тебе неизвестно, что, согласно предсказанию Нострадамуса, это должно произойти примерно в наши дни? Нострадамус - искренне религиозный человек. Он опубликовал сотни предсказаний, все в виде четверостиший - катренов. Должен сказать, что, на мой вкус, язык пророчества об Антихристе слишком уж напыщенный. Вот его текст:
Третий Антихрист скоро начнет уничтожать,
Его кровавая война продлится двадцать семь лет.
Еретики мертвы, взяты в плен, изгнаны.
Кровь из человеческих трупов орошает Землю багровым
потоком.
И знаешь, Габриель, мне очень не нравится, как звучит последняя строчка, - тихо произнес Стефоми. - Война Антихриста длится двадцать семь лет, а после этого, - он щелкнул пальцами, - кровь. Человеческие трупы. Багровая вода. Конец Земли. Все кончено.
Я взглянул на него. Несмотря на легкость, с какой он произнес эти слова, на лице у него эта легкость не отразилась. Мне даже показалось, что я уловил мимолетную тень страха, который он, правда, сумел тут же подавить.
- Но почему ты думаешь, что это случится теперь? - спросил я, надеясь услышать нечто утешительное. - Ведь Нострадамус все время ошибался, не так ли? А может, его предсказание вообще было неправильно истолковано?
- Истолковать неправильно именно это предсказание трудно, поскольку Нострадамус указывает в нем конкретные даты, что обычно ему несвойственно. Годы две тысячи семь - две тысячи восемь в семьдесят четвертом катрене Центурии X, а также Олимпийские игры две тысячи восьмого года выделяются Нострадамусом как точка отсчета, так сказать, начала конца. В двух последних строках этого катрена имеется в виду Конец Света, день Страшного суда:
Поблизости от великого тысячелетия,
Когда умершие выйдут из своих могил.
Ужасная мысль, не правда ли? Но как бы то ни было, даже если забыть на данный момент о Нострадамусе, я знаю, что все это начинается, ибо так мне поведал Рафаил. Нострадамус верил, что будущее определено и неизменно, однако, к счастью, ангелы так не думают. Они еще не готовы ко дню Страшного суда. Они пытаются его отсрочить. И демоны тоже.
- Отсрочить день Страшного суда? - переспросил я с недоверием.
- Именно. Понимаешь, ангелы тоже ведь не хотят быть судимы. Но во всем этом есть… э-э-э… одна маленькая проблема. По всей видимости, существует некоторая неуверенность в том, является ли эта личность действительно Антихристом, или, на самом деле, это будет… ну, скажем, Второе Пришествие Христа.
- Что? Какие же могут быть сомнения в том, кто из них явится, когда эти двое так отличаются друг от друга?
- А уж настолько ли они отличаются? - резко спросил Стефоми. - Ведь все сводится к степени могущества, не так ли? Ангелы способны ощущать могущество, но они не знают, какую форму оно примет, в этом все и дело.
- Какой вздор! - решительно запротестовал я. - Добро и зло - это противоположности.
- Нет, не совсем, - мягко возразил Стефоми. - Жар и холод принято считать противоположностями, но случалось ли тебе когда-нибудь прикоснуться к чему-то столь обжигающему, что на мгновение ты воспринимал его как нечто ледяное? Когда ты сталкиваешься с экстремальными явлениями, ум их путает, бывает не в состоянии воспринять адекватно, принимает одно за другое. А может, все дело как раз в том, что они не так уж и разнятся?
На какое-то время мы оба умолкли. Я раздумывал над тем, что сказал Стефоми, и пытался отыскать в его суждениях понятный мне смысл. Дьяволы… ангелы… война… пророчества… Я решил бы, что это просто розыгрыш, если бы не видел демона своими собственными глазами.
- Ну а как же ты все-таки узнал обо всем этом? И кто ты такой, что можешь разговаривать с ангелами? - спросил я неожиданно для самого себя.
- Это интересный вопрос, не так ли? - Стефоми вздохнул. - Знаешь ли ты, Габриель, что младенцы способны видеть ангелов? Они невинны, не испорчены окружающим миром. Поэтому они близки к ангельским сферам и могут видеть ангелов. Вырастая, они теряют эту способность. Мир очень скоро тем или иным способом лишает людей невинности. Но изредка встречаются и взрослые, которые могут видеть миры ангелов и демонов, пересекающиеся с их собственным миром. Ты должен считать себя счастливым, потому что живешь в нынешнем времени. В прошлом нас обвинила бы в черной магии и сожгла на костре банда фанатиков-христиан. Тот пожар, который ты видел в церкви Святого Михаила… Большинство людей не видели его. Они также не слышали и колокольного звона.
- Тогда почему это могу я? - спросил я, очень опасаясь того, что услышу в ответ. - И почему можешь ты?
- Ну, понимаешь… иногда появляется возможность мельком увидеть ангелов и демонов в Смежности, в местах соприкосновения миров. На кладбищах, потому что эти места принадлежат как живым, так и усопшим. В церквах, где пребывают как простые смертные, так и представители Божественных сфер. Перед рассветом и перед закатом, когда Земля принадлежит одновременно и ночи, и дню. В зеркалах, отражающих реальность искаженно, навыворот, и в сновидениях, допускающих одновременные сочетания возможного и невозможного… Есть люди, которые… сами являются существами, обитающими в Смежности, то есть не живущие по-настоящему ни в том, ни в другом из миров. И это позволяет нам созерцать то, что недоступно взору других. Насколько я понимаю, безумец, как и умирающий, способен видеть вокруг себя демонов, точно так же как новорожденный - ангелов. Но бывают и другие, не столь экстремальные случаи.
Возьмем, например, меня. Я читал лекции по философии религии. Выезжал с ними по приглашениям в разные университеты и религиозные организации. Из-за… темпераментного характера моих выступлений помещения, где они проводились, бывали всегда заполнены как ревностными приверженцами веры, так и непримиримыми атеистами. Одновременное присутствие и столкновение носителей двух диаметрально противоположных убеждений - одни истово верили в существование Бога, вторые столь же истово верили в то, что Его нет, - рождали во мне, находящемся между ними, некое подобие искры. Сам предмет моего преподавания представляет собой область Смежности.
- А как обстоит дело со мной?
Стефоми нахмурился:
- Существует немало специалистов по религиозной философии, но они не являются людьми из Смежности, подобно мне. То есть иногда такое происходит, иногда - нет. Ну а что касается тебя, Габриель, - кто знает? Ведь ты мне никогда ничего об этих своих способностях не рассказывал, и я считал, что просто не хочешь говорить на эту тему.
Я нервно прошелся по гостиной, ероша руками волосы, а в душе у меня возник и стремительно рос какой-то безотчетный страх.
- А что такое девятый круг? - резко повернувшись к Стефоми, спросил я.
- Девятый круг? - повторил он в явном замешательстве. - Я… Ну, по Данте, девятый круг в Аду - это…
- Да, да, версия Данте мне известна, - прервал я его. - Но в этом понятии есть нечто большее, не так ли? Ведь существует и иное толкование. Отчасти касающееся нашего бытия.
- Я не знаю, о чем ты говоришь, - сказал Стефоми, с любопытством глядя на меня. - С чего это тебе пришла такая мысль?
Я помедлил в нерешительности, потом мотнул головой и ответил, что ни с чего, просто так. Мне не хотелось рассказывать ему о полученной записке.
- Ну ладно. А это правда?
- Что правда, Габриель?
- Правда ли, что эти девять кругов истязаний в геенне огненной действительно существуют?
Стефоми слегка пожал плечами:
- Не могу сказать тебе, мой друг, я там никогда не был. Наверное, тебе лучше спросить у Китса.
- У Китса? У поэта?
- Верно.
- А какое он имеет к этому отношение?
- Китс очень стремился к Преисподней, - произнес Стефоми странным, вкрадчивым голосом, от которого у меня побежали мурашки по спине.
- Китс писал о красоте, - выпалил я. - Он писал о радости, о жизни, о…
- Да-да, радость и жизнь - это замечательно. А еще он писал о Преисподней, - сказал Стефоми, при этом его рот исказила усмешка. - И похоже, что скорее именно это доставляло ему удовольствие.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь! - почти выкрикнул я, стараясь заглушить его слова.
Почему меня так рассердили? И что такое было в предложении Стефоми, так сильно испугавшее меня?
- "Во сне", - подсказал Стефоми. И я уверен, в его взгляде была тень злорадства, в то время как он произносил это название. - Разве тебе незнаком этот его сонет, Габриель? Китс написал его после того, как увидел во сне, будто побывал во втором круге. Думаю, я достаточно точно процитирую великого поэта, говорившего, что "этот сон был одним из тех наиболее восхитительных удовольствий, какие я когда-либо испытал в своей жизни…"
- Нет! Нет-нет, ты наверняка ошибаешься! Китс был гением! Он писал о любви, о… красоте, о…
- Ну а кто сказал, что Преисподняя сама по себе некрасива, Габриель? Ты абсолютно уверен в том, что она не такова?
Я почувствовал, как после такого возмутительного высказывания мое лицо исказила гримаса отвращения, и, круто повернувшись, направился к двери, но в следующее мгновение, услышав голос Стефоми, остановился и обернулся, когда он, глядя через плечо в мою сторону, произнес:
- По-моему, я не поблагодарил тебя.
- Меня? За что же это?
- Разумеется, за то, что ты спас мне жизнь, - ответил Стефоми, слегка повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть меня, при этом на его лице снова было то же странное выражение. - Я полагаю, что мог бы навсегда расстаться со своей головой, если бы не твое спасительное появление. Кстати, а что ты делал там, на острове?
- Да мне было никак не заснуть, - объяснил я, пристально глядя на него. - А то существо в самом деле убило бы тебя?
- Конечно, - ответил, усмехнувшись, Стефоми. - Разве ты не видел его огромного страшного меча?
- Ну а что мы можем сделать со всем этим? - задал я вопрос.
- Ты разве не слышал того, что я говорил? - спросил он и недоверчиво посмотрел на меня. - Это война ангелов, Габриель. И ни ты, ни я сделать с этим ничего не можем. Впрочем, подожди… - сказал он, и я с надеждой посмотрел на него, уловив задумчивость в его глазах. - У тебя есть космический корабль? - немного помолчав, спросил он.
- Что-о? - произнес я растерянно.
- Космический корабль. Если он у тебя есть, то мы, наверное, могли бы упаковать немного сухого мятного торта "Кендал" и отправиться в иную галактику, оставив ангелов склочничать по поводу этой. Что ты об этом думаешь?
Я посмотрел на него, постаравшись выразить во взгляде и удивление, и обиду на то, что в такой момент он позволяет себе насмехаться надо мной.
- А что ты делал на острове Маргариты? - спросил я.
- Я тоже не мог заснуть, - спокойно ответил Стефоми, отворачиваясь от меня в своем кресле.
По утрам метро начинает работать в половине пятого, так что я уже смог сесть в поезд и отправиться домой. Выйдя на своей станции, я остановился около одного из ранних торговцев, чтобы купить утреннюю газету. Несмотря на то что поспать мне удалось меньше трех часов, оказавшись в своей темной квартире, я не почувствовал себя усталым.
То, что я узнал этой ночью от Стефоми, меня совсем не обрадовало. Огненный человек, которого я считал продуктом своего воображения, оказался реальностью. А сегодня ночью он попытался убить моего единственного друга, если только я могу по-прежнему считать другом Стефоми, который с самого начала был со мной далеко не искренним. Но я не боялся ни ангелов, ни дьяволов, поскольку у меня не было ничего, что они могли бы у меня отнять. Кроме разве что моей памяти… но именно поэтому я и веду дневник.
Меня очень встревожили высказывания Стефоми о Китсе. Не знаю почему, но они показались мне совершенно неприемлемыми. Возможно, из-за того, что я почитал Китса за его способность распознавать красоту. За способность, позволявшую ему находить что-то прекрасное, что-то ценное в самих невзгодах и страданиях. Но отождествление чего-либо прекрасного с Преисподней вызвало у меня невыразимое отвращение, и то, что Китс смог усмотреть нечто подобное, представлялось совершенно чудовищным противоречием.
Я нашел то стихотворение на следующий день. Во сне Китс действительно побывал во втором круге Преисподней. Это произошло после того, как он посвятил время чтению "Божественной комедии" Данте и из Пятой песни узнал о существовании второго круга. Это тот круг, где одержимых похотью наказывают за их грехи, непрерывно обдувая и сбивая с ног ужасными ветрами.
Сам того не желая, я вспомнил сонату "Трель дьявола" Джузеппе Тартини и его утверждение, что она всего лишь бледная тень той прелести, которую в его сновидении извлек из скрипки Сатана, ибо Китс тоже считал свое навеянное сном стихотворение совершенно несопоставимым с тем наслаждением, которое доставил ему сам сон. Ничего, кроме слабого отражения того великолепия, которое дьявол принес с собой в спящие умы гениев от искусства…
Не знаю, почему это стихотворение так огорчает меня. Это правда, что Китс описывает свой сон как одно из самых "восхитительных наслаждений" в своей жизни и выражает страстное желание возвращаться туда каждую ночь… Каждую ночь! О боже, что за абсурдное желание! Сам Данте в конце Четвертой песни падает в обморок (единственный раз, когда это случается с ним за все время странствий по кругам), не в силах выдержать того ужаса, который он испытал от увиденного во втором круге. И разве может кто-нибудь, тем более поэт, обладающий поразительными способностями, захотеть побывать в подобном месте… Я не могу представить себе такое, меня это слишком тревожит, и я полагаю, что в душе Китса должно было что-то произойти - какой-то надрыв, надлом…
Да еще весь этот вздор об ангелах, сражающихся друг с другом… Это не может быть правдой. А Стефоми, он что, действительно перестал обманывать меня? Или у меня все-таки началась паранойя? По правде говоря, я думаю, что предрасположен к паранойе. Но как гласит пословица, даже у параноика есть враги.
Мне не нравится мысль о том, что демон вторгается в мой дом и в мои сны. Стефоми уверял, что сами по себе сны - это зоны Смежности, то есть они не принадлежат ни к одной, ни к другой реальности, являются слиянием возможного и невозможного. И я вспомнил, что видел демона в зеркале. Видел его вместе с той загадочной женщиной в зеркале ванной комнаты. Они были объяты пламенем… Я вздрогнул, придя в ужас от этого воспоминания. Тогда я выбросил из головы этот эпизод, сочтя его видением из полусна, ночным кошмаром. Но теперь… Я понял, что это может означать. Та женщина - женщина, исчезнувшая в Будапеште, - нашлась. И нашел ее дьявол! Дьявол, который забрал ее прямо в Ад!
В полном смятении я схватил телефон и набрал номер Стефоми, услышав его голос, с облегчением вздохнул и с ходу начал высказывать ему свои предположения. Вскоре я обратил внимание на то, что он слушает меня молча, очень спокойно, и тут меня поразила внезапно возникшая новая догадка.
- Ты уже все это знаешь, да?
- Да, Габриель, знаю. Я тоже видел ее.
- Что же нам делать?
Стефоми вздохнул: