Через какое-то время я все-таки разглядел их среди деревьев, но лишь в самых общих чертах, насколько позволял лунный свет. Мужчина, высокий и стройный, был, похоже, во всем черном, дама же, насколько я мог судить, в сером платье. Они наверняка не могли меня видеть, я ведь был в глубокой тени, но когда беседа возобновилась, оба почему-то понизили голоса, так что больше я не расслышал ни слова. Мне показалось, что женщина начала оседать на землю, вскинув руки, словно в мольбе. Такое мне часто приходилось видеть на сцене, но в жизни – никогда, так что я и теперь не уверен, что это было на самом деле. Мужчина же неотрывно смотрел на нее, и его глаза, казалось, холодно поблескивали в лунном свете. Мне почему-то подумалось, что он вот-вот повернется и увидит меня. Уж не знаю, что на меня нашло, но я вдруг выступил из тени, которая меня скрывала. В тот же миг обе фигуры пропали. Напрасно я вглядывался в промежутки между деревьями и кустами подлеска. Ночной ветерок тихо тронул листья; ящерицы уже отправились на покой – ведь рептилии, надо сказать, блюдут режим неукоснительно. А луна уже скользнула за черный холм на западе.
Я пошел к пансиону в столь смятенном состоянии, что не мог бы даже утверждать наверняка, что видел и слышал кого-то, кроме ящериц. Все это казалось мне весьма странным и даже, пожалуй, жутким. Выглядело это так, словно в некоем явлении – объективном или субъективном – отыскалась какая-то сомнительная составляющая, которая наложила печать сомнительности на целое, да еще и придала этому целому нереальный оттенок. Мне это, надо сказать, совсем не нравилось.
На следующее утро за завтраком за нашим столом появилось новое лицо: напротив меня сидела молодая женщина, на которую я время от времени взглядывал лишь потому, что сидел прямо напротив. Когда она заговорила с высокой и крепкой женщиной, что прислуживала нам за столом, мое внимание привлек ее голос – он был похож на тот, который был мне памятен по вчерашнему случаю в лесу. Вскоре другая девушка, выглядевшая чуть старше, подошла к моей визави и села слева от нее, ласково пожелав ей доброго утра. Я вздрогнул: если голос первой девушки лишь напоминал тот, что я слышал ночью, то ее совпадал с ним совершенно. Это была та самая леди, которую я видел и слышал вчера в лесу, она во плоти сидела передо мной.
Ясно было, что это сестры. Наверное, бессознательно опасаясь, что во мне признают бесславного и безмолвного героя странного ночного приключения – моя совесть была неспокойна: ведь я подслушивал, пусть и невольно, – я наспех выпил чашечку теплого кофе, который здешняя прислуга мудро держала именно для таких вот торопыг, и поднялся из-за стола. Уже выходя из дома, я услышал арию Герцога из "Риголетто", исполняемую красивым глубоким баритоном. Должен признать, партию он вел безошибочно, но что-то в этом исполнении меня смущало. Так и не поняв, что именно мне не нравится, я поспешил по своим делам.
Вернувшись позже, уже среди дня, я увидел старшую из девушек, она разговаривала у дверей с высоким мужчиной, одетым во все черное. Собственно, никого другого я и не ожидал увидеть с нею. Меня так донимало желание узнать что-нибудь об этих людях, что я весь день не мог толком думать ни о чем ином и в конце концов решил выведать все, что удастся, любыми путями, исключая, конечно, бесчестные и противозаконные.
Тон мужчины был весьма приветлив, но, заслышав мои шаги по гравию, он умолк, обернулся и посмотрел мне прямо в лицо. Средних лет, темноволосый и на удивление красивый, он был безупречно одет и держался так, будто родился в этой одежде. Взгляд, который он обратил на меня, был открытым и ясным, в нем не было ни намека на грубость или вызов. Сейчас я говорю о тогдашнем, непосредственном восприятии, если же основываться на том, что подсказывает память, он должен бы был внушить мне неприязнь и опасение… мне не хочется называть это страхом. Секундой позже мужчина и женщина исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Впрочем, уже проходя коридором, я увидел их в одной из комнат: они просто зашли в дом через французское окно, доходящее до самого пола.
В разговоре с хозяйкой пансиона, дамой весьма словоохотливой, я осторожно коснулся ее новых постояльцев. То, что я узнал от нее, можно изложить на правильном английском примерно так: эти две девушки – Полин и Ева Мейнард – приехали из Сан-Франциско; Полин была чуть постарше. Мужчину же звали Ричард Беннинг, девушкам он приходился опекуном, а прежде был ближайшим другом их отца, который недавно скончался. Мистер Беннинг привез их в Браун-вилл, надеясь, что горный воздух пойдет на пользу Еве, у которой, как подозревали врачи, начиналась чахотка.
Эти немногие сведения хозяйка сопроводила цветистым панегириком мистеру Беннингу, из которого можно было понять, что он готов был щедро оплатить все услуги, какие мог предоставить ее пансион. Заодно я узнал, что у него золотое сердце: ведь он был так предан своим прелестным подопечным и так трогательно заботился о том, чтобы у них ни в чем не было недостатка. Это было очевидно для нее, я же мысленно вынес скупой вердикт: "Не доказано".
Да, мистер Беннинг был весьма внимателен к своим подопечным. Гуляя по окрестностям, я встречал их довольно часто, порой в компании с другими гостями нашего пансионата, которые скрашивали курортную скуку прогулками по ущельям, рыбной ловлей и стрельбой из ружей. И хотя наблюдал я их настолько близко, насколько позволяли приличия, я не замечал ничего, что могло бы как-то объяснить странные речи, слышанные мною в лесу. К этому времени я уже был представлен обеим девушкам, да и с их опекуном обменивался взглядами и даже раскланивался без какой-либо антипатии.
Минул месяц, и я почти перестал интересоваться их делами, но однажды вечером наше небольшое сообщество было взбудоражено происшествием, которое напомнило мне о том, что я недавно подслушал.
Умерла Полин, старшая из девушек.
Сестры Мейнард спали в одной комнате, на третьем этаже пансиона. Проснувшись ранним утром, мисс Ева обнаружила, что Полин не дышит. Позднее, когда бедная девушка плакала у тела покойной в окружении толпы сочувствующих, но, в общем-то, чужих людей, в комнату вошел мистер Беннинг и, как мне показалось, хотел взять ее за руку. Девушка тут же встала и медленно пошла к двери.
– Это вы… – проговорила она. – Вы это сделали. Вы… вы… вы!
– Она не в себе, – объяснил он нам ровным голосом.
Он наступал на нее, шаг за шагом, она шаг за шагом отступала. Он пристально смотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его не было ни нежности, ни сострадания. Она остановилась, и рука, которую она подняла было, начав его обвинять, упала вдоль тела. Большие глаза девушки начали медленно закрываться, веки опускались, скрывая их странную дикую красоту, а сама она застыла и побледнела, как ее мертвая сестра. Беннинг взял ее за руку и мягко обнял за плечи, словно хотел поддержать девушку. Вдруг она врывалась, разразилась слезами и приникла к нему, как ребенок к матери. Он улыбнулся, и улыбка эта мне особенно не понравилась – впрочем, при покойной улыбаться вообще нехорошо, – а потом тихо вывел мисс Еву из комнаты.
Провели, как и полагается, дознание, результатом которого стал обычный в те времена вердикт: смерть наступила вследствие сердечной болезни. Это было еще до того, как изобрели сердечную недостаточность, хотя именно сердцебиения бедной Полин и недоставало. Тело ее набальзамировали, а потом его увез в Сан-Франциско совершенно чужой человек, которого специально оттуда вызвали. Ни Ева, ни Беннинг не поехали сопровождать его. Местные сплетники – да и не только они – находили все это более чем странным; но хозяйка наша, что называется, грудью встала за них, объявив, что здоровье девушки оставляет желать лучшего и тяготы печального обряда могут окончательно подкосить ее. Мистер же Беннинг, равно как и девушка, и вовсе не собирались кому-либо что-то объяснять.
Однажды вечером, примерно через неделю после смерти девушки, я вышел на веранду пансионата, чтобы забрать позабытую там книгу. В тени виноградной лозы я увидел Ричарда Беннинга. Это не было для меня сюрпризом, поскольку, выходя на веранду, я слышал приятный голос Евы Мейнард. Она стояла вплотную к нему, положив одну руку ему на плечо, и, насколько я мог судить, пристально глядела ему прямо в глаза. Он же одной рукой держал ее свободную руку, а другой – поддерживал ее затылок. Вся его поза была исполнена особенного достоинства и непринужденной грации. Они так походили на влюбленных, что я ощутил еще большую неловкость, чем в ту памятную ночь. Я хотел незаметно уйти, но тут девушка снова заговорила, и контраст между ее словами и позой был столь разительным, что я остался, вернее сказать, просто прирос к месту.
– Вы заберете и мою жизнь, – сказала она, – как забрали жизнь Полин. Я знаю ваши намерения, знаю и ваши возможности. Я ничего у вас не прошу, кроме одного: сделайте все быстро и не мучайте меня.
Он не ответил – просто отпустил ладонь девушки, снял ее руку со своего плеча, повернулся, спустился с веранды и тут же скрылся в темноте. А вскоре я услышал, уже издали, как он своим прекрасным голосом скандирует какой-то варварский напев, который пробуждал мысли о некоей далекой странной земле, где живут существа, сопричастные неведомым запретным силам. Напев этот буквально зачаровал меня, но едва он стих, я очнулся и тут же понял, что пора действовать. Я вышел из тени и подошел к девушке. Она посмотрела на меня таким взглядом, какой бывает, пожалуй, только у затравленного зайца. Но возможно, ее испугало мое внезапное появление.
– Мисс Мейнард, – сказал я, – пожалуйста, расскажите мне, кто этот человек и что за власть он имеет над вами. Возможно, я невежлив, но, поверьте, спрашиваю не из праздного любопытства. Когда женщина в опасности, мужчина не может сидеть сложа руки.
Она слушала меня безучастно, словно это совсем ее не касалось. Когда я закончил, она прикрыла свои огромные синие глаза, словно я несказанно ее утомил.
– Тут вы ничего не сможете поделать, – сказала она.
Я схватил ее за руку и энергично потряс; так расталкивают человека, готового вот-вот провалиться в беспамятство.
– Очнитесь! – говорил я ей. – Надо же что-то делать. Если сами не можете, так позвольте мне. Вы сказали, что этот человек убил вашу сестру, и я вам верю… Вы сказали, что он готов убить вас, – я и этому верю.
Она посмотрела мне прямо в глаза.
– Вы ведь расскажете мне… все? – добавил я.
– Ничего не надо делать, уверяю вас… ничего. Даже если бы я могла что-то сделать, я бы не стала. В конце концов, это уже не имеет значения. Мы пробудем здесь еще два дня, а потом уедем. Далеко… о, очень далеко! И если вы что-то вдруг увидите, прошу вас, держите это при себе.
– Но это же сущее безумие, милочка моя! – Я надеялся вульгарной речью пробудить ее от мертвенной апатии. – Ведь вы прямо обвинили его в убийстве. И если вы не объясните, в чем тут дело, я вынужден буду обратиться к властям.
Эти мои слова заставили ее, что называется, встряхнуться, но совсем не так, как мне хотелось бы. Она гордо вскинула голову и заявила:
– Сэр, вам не следует вмешиваться в дело, которое вас не касается. Это мое дело, мистер Моран, только мое и уж никак не ваше.
– Это касается каждого мужчины в стране, да что там – в мире, – ответил я с такой же категоричностью. – Ладно, пусть вы совсем не любили свою сестру, но я ведь о вас беспокоюсь и…
– Послушайте, – перебила она, подавшись ко мне. – Я ее любила, Бог свидетель! Но еще больше – несказанно, невыразимо – я люблю его. Вы случайно проникли в тайну, но ни в коем случае не должны использовать это ему во вред. Я же буду все отрицать. Ваше слово против моего – вот что получится. Думаете, эти ваши "власти" поверят вам, а не мне?
Тут ее лицо осветила ангельская улыбка, и я почувствовал – помоги мне, Господи! – что почти влюблен в нее! Похоже, она каким-то образом уловила мои чувства; женщины ведь на это мастерицы. Во всяком случае, она заметно смягчилась.
– Ну, пожалуйста, – сказала она почти умоляющим тоном, – пообещайте мне, что впредь будете сдерживать свои порывы. – Она доверчиво, по-дружески взяла меня за руку. – Давайте лучше прогуляемся. Он не узнает… его здесь не будет всю ночь.
Мы бродили по веранде, залитой лунным светом, и мне даже показалось, что девушка позабыла о своей недавней утрате. Она болтала обо всем и ни о чем, я же больше помалкивал, ощущая некоторую неловкость: мне казалось, что меня втягивают в какую-то интригу. Я был немало удивлен – это очаровательнейшее и безупречнейшее создание хладнокровно и недвусмысленно обманывало человека, ради которого совсем недавно готово было пожертвовать самой жизнью.
"Воистину, – подумал я в неопытности своей, – порой встречается под луной и что-то новое".
Луна, надо думать, улыбнулась.
Прежде, чем мы расстались, я взял с нее обещание, что завтра в полдень – прежде чем мы расстанемся навсегда, – она придет к Старой фабрике, одному из памятников браунвиллской старины, выстроенному в 1860 году.
– Если его не будет поблизости, – серьезно добавила она, когда я отпустил ее руку, которую она подала мне, прощаясь.
Я же, поняв, что она в святой доброте своей не сердится на меня, попытался снова завладеть ее рукой, но безуспешно. Верно говорил один мудрый француз: мы находим женскую неверность очаровательной, когда мы ее цели, а не жертвы. Как бы то ни было, той ночью Ангел Сна застал меня в самом благодушном настроении.
На следующий день после обеда, – а обедали в "Браунвилл-хаузе" рано – мисс Мейнард встретила меня на веранде, одетая в весьма простое платье для прогулок. К столу она, кстати сказать, почему-то не вышла. Его, очевидно поблизости не было. Мы неспешно пошли по дороге, ведущей к Старой фабрике. Она, похоже, была настроена не слишком строго и время от времени то брала меня за руку, то отпускала ее, то снова брала, и все это с весьма капризным видом. Ее настроение, если так можно назвать чреду капризов, было столь же изменчиво, как солнечные блики на морской зыби. Она шутила так, словно никогда слыхом не слыхала о смерти, и смеялась по всякому поводу, а чуть позже напела несколько тактов довольно грустной песни, причем с таким чувством, что мне даже пришлось отвернуться, чтобы скрыть, как подействовало на меня ее искусство. А может, дело тут было не в искусстве, а в безыскусности? Еще она говорила о разных странных вещах, причем и мнения у нее были довольно причудливые, а временами вторгалась в такие философские дебри, куда я никогда не осмеливался забираться. Проще сказать, она являла свое очарование тысячей и еще пятьюдесятью способами, и с каждой минутой я все больше ему покорялся. Остатки здравомыслия и хорошего воспитания помогали мне сдерживаться, но я чувствовал, что их надолго не хватит.
Миновав Старую фабрику, Ева не стала останавливаться даже на полминуты, а пошла через поле, уже сжатое, к речке. Пройдя по грубо сколоченному мостику, мы продолжили свой путь, теперь мы поднимались у самому, наверное, живописному месту в округе. Называлось оно Орлиным Гнездом, и располагалось на самой вершине скалы, вздымавшейся над лесом на несколько сотен футов. С этой возвышенной точки открывался вид на другую долину и горную цепь, которая как раз нежилась в последних лучах заходящего солнца. Мы смотрели, как свет бежит все выше и выше по скалам, как долину заполняет темнота. Тут до нас донеслись шаги, и в следующее мгновение мы увидели Ричарда Беннинга.
– Я увидел, как вы сюда поднимаетесь, – небрежно бросил он. – Вот и подошел.
От большого ума я пробормотал что-то учтивое, хотя следовало бы схватить его за горло и скинуть вниз, прямо на верхушки деревьев. На девушку же его появление подействовало самым волшебным образом. Ее глаза просияли светом любви, и был он куда ярче, чем отблески заката, только что пламеневшие в них.
– Я очень рада, что вы здесь! – сказала она, подавая ему обе руки. Боже милостивый, она говорила совершенно искренне!
Он уселся прямо на землю и начал живо рассказывать о дикой флоре этого региона, благо в руках у него был целый пучок цветов. Посреди одного из своих остроумных пассажей он вдруг прервался и уставился на Еву, которая сидела, прислонясь к стволу и плела что-то вроде венка. Девушка тут же подняла голову, словно почувствовав его взгляд. Она поднялась, отбросила венок и медленно пошла от нас. Беннинг тоже поднялся, но взгляда от нее не отрывал. В руках он по-прежнему держал цветы. Мне показалось, что Ева собирается заговорить, но она ничего не сказала. Ясно помню, как меня поразил тогда жуткий контраст между ее улыбкой и испуганным, затравленным выражением во взгляде, которое возникло, едва ее глаза встретились с пристальным взглядом Беннинга. До сих пор я толком не знаю, как это вышло, не понимаю, почему сам не сделал ничего. Я только видел, как Ева Мейнард – все с той же ангельской улыбкой на губах и глазами, исполненными ужаса, – вдруг прыгнула с утеса и слышал, как она падала, ломая ветви сосен!
Не помню уже, как я сошел вниз и сколько времени это заняло, знаю лишь, что Ричард Беннинг опередил меня. Он опустился на колени рядом с тем, что совсем недавно было прекрасной женщиной.
– Мертва… безнадежно мертва, – сказал он ровным голосом. – Я пойду в город, позову кого-нибудь. А вы будьте любезны, побудьте пока здесь.
Он поднялся на ноги и пошел было, но тут же остановился и обернулся.
– Вы, конечно, подтвердите, друг мой, – сказал он, – что она прыгнула сама, безо всякого принуждения. Я просто не успел помешать ей. Ну, а вы просто не знали, в каком состоянии ее психика, и не могли даже предположить такое.
Эти его слова меня просто взбесили.
– Это вы ее убили, – сказал я ему. – Убили так же верно, как если бы задушили вашими проклятыми руками.
Он не ответил, лишь пожал плечами. А потом повернулся, пошел прочь и скрылся среди деревьев. Вскоре я услышал богатый, сильный баритон, напевающий "Сердце красавицы…" из "Риголетто".