Жак Казот
Влюблённый дьявол
Испанская повесть
Мне было двадцать пять лет. Я был капитаном гвардии короля неаполитанского; жили мы в своей компании по-холостяцки: увлекались женщинами, игрой, насколько позволял кошелёк, когда же не представлялось ничего лучшего, вели философские беседы.
Однажды вечером, когда мы сидели за небольшой бутылкой кипрского и горстью сухих каштанов и успели исчерпать все возможные темы, разговор коснулся каббалы и каббалистов. Один из нас утверждал, что это серьёзная наука и что выводы её вполне достоверны; четверо других - самых молодых настаивали на том, что это сплошная нелепость, источник всякого рода плутней, годных лишь на то, чтобы обманывать легковерных и забавлять детвору.
Самый старший среди нас, фламандец родом, хладнокровно курил свою трубку, не произнося ни слова. Его равнодушный, рассеянный вид среди нестройного гула спорящих голосов бросился мне в глаза и отвлёк от беседы, слишком беспорядочной, чтобы она могла представить для меня интерес.
Мы находились в комнате курильщика. Наступила ночь, гости разошлись, и мы остались вдвоём - он да я.
Он продолжал невозмутимо курить свою трубку, я сидел молча, облокотившись на стол. Наконец, он прервал молчание.
- Молодой человек, - обратился он ко мне, - вы слышали, как они тут шумели. Почему вы не приняли участия в споре?
- Я предпочитаю молчать, нежели соглашаться или не соглашаться с тем, чего не знаю; а ведь мне даже неизвестно, что значит слово "каббала" .
- Оно имеет несколько значений, - заметил он, - но сейчас речь идёт не о них, а о сути дела. Верите ли вы в существование науки, способной превращать металлы и подчинять духов нашей воле?
- Я ничего не знаю о духах, даже о своём собственном, кроме того, что верю в его существование. Что до металлов, то я знаю, сколько стоит золотой в игре, в трактире, в прочих местах, но не могу с уверенностью сказать ничего относительно природы тех и других, об изменениях и воздействиях, которым они могут быть подвержены…
- Мой юный друг, мне нравится ваша неискушённость, она стоит больше, чем умствования остальных; по крайней мере, вы не впадаете в заблуждение, и если даже не обладаете знаниями, то во всяком случае способны их приобрести. Ваш характер, ваша искренность и прямота мне нравятся. Мне известно кое-что сверх того, что знают прочие люди. Поклянитесь честью строго хранить тайну, обещайте вести себя благоразумно - и я возьму вас в ученики.
- Ваше предложение, дорогой Соберано, очень меня радует. Любопытство моя главная страсть. Признаюсь, я никогда не питал особого интереса к нашим обычным наукам; они всегда казались мне слишком ограниченными, я предчувствовал, что существует некая высшая сфера, куда я надеюсь проникнуть с вашей помощью. Но где ключ к той науке, о которой вы говорите? Судя по словам наших товарищей, сами духи являются нашими наставниками; можно ли вступить с ними в сношения?
- Вы сами ответили на свой вопрос, Альвар. Самостоятельно мы не можем научиться ничему. Что же касается сношения с миром духов, то я готов представить вам бесспорное доказательство.
Сказав это, он докурил свою трубку, три раза постучал ею об стол, чтобы вытряхнуть со дна остатки пепла, положил её на стол подле меня и произнёс громким голосом: "Кальдерон, возьми мою трубку, зажги её и принеси мне".
Не успел он вымолвить эти слова, как трубка исчезла и вернулась вновь уже зажжённой, прежде чем я мог отдать себе отчёт, как это произошло, или спросить, кто такой этот таинственный Кальдерон, к которому было обращено приказание. Мой собеседник возобновил своё прежнее занятие и некоторое время продолжал курить, наслаждаясь не столько табаком, сколько моим изумлённым видом. Затем он встал со словами: "Завтра я на дежурстве, мне нужно отдохнуть. Ложитесь и вы; будьте благоразумны, и мы с вами ещё увидимся".
Я ушёл, снедаемый любопытством, сгорая от нетерпения поскорее узнать всё то новое, что посулил мне Соберано. Мы встретились на другое утро, виделись и в последующие дни; я был всецело поглощён одной страстью и следовал за ним, как тень. Я засыпал его вопросами; он либо уклонялся от ответа, либо отвечал загадочно, как оракул. Наконец я спросил его напрямик, какой религии придерживаются его единомышленники. "Естественной религии" , гласил его ответ. Он посвятил меня в некоторые подробности; его взгляды отвечали скорее моим наклонностям, нежели убеждениям, но желая добиться своего, я старался не противоречить.
- Вы повелеваете духами, - говорил я ему, - я хочу, как и вы, вступить с ними в сношения, я хочу этого, хочу!
- Вы чересчур торопитесь, друг мой, вы ещё не прошли искуса, не выполнили ни одного из условий, которые позволяют нам без риска приблизиться к этой высшей ступени…
- И долго ещё мне ждать?
- Года два, быть может.
- Тогда я отказываюсь от своего намерения! - воскликнул я. - За это время я умру от нетерпения. Вы жестоки, Соберано, вы не представляете себе, какое неудержимое желание вы зажгли во мне. Я сгораю от него…
- Мой юный друг, я считал вас более благоразумным. Вы заставляете меня трепетать за вас и за себя. Как! Неужели вы рискнёте вызвать духов, не будучи к этому подготовленным?
- Да что же может со мной случиться?
- Я не говорю, что с вами обязательно стрясётся что-нибудь дурное. Если духи имеют власть над нами, то виной тому наша собственная слабость и малодушие. На самом же деле это мы рождены властвовать. над ними…
- О, я буду властвовать…
- Вы - человек горячий. А что если они напугают вас, если вы потеряете голову…
- Если всё дело в этом, - пусть только попробуют!
- Ну, а если перед вами окажется сам сатана?
- Я отдеру за уши самого князя тьмы…
- Браво! Если вы так уверены в себе, можете рискнуть, обещаю вам свою поддержку. В пятницу приходите ко мне обедать, у меня будут ещё двое друзей, и мы доведём это дело до конца.
Разговор происходил во вторник. Никогда ещё ни одного любовного свидания я не ждал с таким нетерпением. Наконец, желанный день наступил. У своего друга я застал двух гостей с мало располагающей внешностью. Мы сели за стол. Беседа вертелась вокруг незначительных предметов. После обеда кто-то предложил совершить пешую прогулку к развалинам Портичи. Мы отправились туда. Обломки величественных памятников, разрушенных, разбросанных, поросших терновником, пробудили несвойственные мне мысли. "Вот какова власть времени, - думал я, - над плодами человеческой гордыни и искусства". Мы всё больше углублялись в этот лабиринт развалин, пока наконец не добрались почти ощупью до места, куда не проникал ни один луч света извне и где царил полный мрак.
Соберано вёл меня за руку. Внезапно он остановился, я - вслед за ним. Один из наших спутников высек огонь и зажёг свечу. При её слабом свете я увидел, что мы находимся в обширном помещении, примерно в 25 квадратных футов, с высоким, довольно хорошо сохранившимся сводчатым потолком и четырьмя выходами. Мы хранили глубокое молчание. Тростью, на которую он опирался во время ходьбы, мой приятель начертил круг на песке, тонким слоем покрывавшем пол пещеры, и, вписав в него какие-то знаки, вышел из круга.
- Вступите в этот круг, мой юный смельчак, - сказал он мне, - и не выходите, пока не увидите благоприятных знамений.
- Объяснитесь точнее: каковы должны быть эти знамения? Когда я смогу выйти?
- Когда всё покорится вам. Но если до этого под влиянием страха вы совершите какой-нибудь ложный шаг, вы можете подвергнуть себя серьёзной опасности.
Тут он назвал мне формулу заклинания, краткую, настойчивую, содержащую слова, которых я никогда не забуду.
- Произносите это заклинание твёрдым голосом, - сказал он, - трижды отчётливо назовите имя Вельзевула, а главное, не забудьте, что вы обещали проделать с ним.
Я вспомнил, что похвалялся отодрать за уши самого дьявола, и, боясь прослыть пустым фанфароном, быстро ответил: "Я сдержу своё слово".
- Желаем вам успеха, - сказал Соберано. - Когда всё кончится, вы позовёте нас. Прямо перед вами находится дверь. Мы будем за нею. - Они удалились.
Никогда ещё ни один хвастун не оказывался в столь затруднительном положении. В первую минуту я готов был окликнуть моих спутников, но это значило бы сгореть со стыда и к тому же распрощаться со всеми моими надеждами. Я остался на месте и попытался собраться с мыслями. "Они просто решили напугать меня, - сказал я себе, - посмотреть, не смалодушничаю ли я. Люди, которые хотят испытать моё мужество, находятся в двух шагах отсюда, и после заклинания я должен быть готов к какой-нибудь попытке с их стороны напугать меня. Надо взять себя в руки и отплатить этим шутникам тою же монетой". Мои раздумья длились недолго, хотя и прерывались вознёй сычей и сов, гнездившихся в пещере.
Несколько успокоенный этими размышлениями, я воспрянул духом, выпрямился и ясным, твердым голосом произнёс заклинание. Трижды, с небольшими промежутками, каждый раз возвышая голос, я назвал имя Вельзевула.
Трепет пробежал у меня по жилам, волосы на голове встали дыбом. Едва я умолк, напротив меня под самым сводом распахнулись две створки окна; в отверстие хлынул поток ослепительного света, более яркого, чем дневной; и огромная голова верблюда, страшная, бесформенная, с гигантскими ушами, показалась в окне. Безобразный призрак разинул пасть и голосом, столь же отвратительным, как и его внешность, произнёс: Che vuoi?
В самых отдаленных закоулках пещеры, высоко под сводами гулким эхом отозвалось это страшное: Che vuoi?
Не берусь описать своё состояние; не знаю, откуда у меня достало мужества и сил не упасть без чувств при виде этого страшного зрелища и при ещё более страшных звуках голоса, раздававшегося в моих ушах.
В изнеможении, обливаясь холодным потом, я сделал нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой. Должно быть, наша душа таит в себе необъятные силы и какие-то неведомые пружины: целая волна чувств, мыслей, представлений разом нахлынула на меня, пронизала мозг, отозвалась в моём сознании.
Перелом свершился: я превозмог свой страх и смело в упор взглянул на призрак.
- Чего ты хочешь сам, являясь в таком омерзительном облике, дерзкий?
После минутного колебания призрак ответил уже более тихим голосом: "Ты звал меня…"
- Неужто раб осмеливается пугать своего господина? Если ты явился за приказаниями, прими подобающий вид и покорный тон.
- Господин, - ответил призрак, - какой вид мне принять, чтобы быть вам угодным?
Я назвал первое, что пришло мне в голову:
- Явись в образе собаки.
Не успел я вымолвить это приказание, как отвратительный верблюд вытянул свою длинную шею до самой середины пещеры, опустил голову и выплюнул маленького белого спаниеля с блестящей шелковистой шерстью и длинными, до самой земли, ушами. Окно захлопнулось, видение исчезло; под слабо освещёнными сводами пещеры остались лишь собака да я.
Она бегала вдоль круга, виляя хвостом и подпрыгивая. "Господин, промолвила она, - я бы хотела лизнуть вам кончики ног; но меня удерживает страшный круг, в котором вы стоите".
Моя уверенность дошла до дерзости: я вышел из круга и протянул ногу, собака лизнула её. Я попытался схватить её за уши, она легла на спинку, словно прося пощады; я увидел, что это сучка.
- Встань, - сказал я, - я прощаю тебя. Но ты видишь, что я не один. Господа, пришедшие со мной, ждут меня в нескольких шагах отсюда. Прогулка, должно быть, утомила их; я хотел бы предложить им лёгкое угощение: нужны фрукты, закуски, мороженое, греческие вина. Само собой разумеется, следует убрать и осветить зал. Не нужно никакой роскоши, но пусть всё будет как полагается. В конце ужина ты явишься с арфой в образе выдающегося виртуоза. Я позову тебя, когда будет нужно. Смотри же, хорошенько играй свою роль; постарайся, чтобы пение твоё было выразительным, а манеры - пристойными и сдержанными…
- Я повинуюсь, господин мой, но на каких условиях?
- На условиях повиновения. Повинуйся безоговорочно, раб, или…
- Вы меня не знаете, господин мой, иначе вы не обходились бы со мной так сурово. Быть может, единственное моё условие - обезоружить вас и понравиться вам.
Не успела она умолкнуть, как, обернувшись, я увидел, что все мои приказания исполняются быстрее, чем смена декораций в опере. Стены и своды пещеры, всего лишь минуту назад тёмные от сырости, покрытые мхом, приняли светлый оттенок и приятные очертания - теперь то был круглый зал, отделанный мрамором и яшмой, свод покоился на колоннах, восемь хрустальных канделябров, по три свечи в каждом, распространяли яркий, ровный свет.
Мгновением позже появились стол и буфет, сервированные для нашей трапезы; плоды и сласти редчайших сортов были столь же вкусны, как и прекрасны на вид, сервиз был из японского фарфора. Собачонка непрерывно сновала взад и вперед по залу, подпрыгивая вокруг меня, как бы желая ускорить дело и спросить, доволен ли я.
- Отлично, Бьондетта, - сказал я. - Теперь облачись в ливрею и пойди сказать господам, которые тут неподалёку, что я жду их и что на стол подано.
Не успел я на мгновение отвести взгляд, как увидел изящно одетого пажа в ливрее моих цветов, выходившего из зала с зажжённым факелом в руке; через минуту он вернулся, ведя за собой моего приятеля фламандца и обоих его друзей.
Хотя появление пажа и переданное им приглашение подготовили их к тому, что произошло нечто из ряда вон выходящее, однако они никак не ожидали увидеть такую перемену. Не будь я занят другими заботами, я бы порядком позабавился их изумлением: оно красноречиво выражалось в их возгласах, изменившихся лицах и жестах.
- Господа, - обратился я к ним, - ради меня вы проделали сегодня длинный путь, а чтобы вернуться в Неаполь, нам ведь предстоит пройти ещё столько же. Я полагал, что это маленькое угощение будет нелишним и что вы извините меня за недостаточное разнообразие и скудость этой импровизированной трапезы.
Мой непринуждённый тон ошеломил их ещё более, чем перемена декорации и вид изысканных яств, которые им предстояло отведать. Я заметил это, и желая поскорее покончить с приключением, втайне внушавшим мне тревогу, решил извлечь из него всю возможную выгоду, даже в ущерб весёлости, свойственной моей натуре.
Я пригласил их сесть за стол; в мгновенье ока паж подвинул стулья, мы уселись. Я наполнил бокалы, роздал фрукты, но ел и говорил я один, остальные сидели неподвижно, всё ещё не оправившись от изумления. Наконец мне удалось уговорить их отведать фруктов, моя спокойная уверенность убедила их. Я предложил тост за самую красивую куртизанку Неаполя, мы осушили бокалы. Я завёл беседу о новой опере, о недавно приехавшей римской певице-импровизаторше, которая произвела большое впечатление при дворе; затем перевёл разговор на изящные искусства вообще, на музыку, скульптуру и заодно обратил их внимание на красоту некоторых статуй, украшавших зал. Пустые бутылки молниеносно заменялись полными, содержавшими ещё лучшее вино. Паж превзошёл самого себя - он был поистине неутомим. Я украдкой поглядывал на него. Представьте себе Амура в одежде пажа. Мои спутники, со своей стороны, бросали на него взгляды, в которых сквозили изумление, удовольствие и тревога. Однообразие этой ситуации начинало мне надоедать; я увидел, что пора нарушить его.
- Бьондетто, - обратился я к пажу, - синьора Фьорентина обещала подарить мне несколько минут. Взгляни, не приехала ли она.
Бьондетто вышел. Мои гости не успели даже удивиться этому странному поручению, как дверь отворилась и вошла Фьорентина с арфой в руках. Она была в скромном, но изящном платье и дорожной шляпе. На лицо была спущена прозрачная вуаль… Поставив арфу рядом с собой, она поклонилась с непринуждённой грацией…
- Меня не предупредили, что у вас гости, дон Альвар, - обратилась она ко мне, - иначе я не явилась бы сюда в подобном костюме. Надеюсь, господа, вы извините скромную путешественницу.
Она села, и мы наперебой стали угощать её остатками нашего маленького пиршества, которые она из любезности согласилась отведать.
- Неужели, сударыня, вы в Неаполе только проездом? - спросил я. Неужели не удастся удержать вас здесь?
- Я связана давнишним обещанием: в прошлый карнавал в Венеции ко мне были весьма добры, взяли с меня слово, что я вернусь, и я получила аванс. Если бы не это, я не в силах была бы отказаться от лестных предложений здешнего двора и от надежды заслужить одобрение неаполитанской знати, которая превосходит своим тонким вкусом всех прочих дворян Италии.
В ответ на эту похвалу оба неаполитанца отвесили низкий поклон. Они были настолько потрясены реальностью происходившего, что чуть что не протирали себе глаза. Я попросил артистку показать нам образчик своего таланта. Нет, она устала и простужена, она с полным основанием боится разочаровать нас. Наконец, она согласилась исполнить облигатный речитатив и патетическую арию, заканчивавшую собой третий акт оперы, в которой она должна была выступать.