- Это было сборище сильных, духовно развитых, но исполненных зла людей, точнее, их телесных оболочек, которые и после смерти стараются продлить свое мерзкое, противоестественное существование. Исполни они то, что задумали, вы, умерев, полностью оказались бы в их власти и помогали бы им в осуществлении святотатственных замыслов. Ибо вы сами пришли в расставленную для вас западню: вы мысленно так живо, так явственно воссоздали свое прошлое, что сразу же вошли в контакт с силами, которые с давних пор были связаны с этим местом. И неудивительно, что вы не смогли оказать им никакого сопротивления.
Харрис крепко сжал руку незнакомца. В этот миг в душе англичанина оставалось место лишь одному-единственному чувству - благодарности, его даже не удивило, что незнакомец так хорошо осведомлен обо всех перипетиях случившегося с ним.
- Увы, именно злые чувства оставляют свои магнетические отпечатки на всем окружающем, - продолжал тот. - Кто слышал о заколдованных местах, где творились бы благородные дела, или о добрых и прекрасных призраках, разгуливающих при лунном свете? К сожалению, никто. Только порочные страсти обладают достаточной силой, чтобы оставлять после себя долговечные следы, праведники же обычно холодны и бесстрастны.
Все еще не оправившись от потрясения, Харрис слушал вполуха. Он, подобно человеку, который не мог проснуться, словно сон воспринимал и эту прогулку под звездами, в сумерках октябрьского утра, и полный покоя лес вокруг, и клубы тумана на лужайках, и журчание сотен невидимых ручейков. В последующие годы он вспоминал об этой прогулке как о чем-то невероятно восхитительном, как о чем-то чересчур прекрасном для обыденной жизни. Он слышал и понимал лишь четверть того, что говорил ему незнакомец; впоследствии же все услышанное воскресло в его памяти и уже никогда больше не забывалось, однако воспоминания эти неизменно носили характер чего-то нереального, - казалось, то был удивительный сон, лишь отдельными отрывками сохранившийся в сознании.
Около трех часов утра они достигли наконец гостиницы, и Харрис благодарно, от всей души, пожал руку своему необычному спутнику, глядя в столь поразившие его глаза; потом он поднялся к себе в комнату, рассеянно и как бы в полусне обдумывая слова, которыми незнакомец завершил их беседу в ту самую минуту, когда они вышли из леса: "И если мысли и чувства могут жить еще долго после того, как породившие их мозг и сердце истлеют и превратятся в прах, то сколь же важно следить за их зарождением и оберегать от всего, что может им повредить…"
Наш коммерсант спал в эту ночь гораздо крепче, чем можно было бы ожидать. И проспал до самого полудня.
Когда Харрис спустился наконец вниз, то узнал, что незнакомец уже покинул гостиницу. О, как горько пожалел он тогда, что даже не спросил имени своего неведомого спасителя!
- Да, он зарегистрировался в книге для постояльцев, - сказала девушка за стойкой в ответ на его вопрос.
Перелистав страницы, Харрис нашел последнюю запись, сделанную очень тонким и характерным почерком: "Джон Сайленс, Лондон".
ПРОКЛЯТЫЙ ОСТРОВ
(Пер. Л. Бриловой)
События, которые я излагаю ниже, произошли на островке, затерянном на одном из больших канадских озер, куда съезжаются в летнюю жару обитатели Монреаля и Торонто, чтобы у его прохладных вод отдохнуть и набраться сил. Случай этот - подлинная находка для всех искренних энтузиастов психических исследований; досадно только, что я не могу подкрепить свой рассказ ни одним свидетельством. Но так уж, к несчастью, сложились обстоятельства.
В тот день наша группа, около двух десятков человек, вернулась в Монреаль, и остров на неделю-другую остался в моем единоличном владении: я собирался засесть за учебники по правоведению, так как летом по глупости запустил занятия.
Сентябрь был на исходе, в глубинах озера зашевелились, постепенно перемещаясь к поверхности, крупная форель и щука-маскинонг: благодаря северным ветрам и первым заморозкам вода сделалась прохладней. Уже заалели и зазолотились клены, тенистые бухты огласились диким гоготом полярных гагар, которые на лето всегда замолкают. Я безраздельно распоряжался целым островом, двухэтажным коттеджем и каноэ; посетители, кроме бурундуков и - раз в неделю - фермера, привозившего хлеб и яйца, меня не тревожили, так что лучших условий для занятий просто невозможно придумать. Но человек предполагает, а Бог располагает.
Прощаясь со мной, компаньоны наказывали остерегаться индейцев, а также не задерживаться до морозов, поскольку температура минус сорок здесь совсем не редкость. Они уехали, и мне сделалось одиноко и неуютно. В радиусе шести-семи миль других островов не было, и хотя от берега озера мой остров отделяло мили две, там, насколько хватало глаз, тянулись сплошные леса без всяких признаков человеческого жилья. Правда, остров только сейчас сделался тихим и необитаемым, в предыдущие два месяца здесь поминутно звучали разговоры и раскаты смеха, и камням с деревьями еще как будто помнилось их эхо: бродя между скалами, я не слишком удивлялся, если мне чудились голоса, иной раз даже окликавшие меня по имени.
В коттедже имелось шесть крохотных спален, отделенных друг от друга перегородками из голых сосновых досок. В каждой помещалось по деревянной кровати, матрасу и стулу, но зеркал я обнаружил всего два, причем одно из них было разбито.
Половицы под ногами отчаянно скрипели, повсюду встречались признаки того, что недавно здесь обитали люди, и потому я сам с трудом верил в свое одиночество. Казалось, обернись - и увидишь за спиной человека, который силится запихнуть в саквояж столько поклажи, сколько туда не может вместиться. Дверь одной из комнат открывалась туго, и за краткий миг ее упорного сопротивления я успел вообразить себе, что кто-то внутри удерживает ручку и в открытом проеме я увижу уставленные на меня глаза.
Осмотрев весь этаж, я выбрал себе в качестве спальни комнатушку с крохотным балкончиком над крышей веранды. Помещение было тесное, но кровать в нем стояла большая и с хорошим матрасом - самым лучшим из всех. Точно под спальней находилась гостиная, где мне предстояло проводить за книгами дневные часы. Миниатюрное окошко глядело в сторону восхода. Остров сплошь покрывали заросли клена, тсуги и кедра; свободной оставалась только узкая тропа, которая вела от передней двери и веранды к лодочной пристани. Деревья так тесно обступали коттедж, что при малейшем ветерке сучья скребли крышу и стучали в бревенчатые стены. Едва садилось солнце, тьма делалась непроницаемой; под окнами гостиной (четыре в ряд) еще можно было что-то различить, но стоило немного отойти, и ты уже не видел ничего дальше собственного носа и рисковал на каждом шагу столкнуться с деревом.
Остаток дня ушел на то, чтобы перенести свои вещи из палатки в гостиную, проверить содержимое кладовой и наколоть недельный запас дров для плиты. Покончив с этим перед самым закатом, я из предосторожности дважды объехал вокруг острова на каноэ. Прежде мне такое даже не приходило в голову, но, когда остаешься совсем один, ведешь себя так, как никогда не повел бы в компании.
До чего же одиноким показался мне остров, когда я пристал к берегу! Солнце село, а сумерек в этих северных краях не бывает. Темнота наступает разом, мгновенно. Вытащив на берег и перевернув лодку, я стал ощупью пробираться по узкой тропе к веранде. Вскоре в гостиной весело засияли шесть ламп, но в кухне, где я "обедал", света недоставало, по углам лежали мрачные тени и даже были видны звезды, заглядывавшие в щели между стропилами.
В тот вечер я рано отправился в постель. Ночь стояла тихая, безветренная, и тем не менее, помимо скрипа кровати и музыки прибоя, слышались и другие звуки. Пока я лежал без сна, меня стало тяготить ощущение страшной пустоты, воцарившейся в доме. В коридорах и свободных комнатах словно бы прокатывалось эхо бесчисленных шагов, шаркала обувь, шелестели юбки, не смолкали шепоты. Когда меня наконец одолела дремота, эти шорохи и вздохи незаметно смешались с голосами моих снов.
Миновала неделя, занятия продвигались успешно. На десятый день моей одинокой жизни случилось странное. Ночью я спал глубоким сном, но, пробудившись, вдруг обнаружил, что мне сделалась ненавистна моя спальня. Сам воздух казался непригодным для дыхания. Чем более я вдумывался в причины этого, тем меньше их понимал. Что-то в комнате внушало мне страх. Испуг, вроде бы бессмысленный, не оставлял меня, пока я одевался; не раз я вздрагивал, не раз мне хотелось тут же унести ноги. Я пытался над собой посмеиваться, но страх только набирал силу; наконец одевшись, выйдя в коридор и спустившись в кухню, я испытал такое облегчение, словно сбежал из обиталища заразных больных.
За приготовлением завтрака я тщательно рылся в памяти: не связан ли этот страх с каким-то неприятным происшествием, случившимся в комнате. Но вспомнилась мне только одна ненастная ночь, когда я внезапно проснулся и услышал, как в коридоре громко скрипят половицы, словно по дому кто-то расхаживает. Во всяком случае, я в этом не усомнился, а потому взял ружье и сошел вниз, но двери и окна оставались на запоре и ни одной живой души, кроме мышей и черных тараканов, мне не встретилось. Чем объяснить мое волнение, я так и не понял.
Утренние часы я просидел за книгами, но в середине дня, прервавшись, чтобы искупаться и поесть, с немалой тревогой убедился, что чуть ли не больше прежнего боюсь своей спальни. Поднявшись наверх за книгой, я долго не решался переступить порог, в комнате же меня все время донимали непонятные опасения. В результате я махнул рукой на занятия и провел остаток дня в лодке, за рыбной ловлей; на заходе солнца я вернулся домой с добычей - полудюжиной отличных морских окуней, из которых одного предназначал для ужина, а остальных - для пополнения запасов.
Поскольку в те дни я, как никогда, нуждался в здоровом сне, то рассудил так: если по возвращении окажется, что мне в спальне по-прежнему неуютно, я перенесу постель вниз, в гостиную, и буду ночевать там. И это, убеждал я себя, не уступка нелепым капризам, а трезвая забота о своем ночном отдыхе. Если я не высплюсь, день занятий будет потерян, а этого я себе позволить не мог.
И вот я перетащил свою постель вниз, устроил ее в углу гостиной напротив двери и испытал необычайную радость, когда дверь спальни закрылась, отгородив меня от теней, тишины и непонятного страха.
Кухонные часы со своей обычной хрипотцой пробили восемь, я домыл две-три тарелки, закрыл за собой дверь и переместился в гостиную. Горели все лампы, отражатели, которые я днем начистил, ярко сверкали.
За окнами было тихо и тепло. Воздух застыл в неподвижности, умолкли волны, не шевелились деревья, в небе давящей завесой раскинулись облака. Тьма сгустилась быстрей обычного, на западном небосклоне потухли все закатные краски. Такое недоброе, гнетущее затишье бывает нередко перед самой сильной бурей.
Когда я сел за книги, голова у меня работала необычайно ясно, а на душе было приятно оттого, что в леднике лежали припасенные пять окуней и назавтра явится фермер, который рано утром привезет свежий хлеб и яйца. Вскоре я с головой ушел в занятия.
С течением времени затихали последние ночные шумы. Угомонились даже бурундуки, перестали скрипеть половицы и стены. Я все читал, пока из сумрачных глубин кухни не донесся хриплый звон часов, пробивших девять. Ну и гром! Звук походил на удары тяжелого молота по наковальне. Я закрыл книгу, открыл другую, начиная входить во вкус работы.
Однако надолго меня не хватило. Вдруг обнаружилось, что я перечитываю дважды самые несложные параграфы, не требовавшие такого внимания. Мысли стали рассеиваться; чтобы призвать себя к порядку, приходилось прикладывать все больше усилий. Сосредоточиться никак не удавалось. Дошло до того, что я перелистнул две страницы вместо одной и далеко не сразу обнаружил свою ошибку. Пришлось серьезно задуматься. Что меня отвлекает? Никак не физическая усталость. Напротив: мозг был необычайно бодр и готов к восприятию. Я снова приказал себе взяться за чтение и на краткий срок сумел забыть обо всем остальном. Но вот я опять откидываюсь на спинку кресла, обводя комнату пустым взглядом.
В моем подсознании явно что-то творилось. Очевидно, я допустил какую-то оплошность. Может - забыл запереть заднюю дверь или окна. Я пошел посмотреть: все задвижки были закрыты! Может - поворошить дрова? Нет, огонь горел ровно! Я осмотрел лампы, осмотрел наверху все спальни, обошел вокруг дома, заглянул даже в ледник. Все было в полном порядке. И все же что-то было не так! Это убеждение крепло во мне с каждой минутой.
Усевшись наконец за стол и снова взявшись за книги, я заметил впервые, что в комнате словно бы тянет холодом. Между тем весь день стояла гнетущая жара, и вечер не принес облегчения. Кроме того, шесть больших ламп давали более чем достаточно тепла. И все же с озера веяло зябкой свежестью, пришлось встать и закрыть застекленную дверь на веранду.
Я немного постоял, глядя наружу, на поток света из окон, который выхватывал из темноты тропинку и небольшой участок озера.
И тут в дорожку света на воде вплыло каноэ, мгновенно ее пересекло и скрылось во тьме. Оно находилось в сотне футов от берега и двигалось с большой скоростью.
Я никак не ожидал в такой поздний час увидеть здесь каноэ: все отдыхающие с противоположного берега озера давно разъехались по домам, да и остров находился в стороне от водных путей.
Занятия у меня после этого не заладились; на заднем плане сознания упорно маячила поразительно живая картина: черное каноэ стремительно пересекает узкую световую дорожку на поверхности озера. Эта картина мешала мне ясно видеть страницы. Чем больше я о ней думал, тем больше недоумевал. По размерам это каноэ превосходило все, какие мне попадались прошлым летом; широкобортное, с высокими, сильно изогнутыми носом и кормой, оно более всего смахивало на индейское боевое каноэ из старых времен. Я старался читать, но безуспешно; наконец я захлопнул книги, вышел на веранду и стал прохаживаться туда-сюда, чтобы немного согреться.
Вокруг ни звука, ни проблеска света. Неуверенными шагами я спустился по тропе к причалу, где под деревянным настилом едва слышалось бульканье воды. Где-то в лесу, на дальнем озерном берегу, упало дерево, в густом воздухе прокатилось эхо, сходное с первыми орудийными залпами отдаленного ночного сражения. В остальном глухая тишина царила безраздельно.
Стоя на причале в широком пятне света, которое тянулось за мной из окон гостиной, я увидел второе каноэ: мелькнув на неверной световой дорожке, оно тут же кануло в непроницаемую мглу. В этот раз мне удалось разглядеть больше, чем в предыдущий. Каноэ было похоже на первое: берестяное, широкобортное, с приподнятым носом и кормой. Вели его два индейца; один, на корме, рулевой, отличался вроде бы богатырским сложением. Это я разглядел довольно ясно, и хотя второе каноэ мелькнуло гораздо ближе, чем первое, я рассудил, что оба они направлялись домой, в резервацию, расположенную в полутора десятках миль, на материке.
Пока я гадал, что занесло сюда индейцев об эту пору, край причала обогнуло в тишине третье каноэ, опять-таки с двумя индейцами и в точности такой же конструкции. Оно приблизилось к берегу почти вплотную, и меня внезапно осенило: это было одно и то же каноэ, трижды обошедшее остров кругом!
Выводы из этого проистекали отнюдь не самые приятные. Если тройное явление каноэ в столь поздний час и в столь неурочном месте объяснялось именно так, то, судя по всему, намерения двоих индейцев каким-то образом были связаны со мной. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы индейцы сотворили что-нибудь недоброе с поселенцами, делившими с ними эти глухие и суровые края, и все же как знать… Но нет, мне не хотелось даже думать о подобных опасностях, рассудок хватался за всевозможные иные объяснения; они приходили мне в голову одно за другим, но проверку логикой не выдерживали.
Тем временем инстинкт подсказал мне уйти с освещенного места, я спрятался в густой тени под скалой и стал ждать, не покажется ли каноэ в четвертый раз. Здесь я мог наблюдать, сам оставаясь невидимым, и такая предосторожность казалась не лишней.
Не прошло и пяти минут, как каноэ, оправдывая мои предчувствия, появилось снова. На этот раз оно приблизилось к причалу ярдов на двадцать, и я увидел, что индейцы собираются высадиться на берег. Я узнал в них тех же индейцев, и рулевой действительно был необъятных размеров. И уж конечно, это было то самое каноэ. Сомневаться не приходилось: эти двое из каких-то известных только им соображений нарезали круг за кругом, ожидая удобного случая, чтобы сойти на землю. Я напряг зрение, стараясь за ними уследить, но ночная темень поглотила их полностью. Не слышался даже плеск воды от их мощных, длинных гребков. Еще несколько минут - и каноэ, сделав очередной круг, вернется, и на сей раз, возможно, причалит. Нужно было приготовиться. Что у индейцев на уме, я не знал, а двое на одного (еще и индейцев, еще и великанов!), в поздний час, на уединенном острове - такой расклад не сулил ничего приятного.
В углу гостиной стояла, прислоненная к стене, моя винтовка "Марлин", с шестью патронами в магазине и одним в смазанной казенной части. Надо было успеть вернуться в дом и там изготовиться к обороне. Без дальнейших раздумий я кинулся к веранде, предусмотрительно лавируя между деревьями, чтобы оставаться невидимым. В доме я закрыл за собой дверь и поспешно загасил все шесть ламп. Оставаться в ярко освещенной комнате, где каждое мое движение видно наружному наблюдателю, в то время как я сам не вижу ничего, кроме непроницаемой тьмы за окнами, значило, по всем законам войны, подарить врагу преимущество. А враг, если это действительно враг, и без того слишком хитер и опасен, чтобы с ним шутить.
Я встал в углу гостиной, прислонившись спиной к стене и сжимая в руках холодный ствол винтовки. Между мной и дверью находился заваленный книгами стол, но в первые несколько минут я не различал во тьме вообще ничего. Потом постепенно обрисовалась комната, неясно проступили из мрака окна.
Прошло несколько минут, и за дверью (ее стеклянной верхней половиной) и двумя окнами, выходившими на переднюю веранду, стало различаться окружение, чему я обрадовался: если индейцы подойдут к дому, я их увижу и смогу судить об их намерениях. Я не ошибся, вскоре до моих ушей донеслись характерные гулкие звуки: к берегу пристало каноэ, его осторожно выволакивали на камни. А вот и весла подсунули под днище. По наступившей тишине я догадался безошибочно, что индейцы не идут к дому, а крадутся…